Глава 1 2 страница

X

Проснулся он с ощущением, что спал долго, но по старинным часамполучалось, что сейчас только 20.30. Он опять задремал, а потом во дворезапел знакомый грудной голос: Давно уж нет мечтаний, сердцу милых. Они прошли, как первый день весны. Но позабыть я и теперь не в силах Былых надежд волнующие сны! Дурацкая песенка, кажется, не вышла из моды. Ее пели по всему городу.Она пережила "Песню ненависти". Джулия, разбуженная пением, сладкопотянулась и вылезла из постели. -- Хочу есть, -- сказала она. -- Сварим еще кофе? Черт, керосинкапогасла, вода остыла. -- Она подняла керосинку и поболтала. -- Керосинунет. -- Наверное, можно попросить у старика. -- Удивляюсь, она у меня была полная. Надо одеться. Похолодало какбудто. Уинстон тоже встал и оделся. Неугомонный голос продолжал петь: Пусть говорят мне: время все излечит, Пусть говорят: страдания забудь. Но музыка давно забытой речи Мне и сегодня разрывает грудь! Застегнув пояс комбинезона, он подошел к окну. Солнце опустилось задома -- уже не светило на двор. Каменные плиты были мокрые, как будто ихтолько что вымыли, и ему показалось, что небо тоже мыли -- так свежо ичисто голубело оно между дымоходами. Без устали шагала женщина взад ивперед, закупоривала себе рот и раскупоривала, запевала, умолкала и всевешала пеленки, вешала, вешала. Он подумал: зарабатывает она стиркой илипросто обстирывает двадцать-тридцать внуков? Джулия подошла и стала рядом:мощная фигура во дворе приковывала взгляд. Вот женщина опять принялаобычную позу -- протянула толстые руки к веревке, отставив могучий круп, иУинстон впервые подумал, что она красива. Ему никогда не приходило вголову, что тело пятидесятилетней женщины, чудовищно раздавшееся от многихродов, а потом загрубевшее, затвердевшее от работы, сделавшееся плотным,как репа, может быть красиво. Но оно было красиво, и Уинстон подумал: апочему бы, собственно, нет? С шершавой красной кожей, прочное ибесформенное, словно гранитная глыба, оно так же походило на девичье тело,как ягода шиповника -- на цветок. Но кто сказал, что плод хуже цветка? -- Она красивая, -- прошептал Уинстон. -- У нее бедра два метра в обхвате, -- отозвалась Джулия. -- Да, это красота в другом роде. Он держал ее, обхватив кругом талии одной рукой. Ее бедро прижималоськ его бедру. Их тела никогда не произведут ребенка. Этого им не дано.Только устным словом, от разума к разуму, передадут они дальше свой секрет.У женщины во дворе нет разума -- только сильные руки, горячее сердце,плодоносное чрево. Он подумал: скольких она родила? Такая свободно могла иполтора десятка. Был и у нее недолгий расцвет, на год какой-нибудьраспустилась, словно дикая роза, а потом вдруг набухла, как завязь, сталатвердой, красной, шершавой, и пошло: стирка, уборка, штопка, стряпня,подметание, натирка, починка, уборка, стирка -- сперва на детей, потом навнуков, -- и так тридцать лет без передышки. И после этого еще поет.Мистическое благоговение перед ней как-то наложилось на картину чистогобледного неба над дымоходами, уходившего в бесконечную даль. Странно былодумать, что небо у всех то же самое -- и в Евразии, и в Остазии, и здесь. Илюди под небом те же самые -- всюду, по всему свету, сотни, тысячимиллионов людей, таких же, как эта: они не ведают о существовании другдруга, они разделены стенами ненависти и лжи и все же почти одинаковы: онине научились думать, но копят в сердцах, и чреслах, и мышцах мощь, котораяоднажды перевернет мир. Если есть надежда, то она -- в пролах. Он знал, чтотаков будет и вывод Голдстейна, хотя не дочел книгу до конца. Будущее запролами. А можно ли быть уверенным, что, когда придет их время, для него,Уинстона Смита, мир, ими созданный, не будет таким же чужим, как мирпартии? Да, можно, ибо новый мир будет наконец миром здравого рассудка. Гдеесть равенство, там может быть здравый рассудок. Рано или поздно этопроизойдет -- сила превратится в сознание. Пролы бессмертны: героическаяфигура во дворе -- лучшее доказательство. И пока это не произойдет -- пустьнадо ждать еще тысячу лет, -- они будут жить наперекор всему, как птицы,передавая от тела к телу жизненную силу, которой партия лишена и которуюона не может убить. -- Ты помнишь, -- спросил он, -- как в первый день на прогалине нампел дрозд? -- Он не нам пел, -- сказала Джулия. -- Он пел для собственногоудовольствия. И даже не для этого. Просто пел. Поют птицы, поют пролы, партия не поет. По всей земле, в Лондоне иНью-Йорке, в Африке и Бразилии, в таинственных запретных странах заграницей, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях на бескрайних равнинахРоссии, на базарах Китая и Японии -- всюду стоит эта крепкая непобедимаяженщина, чудовищно раздавшаяся от родов и вековечного труда, -- и вопрекивсему поет. Из этого мощного лона когда-нибудь может выйти племясознательных существ. Ты -- мертвец; будущее -- за ними. Но ты можешьпричаститься к этому будущему, если сохранишь живым разум, как онисохранили тело, и передашь дальше тайное учение о том, что дважды два --четыре. -- Мы -- покойники, -- сказал он. -- Мы -- покойники, -- послушно согласилась Джулия. -- Вы покойники, -- раздался железный голос у них за спиной. Они отпрянули друг от друга. Внутренности у него превратились в лед.Он увидел, как расширились глаза у Джулии. Лицо стало молочно-желтым.Румяна на скулах выступили ярче, как что-то отдельное от кожи. -- Вы покойники, -- повторил железный голос. -- Это за картинкой, -- прошептала Джулия. -- Это за картинкой, -- произнес голос. -- Оставаться на своих местах.Двигаться только по приказу. Вот оно, началось! Началось! Они не могли пошевелиться и толькосмотрели друг на друга. Спасаться бегством, удрать из дома, пока не поздно,-- это им даже в голову не пришло. Немыслимо ослушаться железного голоса изстены. Послышался щелчок, как будто отодвинули щеколду, зазвенело разбитоестекло. Гравюра упала на пол, и под ней открылся телекран. -- Теперь они нас видят, -- сказала Джулия. -- Теперь мы вас видим, -- сказал голос. -- Встаньте в центре комнаты.Стоять спиной к спине. Руки за голову. Не прикасаться друг к другу. Уинстон не прикасался к Джулии, но чувствовал, как она дрожит всемтелом. А может, это он сам дрожал. Зубами он еще мог не стучать, но колениего не слушались. Внизу -- в доме и снаружи -- топали тяжелые башмаки. Домбудто наполнился людьми. По плитам тащили какой-то предмет. Песня женщиныоборвалась. Что-то загромыхало по камням -- как будто через весь дворшвырнули корыто, потом поднялся галдеж, закончившийся криком боли. -- Дом окружен, -- сказал Уинстон. -- Дом окружен, -- сказал голос. Он услышал, как лязгнули зубы у Джулии. -- Кажется, мы можем попрощаться, -- сказала она. -- Можете попрощаться, -- сказал голос. Тут вмешался другой голос -- высокий, интеллигентный, показавшийсяУинстону знакомым: -- И раз уж мы коснулись этой темы: "Вот зажгу я пару свеч -- ты впостельку можешь лечь, вот возьму я острый меч -- и головка твоя с плеч". Позади Уинстона что-то со звоном посыпалось на кровать. В окнопросунули лестницу, и конец ее торчал в раме. Кто-то лез к окну. Налестнице в доме послышался топот многих ног. Комнату наполнили крепкиемужчины в черной форме, в кованых башмаках и с дубинками наготове. Уинстон больше не дрожал. Даже глаза у него почти остановились. Однобыло важно: не шевелиться, не шевелиться, чтобы у них не было повода бить!Задумчиво покачивая в двух пальцах дубинку, перед ним остановился человек стяжелой челюстью боксера и щелью вместо рта. Уинстон встретился с нимвзглядом. Ощущение наготы оттого, что ты стоишь, сцепив руки на затылке, алицо и тело не защищены, было почти непереносимым. Человек высунул кончикбелого языка, облизнул то место, где полагалось быть губам, и прошелдальше. Опять раздался треск. Кто-то взял со стола стеклянное пресс-папье ивдребезги разбил о камин. По половику прокатился осколок коралла -- крохотная розовая морщинка,как кусочек карамели с торта. Какой маленький, подумал Уинстон, какой же онбыл маленький! Сзади послышался удар по чему-то мягкому, кто-то охнул;Уинстона с силой пнули в лодыжку, чуть не сбив с ног. Один из полицейскихударил Джулию в солнечное сплетение, и она сложилась пополам. Она корчиласьна полу и не могла вздохнуть. Уинстон не осмеливался повернуть голову намиллиметр, но ее бескровное лицо с разинутым ртом очутилось в поле егозрения. Несмотря на ужас, он словно чувствовал ее боль в своем теле --смертельную боль, и все же не такую невыносимую, как удушье. Он знал, чтоэто такое: боль ужасная, мучительная, никак не отступающая -- но терпеть еееще не надо, потому что все заполнено одним: воздуху! Потом двое подхватилиее за колени и за плечи и вынесли из комнаты, как мешок. Перед Уинстономмелькнуло ее лицо, запрокинувшееся, искаженное, желтое, с закрытыми глазамии пятнами румян на щеках; он видел ее в последний раз. Он застыл на месте. Пока что его не били. В голове замелькали мыслн,совсем ненужные. Взяли или нет мистера Чаррингтона? Что они сделали сженщиной во дворе? Он заметил, что ему очень хочется по малой нужде, и этоего слегка удивило: он был в уборной всего два-три часа назад. Заметил, чточасы на камине показывают девять, то есть 21. Но на дворе было совсемсветло. Разве в августе не темнеет к двадцати одному часу? А может быть,они с Джулией все-таки перепутали время -- проспали полсуток, и было тогдане 20.30, как они думали, а уже 8.30 утра? Но развивать эту мысль не стал.Она его не занимала. В коридоре послышались еще чьи-то шаги, более легкие. В комнату вошелмистер Чаррингтон. Люди в черном сразу притихли. И сам мистер Чаррингтонкак-то изменился. Взгляд его упал на осколки пресс-папье. -- Подберите стекло, -- резко сказал он. Один человек послушно нагнулся. Простонародный лондонский выговор ухозяина исчез; Уинстон вдруг сообразил, что это его голос только что звучалв телекране. Мистер Чаррингтон по-прежнему был в старом бархатном пиджаке,но его волосы, почти совсем седые, стали черными. И очков на нем не было.Он кинул на Уинстона острый взгляд, как бы опознавая его, и больше им неинтересовался. Он был похож на себя прежнего, но это был другой человек. Онвыпрямился, как будто стал крупнее. В лице произошли только мелкиеизменения -- но при этом оно преобразилось совершенно. Черные бровиказались не такими кустистыми, морщины исчезли, изменился и очерк лица;даже нос стал короче. Это было лицо настороженного хладнокровного человекалет тридцати пяти. Уинстон подумал, что впервые в жизни видит перед собой сполной определенностью сотрудника полиции мыслей.

ТРЕТЬЯ

I

Дата добавления: 2015-10-16