Крутой лед

Урубко Денис

“Пик Орджоникидзе расположен на Тянь-Шане, в центральной части Мало-Алматинского отрога Заилийского Ала-Тау, является высшей точкой в этом районе. Представляет из себя большой скальный массив с боковыми гребнями, имеет значительное оледенение. Первовосхождение на нее совершено 11 августа 1936 года группой алма-атинских альпинистов в составе: В.Андриешин, О.Баланина, В.Зяблина, Н.Новиков под руководством С.Мамонтова”.

“По Заилийскому Ала-Тау”, В.И.Степанова

Ударивший со стены пика Маяковского камнепад, огласил цирк ледника недовольным рокотом сталкивающихся каменных глыб. Минуту, тянувшуюся бесконечно, я ошалело вертел головой, пытаясь определить откуда надвигается опасность, и внезапно увидел вылетающие из-за моренного вала в пятидесяти метрах от меня камни. Отсюда они казались озорными мячиками, весело скачущими наперегонки друг с другом. Неожиданно три или четыре из них изменили траекторию, и помчались в направлении рюкзака, оставленного мной у края морены. Я затаил дыхание. Камни, чудом миновав рюкзак, врезались в морену метрах в восьми от меня. Во все стороны брызнули осколки гранита, раздался грохот, поднялся столб пыли и пронзительно запахло паленым. В наступившей затем резкой тишине слышался лишь шорох уносящихся дальше по леднику “камешков”. Затем все вокруг успокоилось, и я принялся за прерванный завтрак.

После двух лет тесного общения с горами я привык к такого рода инцидентам. От них никуда не деться, как на войне невозможно быть полностью застрахованным от шальной пули или снаряда. И так же как на войне, человек меньше нервничает из-за подобных пустяков, потому что его чувства не способны выдержать многократную нагрузку безболезненно, и чтобы защитить себя мозг перестает реагировать на такие происшествия. Не отойди я минуту назад из тени горы на освещенное место, камни могли задеть и меня, а так я уже через пару минут забыл об обвале, целиком занятый собственными мыслями и огрызком яблока...

Разочарование и пустота подкрались незаметно. Это лето тысяча девятьсот девяносто третьего года прошло, пролетело вихрем лиц и событий, а, пролетев, оставило какое-то сложное чувство собственной никчемности. Лето выдалось дождливым. В этот год молодая команда ЦСКА Казахстана упрямо рвалась на пик Мраморная Стена, “шеститысячная” макушка которого словно шутя отбила в феврале две зимние атаки. После первой со склона горы пришлось спускать тело умершего от воспаления легких Сергея Белуса. Летом было проще. Я принимал участие в третьем, летнем штурме, и двадцать девятого июля наша группа стояла на вершине, любуясь панорамой затянутых клочьями облаков гор. Это было в день моего рождения, мне исполнилось тогда двадцать лет и Мраморная Стена стала моей первой высотной вершиной. Потом в августе я два раза был на Хан-Тенгри.

Именно после “Хана” я почувствовал разлад с жизнью. Для меня и так самым больным вопросом было будущее, которое маячило где-то впереди, не суля ничего хорошего, накатываясь на меня своим неумолимым рокотом. А теперь, когда лето закончилось, оказалось, что необходимо заново готовиться к борьбе со своими слабостями и страхами. До этого я карабкался все выше и выше по лестнице эмоциональных переживаний, безудержно наслаждаясь всем, что мне дарили горы, и второе восхождение на Хан-Тенгри явилось кульминацией всего. Дальше было некуда.

Привыкший к самоистязанию, я очутился в покое и бездействии, не зная, как их использовать. Я видел вокруг людей, занятых нужными делами, уверенных в себе и своих поступках. Они, казалось, не знают сомнений. Может быть это происходило оттого, что им не с чем было сравнивать. Я не знал. Я чувствовал только опустошенность и отчуждение от всего мира. И я не пытаюсь этим оправдаться, - да и зачем! - лишь хочу обрисовать свое душевное состояние, которое тогда граничило с отчаянием. И, похоже, именно с отчаяния я решил прибегнуть к некоей встряске самого себя.

Я и раньше ходил на горные маршруты в одиночку, “соло”, как говорят сами альпинисты. Это питало мое самолюбие, создавало иллюзию высокого класса моей техники, и, конечно же, давало ощущение свободы. Борьба с вершиной один на один, “fase to fase”, зачаровывает сама по своей сути. И не зря западные “профи” оценивают сольный альпинизм как крайнее проявление горовосхождений вообще. Погоня за крайностью завлекает словно наркотик, давая лишь кратковременное удовлетворение, и я, утомленный борьбой с самим собою, хотел отрешиться от надоевшей суеты городской жизни...

Снизу послышались голоса, и из-за перегиба ледового поля показались фигуры людей. То были мои друзья по альпинистской секции Центрального Спортивного Клуба Армии Республики Казахстан, идущие на восхождение на пик Маяковского. Чтобы дорога казалась веселей и короче, из нашего домика на метеостанции Туюк-Су я вышел вместе с ними, тем более что нам было по пути. Только пик Маяковского расположен немного ближе к Туюк-Су чем пик Орджоникидзе, и здесь наши пути расходились в разные стороны. Ребятам предстояло карабкаться влево по широкому осыпному кулуару на северный гребень горы, к началу маршрута на “Маяк”. Их четверка являла собой совершенно неординарный сплав силы, опыта и беспечности - это были два молодых брата Саня и Лешка Быковы, которых вальяжно вели на гору корифейски настроенные Андрей Барбашинов и Андрей Молотов. Черт меня побери, если я когда-либо забуду умиротворенные улыбки этих двоих обормотов, которые имеют несчастье состоять в моих друзьях, когда они чинно и степенно выступали один впереди, а другой в хвосте ведомой ими небольшой тактической колонны. С Молотовым мы в этом году вместе поднимались на Хан-Тенгри.

Я отшвырнул огрызок яблока в сторону и встал. Достав из рюкзака кошки, неторопливо нацепил их на ботинки, и постучал ногой о камень. Кошки не звенели, значит держались хорошо. Мне вдруг до безумия захотелось не идти никуда одному. Мой перевал устрашающей ледовой стеной заслонял полнеба и восходящее солнце. Все мои страхи внезапно обернулись против меня, и все мои усилия оказались блефом, стоило мне только осознать, что именно мне предстоит. Перевал упирался в голубую бесконечность небесного купола, и я почти физически ощущал холодную злобу, исходящую от него.

Ясные веселые голоса заставили меня стряхнуть нахлынувшее оцепенение. Ребята подходили, освещенные лучами солнца, уверенные в себе, непобедимые, и мне стало стыдно за свою нерешительность. То самое честолюбие, которое заставляло меня чувствовать себя слабым и одиноким, на сей раз лишь подтолкнуло меня, и не дожидаясь друзей, боясь спугнуть это слабое ощущение предстоящей удачи, я быстро вскинул рюкзак на спину, и зашагал прочь.

Южнее огромной, похожей на Ушбу в миниатюре, башни пика Маяковского гребень, отходящий от его вершины, из-за своей своеобразной ступенчатой формы получил очень меткое название "Тельняшка". На этих ступенях лежит снег, и поэтому весь склон гребня кажется располосованным черными и белыми горизонтальными полосами. Чуть правее “Тельняшки” в гребне между двумя большими жандармами находится узкая, едва заметная седловинка, на которую выводит некрутой ледовый кулуар. В начале лета, когда на льду еще держался снег, мы с Молотовым и Володей Фроловым по пути под юго-восточную стену “Маяка” пролезли этот кулуар и спустились на другую сторону перевала. В тот раз мы легко протоптали ступени в довольно прочном фирне, однако сейчас такой номер пройти не мог. За лето снег в кулуаре стаял, обнажив прочный гладкий панцирь льда, поскользнувшись на котором альпинист не имел никаких шансов на спасение, хотя глубина падения была не очень большой. Плохо было то, что где-то в ста метрах от перевала кулуар поворачивал чуть влево, нависая над крутой скальной ступенью, свободный полет с которой составлял около пятидесяти метров, что, согласитесь, вполне достаточно для героического финала.

Перебравшись через узкий бергшрунд в нижней части склона, я быстро набрал высоту по ровной поверхности льда. Тренированные ноги легко выдерживали нагрузку, возникавшую при ходьбе на передних зубьях кошек, и упруго пружиня, несли меня вверх. Отчаяние, чуть было не овладевшее мною на леднике, сменилось холодной трезвой ясностью мысли. Все чувства обострились до предела, и, казалось, весь мир замкнулся в кольце моей воли. Было прохладно, изредка легкими порывами снизу налетал ветерок. Надо мной ярким рассветным золотом пламенели бастионы пика Маяковского, и я отчетливо видел, как по залитой солнцем горловине кулуара по осыпям карабкались четверо моих товарищей, медленно и упорно поднимавшиеся к перевалу. Их руководитель, Андрей Барбашинов, долго стоял и глядел в мою сторону, а затем крикнул, что на гребне пика Орджоникидзе висят карнизы. Звук его голоса легко долетел до меня, и рассыпался слабым эхом по ребрам темных скал. Я усмехнулся, и поднял руку в ответ, показывая, что понял его. Мне не было дела до карнизов, - то, что мне предстояло ниже было гораздо сложнее и опасней, а я и так очень страшился предстоящего маршрута.

Часам к одиннадцати я вылез на перевал. Здесь гулял ветер, завывая между жандармами, и на меня яростно брызнуло своим светом солнце. На седловине гладким зеркалом отражало небо крохотное озерко. Мир был свеж и нереален. Ребята, поднимавшиеся по кулуару, скрылись за массивом “Маяка”. Я мысленно пожелал им удачи, и постарался забыть, - у нас были разные цели, и нужно было думать только о себе, сжатом тисками одиночества. Когда они вылезут на свою вершину, то непременно увидят меня.

Вниз уводил узкий скальный кулуар, покрытый в нижней части льдом. Я приспустился немного по мелкой осыпи, а затем, перебросив веревку через скальный выступ, скатился по льду до конца скал, где кулуар выходит на ледник. Там я смаркировал веревку, и почти бегом помчался вниз по мягкому снегу, легшему на ледник Восточный Орджоникидзе дня три назад.

Давно миновало то время, когда я, преодолевая свой страх, делал первые шаги в альпинизме. Порою мне кажется удивительным то, что я остался жив, хотя - можно сказать - я сделал все, чтобы этого не случилось, и уже много раз должен был погибнуть, ошибившись где-нибудь в самом простом месте. Возможно, что после, вспоминая это восхождение, я буду точно так же поражаться своей удаче и счастливой звезде, и с недоумением спрашивать себя, откуда во мне хватило нахальства отважиться на такую дерзость. Когда я совершил свое первое одиночное восхождение (небольшой скальный пик в горной системе Кодарского хребта), я шагнул в недоступный раньше мир, в котором риск - твой обычный, набивший оскомину спутник и собеседник, и где каждая мысль, каждое действие совершаются только в первый и последний раз. Потому что все, что с тобой происходит - бесповоротно. И с годами я все отчетливей с болью понимаю, что так будет всегда. До восхождения и первое время после него, когда в голове еще бродит пьянящий ветер азарта, все эти страхи кажутся несущественными, но, отдаляясь во времени на трезвый суд опыта, они лишь отчетливей и больнее выпячиваются, стараясь подчас вывернуться наизнанку. И тогда у меня остается лишь чекушка водки, да гитара в руках, которой единственной я могу отдать свою пошлую тоску.

Я жив потому, что боюсь смерти. Боюсь до безумия - и вообще, я жуткий трус. Именно страх, жгучим импульсом подпирающий сердце, не дает мне допустить малейшую ошибку, за которую придется дорого расплачиваться. Он давит на меня, придает силы для борьбы, и все время контролирует мои поступки. Не ошибись, парень, - шепчет он - проверь все еще раз, удостоверься, что крюк вбит надежно, что зацеп, за который ты взялся рукой, прочен, помни о том куда тебе падать, помни, помни... Когда я только-только начинал свой путь в горы, мне казалось, что это - позорная болезнь, нечто вроде дизентерии или еще чего похуже, то, что необходимо из себя изживать. Со временем я, однако, постепенно изменил свое мнение в другую сторону, и уже не трачу столь необходимые на маршруте силы в борьбе со своей слабостью. Потому что эта слабость оборачивается и моей силой, важно только уметь правильно ее использовать. К примеру, именно из-за боязни срыва я до сих пор неважнецки лазаю по скалам, и, похоже, это останется со мной навсегда. Но в сольном альпинизме, где малейший срыв приводит к трагическим последствиям, без этой боязни невозможен ни один шаг.

Хотя не исключено, что я ошибаюсь.

Вскоре я спустился на ровную широкую поверхность ледника, а, оказавшись напротив центра Северной стены пика Орджоникидзе, скинул с плеч рюкзак, и уселся спокойно рассмотреть и обдумать дальнейший путь. Меня отделяло от подножия стены около километра. За моей спиной неприступной твердыней дыбилась гранитная мощь скальных отвесов пика Маяковского. Где-то на нем высоко в небе по северному гребню сейчас карабкаются четверо моих друзей. Для них восхождение уже идет полным ходом, а я еще даже не начинал, да и не уверен, что начну. Взгляд мой отыскал на стене “Маяка” наш летний маршрут, красивый и логичный. Отсюда перспектива слегка искажалась, и казалось, что некоторые участки стены - нависающие, чего на самом деле не было. Восемь веревок интересной скалы, что я пролез первым, придавали уверенность в своих силах, и нечто вроде гордости шевельнулось во мне от созерцания пройденной вертикали. А затем мой взор скользнул на Северную стену “Орджо”, и вся радость разом померкла. Стена высилась передо мной литым срезом жуткого в своей крутизне льда, и где-то бесконечно высоко ее гребень цеплял первые легкие облака, наплывавшие с юго-запада.

Северная стена пика Орджоникидзе впечатляла еще тогда, когда я читал в книге описание маршрута по ее центру. Цифры, которыми оно изобиловало, казалось, не оставляли мне ни малейшего шанса, - пятьдесят метров льда до сорока градусов, пятнадцать метров льда около семидесяти градусов, двадцать пять метров до шестидесяти градусов, десять метров отвеса, триста метров от сорока пяти до шестидесяти градусов, сто метров от восмидесяти пяти до шестидесяти градусов, двести пятьдесят метров около шестидесяти градусов, все лед, лед, лед... После долгого изучения я отказался от этого самоубийства, и перенес свое внимание на левую часть стены, где она была меньшей крутизны и кое-где держала на себе снег. Мне казалось, что я смогу “забабахать” там небольшой “первопроходик”, сначала по крутому, но несильно разорванному леднику, а затем, придерживаясь скальных выходов, обойдя их справа, выскочить на гребень, который не внушал мне больших опасений. Для того чтобы быстро проскочить опасные места, я решил на сей раз отказаться от системы самостраховки. Она на мой взгляд приличествует скорее скальным восхождениям, где больше объективных опасностей. На льду же альпинист во всеоружии современной экипировки и техники держится сравнительно надежно, и веревка лишь многократно увеличивает время подъема, а в случае срыва создает лишь слабое подобие качественной страховки. Приходится сперва лезть с веревкой вверх, оставив рюкзак внизу, и создавать по мере подъема страховочные точки. Затем по закрепленной наверху веревке ты спускаешься вниз, снимаешь все промежуточные элементы, забираешь рюкзак и снова поднимаешься наверх. В общем, - морока, которая оправдывает себя лишь на скалах и очень крутом льду. К тому же при такой системе приходится тащить с собой крючья и карабины, а это весьма солидная добавка к весу рюкзака.

Но, конечно, самая большая неясность была со временем, необходимым на весь путь. К ночевке где-то на высоте четырех с половиной тысяч метров я был не готов, и хотел засветло спуститься с горы.

Теперь, когда я сидел перед Северной стеной “Орджо”, видя ее во всем великолепии, меня снова стали одолевать сомнения. Грандиозная диретиссима ее центральной части неудержимо влекла к себе. Этот угрюмый ледяной каскад, который нитка маршрута вертикально пронизывала от подножия до самой вершины, не имел ни малейшего изъяна, бескомпромиссной крутизной устремляясь прямо в небо. Это была мечта.

Мне стало грустно. Я понял, что не смогу отказаться от такого вызова, брошенного мне самой природой, и четко осознал, какое дьявольское искушение будет мучить меня до тех пор, пока я не одолею этот маршрут.

Долго я сидел, понурившись, на рюкзаке посреди ровной как стол поверхности ледника. Ветер куда-то ушел, оставив меня один на один с вершиной, и только тени облаков, плывущих в небе, нарушали мое уединение, согретое лучами спокойно царившего в синеве солнца. Этим облакам я, наверное, казался совсем крохотным, едва заметным пятнышком на теле горной страны. Они не спеша переваливались через гребень пика Орджоникидзе, и, закрыв на миг от меня солнце, растворялись в струях горячего воздуха над долиной Левого Талгара. Было уютно и радостно среди этого размеренного покоя под сенью холодной ледяной стены, а в моем сердце все туже и туже сжималась стальная пружина, таящая мое пока еще не осознанное решение.

Потом стена внезапно придвинулась ко мне вплотную, и я обнаружил, что стою в тени горы, у самого ее подножия, сжимая в каждой руке по ледовому молотку. Запрокинув голову я вглядывался в предстоящий путь, нависший надо мной, и пытался подавить закипающий страх, от которого слабели ноги.

“Ничего страшного. Не бойся, - мысли словно булыжники ворочались в голове, сталкиваясь и грохоча. - Тебя никто никуда - ты слышишь? - не гонит! Северная стена Орджо это, конечно, круто, может быть слишком круто, но ведь и ты уже не мальчишка. Давай, парень! Назвался груздем - полезай в кузов, пора начинать ходить такие маршруты, куда сунется не каждый. Если ты сможешь, если ты сделаешь это... Это черт знает что!.. Спокойней, спокойней. Может быть пойдем? Нет? Ладно, соберись с силами. И - потихоньку, не спеша”.

Так. Это бергшрунд. Я принялся расчищать его края от мягкого снега в поисках надежной опоры. После нескольких взмахов молоток ткнулся в лед. Трещина была неширока и, судя по близкому звону падающих в нее подрубленных сосулек, не очень глубокая. Вытянувшись в полный рост на ее нижнем краю, я вбил молотки в склон как можно выше, и резко подпрыгнув, выдернул себя наверх. Кошки надежно вонзились в лед, и, придерживаясь одним ледовым молотком, другой я вонзил еще дальше. Это было сделано четко, полуавтоматически, без суеты и дерганья, и я самоуверенно усмехнулся, оглянувшись на пройденное препятствие. Первые шаги радовали, а мне их предстояло бесконечность и еще один. В голову услужливо запрыгнула то ли китайская то ли японская пословица: “Половина дороги в сто Ри - это девяносто девять Ри”. Вот тебе и Ри-хи-хи. Значит один Ри, пройденный в другую сторону, это тоже половина пути? До чего только не додумаешься на грани жизни и смерти. И Ахилл черепаху догонит...

Дальше я поднимался подобно неуверенно держащемуся на зацепах скалолазу - не спеша, осторожно, но и не останавливаясь ни на секунду. Вся нижняя ледовая ступень была образована мягкой поверхностью натечного льда, который под клювом советского ледового молотка, зажатого в моей правой руке, откалывался темными прозрачными линзами. Японский молоток фирмы “Каджута”, который я из-за легкости и большей надежности взял в левую руку, входил в склон абсолютно прочно, характерным “чавкающим” звуком радуя мой слух. Тут же я еще раз порадовался почти новым кошкам, заточенным не жалея сил.

Уверенно шагая по льду, мне вскоре удалось подойти под вторую ледовую ступень. Когда я осторожно глянул через плечо вниз, то уже не увидел бергшрунда, оставшегося за перегибом. Ощущение было такое, словно я болтаюсь в пустоте высоко над ледником, залитом солнечным светом. Неизмеримо далеко я разглядел цепочку своих следов, пересекающих его. Они остались в другом мире, недоступном мне покое и тепле.

Я покрепче вцепился в рукоятки молотков, и перевел взгляд вверх, с трудом оторвавшись от бездны под ногами. Надо мной темнела десятиметровая стена льда, близкого к отвесу. Справа участок льда был ограничен гладкой затекшей скалой, краем контрфорса, падающего от вершины, а слева язык ледника уходил вниз завораживающим сознание глубоким сколом. Так. Сначала слегка вправо, прижаться к скале, чтобы не выходить на корку, замерзшую у ледника, с коварными пустотами под ней, обманчивыми в своей прочности. Затем чуть влево, туда, где крутизна слегка уменьшается, в отличие от натечного льда возле скал, убегающего куда-то в бесконечность.

Я расслабил ноги, - пусть отдохнут перед броском - и целиком перенес вес тела на ледовые молотки. Оправдывая паузу, оглянулся на пик Маяковского, чья монолитная башня пылала на солнце за моей спиной. У начала северного гребня, который я мог видеть, копошились, выделяясь силуэтами на фоне светлого неба несколько крохотных человеческих фигурок. Я улыбнулся, представив, как эти мелкие букашки, которыми отсюда выглядели мои друзья, будут смотреться на вершине, - огромная башня горы, и на ней едва различимые точки. Может ли здесь идти речь о какой-то победе? Если четверка муравьев вскарабкается на крышу небоскреба, могут ли они утверждать, что покорили его? Как все нелепо!.. Я выдернул клюв правого молотка из льда, выбросив руку как можно дальше вперед, подшагнул кошками, и замахнулся левой рукой - все четко, уверенно. Ха! Будешь тут уверенным, если голова кружится от одной мысли о падении! А куда сверзятся в итоге твои бренные останки даже нет возможности увидеть. Вот и уходит душа в пятки.

Наконец я преодолеваю наиболее крутой участок стенки и выползаю на склон, который с непривычки кажется мне чуть ли не ровной дорогой. Ноги в икрах слегка побаливают от выпавшего на их долю напряжения, а сердце все еще стучится о грудную клетку со скоростью пулемета. Однако успокаиваться на краю обрыва желания не было, и я быстрым рывком поднялся метров на пятьдесят выше, где на склоне лежал неглубокий, по щиколотку, снег. Здесь, с трудом утоптав ступени для ног, я остановился перевести дух.

Погода явно ухудшалась. Легкие облачка, казалось состоявшие из невесомого кружева, которые я видел во время отдыха на леднике, сменились другими, серыми и мрачными, тяжело тянущимися в вышине. Теперь они не исчезали над глубокой зеленой долиной Талгара, а угрюмо колыхаясь, заполняли небо глухим покрывалом, сквозь которое лишь кое-где проглядывала синева. Слабым дуновением откуда-то сверху потянул ветер, и его настойчивые тихие струи подхватывали снежинки, вихрем взлетающие из-под моих кошек при каждом шаге. Одежда, покрытая слоем осколков льда и снега, промокшая от талой воды, теперь начала замерзать. В рукавицы, которые зарывались в снег, когда клювы молотков глубоко проваливались в него не находя опоры, начали ссыпаться пушистые хлопья, и сжатые темляками молотков пальцы рук стали подмерзать; я почувствовал себя дискомфортно. Набирая высоту по крутому снежному склону, я отклонился влево, огибая скальный уступ, преграждавший мне дорогу. Снег очень слабо держался на льду, и приходилось идти с предельной осторожностью, так как клювы молотков и зубья кошек не находили достаточной опоры в его тонком слое, а до льда не доставали. Несколько раз я с замиранием сердца соскальзывал вместе со снегом вниз, обнажая черноту льда, отчаянно пытаясь удержаться на ногах, и, проехав метр-полтора, останавливался. Удача не отворачивалась от меня.

Во время одного из таких инцидентов послышались крики. Обернувшись в сторону пика Маяковского, который был уже почти наравне со мною, я увидел на его вершине людей. Это были ребята, пролезшие северный гребень. Среди всех я ясно различил крупную квадратную фигуру Андрея Барбашинова, с блестевшими на свету очками. Друзья махали мне руками, словно подбадривая, пытаясь показать, что я не одинок среди ледяной пустыни. Нас разделяло несколько километров пустоты, несколько километров чистейшего холодного воздуха, но ощущение было такое, точно мы с ними находимся на разных планетах, абсолютно недосягаемые друг для друга.

- Денис, - Андрей, казалось, вложил в голос всю свою недюжинную силу, - там “жопа” идет!

Он махнул рукой на юго-запад, откуда шла непогода, и я засмеялся. Мне было хорошо от его заботы о моем одиноком силуэте на вертикальном сколе стоящей прямо перед ними Северной стены пика Орджоникидзе. Когда Андрей делился потом своими впечатлениями, он лишь упомянул о мухе на витринном стекле, сравнивая меня с ней. Я махнул ему в ответ и крикнул:

- Сам ты...

Откуда-то изнутри саднящей занозой подкралась зависть, больно кольнула сердце. Эти четверо были на вершине, сидели довольные, болтая ногами, глядя на землю, оставшуюся глубоко внизу. Для них эта гора скоро благополучно завершится несложным спуском по пути подъема, и они позволили себе расслабиться в тепле и безопасности вершины. Мне же до цели своего восхождения было еще бесконечно далеко... Хотя... Я вспомнил свой срыв на спуске с “Маяка” после восхождения по юго-восточной стене. Тот ненадежный крюк,- будь он проклят...

Спустившись по камину с пробкой, Андрей Молотов вщелкнул свою самостраховку в торчащий чуть выше полочки, на которой он стоял, старый швеллерный крюк. За ним по веревке соскользнул и я, встав рядом. Было тесно и неудобно на этой маленькой площадке. Повертев головой, я увидел справа, в направлении гребня, до которого оставалось от силы метров сорок, широкий удобный выступ. Вот туда бы мне встать! Я глянул вверх, - Боб возился с веревкой, готовясь к спуску, и сейчас ему будет нужно место. Ни секунды не колеблясь, я вщелкнулся карабином самостраховки в тот же швеллер, и отцепив от себя основную веревку, начал облазить Андрея чуть выше. Под руку попался крюк. До площадки было метра полтора, и, вытянув ногу, я совсем чуть-чуть не дотянулся до ее края. Что за черт! Тогда я решил пойти на хитрость. Ухватившись руками за карабин в крюке, я откинулся назад, и, качнувшись на нем, маятником прыгнул на полку. Раздался звон. Перед моими глазами тусклой вспышкой мелькнуло лезвие швеллера, и я увидел проносящиеся куда-то вверх скалы. Это длилось по моим ощущениям целую вечность, длиннее всей моей жизни, а затем резкий рывок и удар о скалы привели меня в чувство. Инстинктивно, до боли в суставах я вцепился в выступы скалы и глянул вверх. Меня затрясло от страха. Андрей стоял метрах в четырех выше, откинувшись к стене, и удивленно взирал на меня. Нас связывала тонкая линия наших самостраховок, а между ними злой насмешкой судьбы болтался крюк. От взгляда под ноги закружилась голова - там метрах в двадцати ниже под крутой стенкой торчали из-под тонкого снега хищные зубья гранита. Я лежал как раз на перегибе у верхнего края этого отвеса, и веревка, связывающая Андрея со мной была натянута как струна. Нас спасла его реакция, - сдерни я его вниз, и Бобу осталось бы только констатировать нашу смерть. Вот тебе и простой спуск!..

Чувствуя, что если поддамся предательской слабости страха, то сейчас же поверну обратно, я стиснул покрепче зубы, и со злостью полез вверх, беспорядочно расшвыривая комки снега. Когда через пять минут мой взгляд скользнул по вершине пика Маяковского, она была пуста, царапая голой скалой купол неба. Судя по всему, мои друзья начали спуск.

Неспешно набирая высоту по снежному склону, я постепенно приближался к ключевому участку пути. Он постепенно заполнял взгляд и сознание, подавляя своей монументальностью. Это был неширокий ледовый желоб, горловина между двумя скальными массивами, которые вертикальными бастионами вздымались метрах в ста впереди. От взгляда на горловину похолодело бы и более мужественное чем у меня сердце. Там голубела чистая поверхность ледовой стены, более крутой у начала, и слегка выполаживающейся в вышине; мне стало плохо от одного ее вида. Сознание отказывалось воспринимать мысль о попытке преодоления этого хрустального замка, неведомо как держащегося на скалах. Такой лед я впервые видел вблизи, - не абстрактно, с безопасного расстояния, а непосредственно у его начала. Мой взгляд невольно метнулся вправо, туда, куда в обход скального бастиона уходил широкий слегка заснеженный кулуар. Там, по крайней мере, не так страшно. Может быть он выводит на гребень? Или влево, - кажется, там есть шанс пройти. Но здесь!.. Затылок уперся в спину, когда голова, поднимаясь вслед за изумленным взглядом, запрокинулась назад, - здесь у меня нет никаких шансов. Я вдруг ясно увидел себя, судорожно карабкающегося по этой невероятной крутизне. Один, без страховки, уставший от долгого пути, с ненадежным снаряжением... Внезапно я, тот, что лез по горловине, вскрикнул, и в брызгах ледяного крошева сорвался вниз. Плавно, точно в замедленном кино, кувыркаясь в невесомом падении, мое тело с раскинутыми руками, разинутым в немом крике ртом и выпученными глазами скользнуло по глади отвеса, ударилось в неглубокий снег, и уже безжизненное и пустое, едва не задев меня, в ужасе замершего у края бергшрунда, покатилось за перегиб ледника. Слабо заклубился взвихренный снег, и все успокоилось. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я смог отвести взгляд от того места, где исчез мой призрак. Кровь бешено стучала в висках, и сердце колотилось так, словно хотело выпрыгнуть наружу. Я снял рукавицу, и, черпнув горсть снега, прижал ладонь к пламенеющему лбу...

Насколько я помнил описание маршрута, этот ледовый желоб рекомендовалось обходить по скалам слева. По горловине, мол, летят камни и лед, там слишком круто, а скалы же чуть положе, и надежней. Что верно, то верно. Будь у меня крючья, я бы тоже наверняка полез по скалам. Но без страховки там еще опасней, чем на льду, ибо на льду я сам создаю себе точки опоры, а на скале приходится пользоваться только теми, что уже есть. Поэтому я и решил отказаться от этого варианта, и пройти по льду.

Довольно долгое время я пытался успокоиться. Образ падающего тела возникал передо мной, стоило только поднять глаза на ледовую стену, и я в страхе сжимался. Добро бы это был кто-то другой. Так ведь нет! Это был я, я сам, и его взгляд пронзал меня горьким упреком.

В порывах крепнущего ветра закружились снежинки. Начиналась непогода. Долину ледника Орджоникидзе заволакивал туман, и башню "Маяка" тоже начали окутывать щупальца облачности. Я надел шапку, прикрыв стынущие уши. Сейчас не время обращать внимание на капризы природы, мне необходимо вылезти на вершину. Под рукавицы на руки натянул шерстяные перчатки, и до подбородка застегнул молнию анорака. Снова предстоял бергшрунд.

От трещины, петляя то вправо, то влево, я поднялся к краю горловины. Цепочка моих следов словно демонстрировала мои колебания. Мне хотелось пройти горловину, и в то же время было очень боязно соваться на ее неприступный лед. Хотелось обогнуть скалы, и уйти по кулуару вправо, а безумное честолюбие не могло смириться с капитуляцией перед сложностью маршрута. В конце концов гордость победила страх. С правой стороны нижняя крутая часть желоба была менее протяженной из-за натекавшей со скал талой воды, образовавшей панцирь льда, этакие подмостки перед основной сценой. Именно сюда я и решил сунуться. В круговерти сыплющихся снежных хлопьев, замирая от страха, я начал этот кошмарный подъем, который, казалось, уводил прямо в близкое серое небо.

Советский молоток, затупленный о попавший под него камень, уже не входил в лед с прежней легкостью. Каждый удар скалывал из-под его клюва звонкие линзы, и только после трех-четырех попыток мне удавалось вогнать его достаточно прочно. Намахавшиеся за время подъема руки побаливали, а уж о ногах говорить и не приходится, - икры под непрерывной нагрузкой стягивались в тугой комок. Вот я, поднявшись метров на восемь, с трудом вонзил молоток правой руки на метр выше. Подшагнул левой ногой, почувствовав по звуку как ненадежно вошла в склон левая кошка, но перебивать ее не стал. Перенеся вес тела на нее и на правую руку, подтянулся, и поставил правую ногу. Теперь, откинувшись на молотке правой руки, начал извлекать глубоко вонзившийся японский молоток, как вдруг мир перед глазами крутанулся на сто восемьдесят градусов, и я повис на левой руке, судорожно вцепившись в рукоять молотка, спиной к склону. Взору открылась завлекающая пустота внизу. Так вот скользнешь по этой глади, и соберут тебя по частям у самого подножия. “Ну, уж дудки, - подумал я с неожиданной злостью, - не дождетесь!” Левая кошка каким-то чудом уцепилась за лед, и это помогло мне не повернуться так резко, чтобы вырвать удержавшийся в склоне японский молоток. Р-раз! Оттолкнувшись от склона правой рукой, я изо всех сил всадил зажатый в ней ледоруб, одновременно повернувшись лицом к стене. Слава Богу, затупленная сталь на этот раз вошла в лед безукоризненно, а через секунду так же прочно сидели в нем и кошки.

“За все время восхождения я ни разу не был ближе к падению”, - подумал я, и, подтянувшись, коснулся губами холодной стали спасшего меня молотка.

Вскоре склон стал немного положе, не достигая той устрашающей крутизны, что встретилась у его начала. Напряжение, терзавшее меня до срыва, слегка ослабило железную хватку, и мною овладела уверенность, что я одолею в этой тяжелой борьбе. Из-за накопившейся усталости я не мог подниматься достаточно быстро, то и дело давая передышки ногам, но зато и не торопился, тщательно контролировал каждый свой шаг. Снегопад прекратился, и надо мной в разрывах туч показалось синее небо. Гора словно смилостивилась над крохотным существом, карабкающемся по ее склону. Отрешенный ото всех мыслей и чувств я забыл о том, что необходимо было пересечь кулуар влево, туда, где широкая мульда вывела бы меня прямо на вершину. Когда я спохватился, было уже поздно. Поднимаясь прямо вверх, точно заведенный механизм, я подобрался под самые скалы предвершинного гребня, и теперь, чтобы уйти влево, мне надо было чуть приспуститься, а затем долго траверсировать склон над горловиной с постоянным риском улететь в нее. На это у меня не было сил. Мое сознание отказывалось принять мысль о каком-нибудь ином направлении, кроме как путь прямо вверх.

Перейти со льда на скалы оказалось делом очень непростым. Только удерживавшийся кое-где под снегом натечный лед дал мне возможность вылезти на небольшой выступ. Все, естественно, было укрыто коркой снега. Это был самый решающий этап восхождения. Если мне удастся так же просто перейти со скал на лед, застывший под наметом небольшого карниза, то дело можно считать сделанным. Мне стало жутко. Столько пережить лишь для того, чтобы сорваться здесь, в двух шагах от вершины! Господи, дай мне сил на этот последний рывок!

Уже не щадя клювы молотков, я начал стучать ими по скале, надеясь найти что-нибудь, за что можно зацепиться. В одном месте правый молоток неожиданно заклинился где-то между камнями, и я, замирая от страха, подтянулся на нем чуть повыше. Ну! Если бы левый молоток достал до льда... Короткий взмах, в который я вложил остатки сил, - и характерный звук возвестил о том, что клюв молотка надежно сел в лед. Внутри меня все вспыхнуло от дикой радости, и через секунду я уже обалдело, вложившись полностью в этот рывок, врезался головой в мягкую, как мне казалось снизу, толщу снежного намета, нависшего на полметра над склоном... Карниз и не дрогнул. Это был плотный смерзшийся фирн, обработанный ветром и солнечными лучами. Я лихорадочно обдумывал, как мне поступить. Рубить его ледовым молотком? Долго! Я устал! Мое тело безумно просит покоя, а мышцы ног того и гляди стянутся в судорогах.

Вогнав левый молоток под самый карниз, я откинулся, насколько было возможно от склона, и глянул через кромку. В лицо ослепительными брызгами света ударило солнце. Это было так неожиданно, что руки у меня дрогнули, и я чуть не сорвался вниз. Зажмурившись, полуоглушенный, я бессознательно поднял свободную руку, и ударил молотком в фирн сверху карниза. Клюв вошел полностью, и я импульсивно доверился ему...

На этой стороне горы властвовало солнце. Я лежал на спине, согретый его лучами, и слабо улыбался, пытаясь вновь привыкнуть к приятному ощущению безопасности. Внутри меня яростно рвалось и металось сердце. Сделал! Ты сделал это! Да, я сделал это. Северная стена пика Орджоникидзе, четыре “Б” категории сложности, перепад от подножия до вершины почти шестьсот метров. Я изо всех сил пытался устоять перед бурным натиском самых противоречивых эмоций, нахлынувших на меня. Вершина? Где вершина?.. Успокойся, парень, вот она, эта скальная башня. Полежи... Нет! Вершина! Я встал, сделав сверхчеловеческое усилие. Где-то под ногами качался, кружась и сверкая, весь мир, а надо мной высились последние метры ужасного подъема, - простые и не опасные метры серой, залитой тусклым льдом скальной башенки.

На вершине меня слегка остудил ветер. Я глянул на часы, - пол четвертого, ровно три часа я поднимался сюда. Только три часа? А мне показалось, что прошла целая жизнь. Этот подъем, эти неповторимые мгновения борьбы... Да было ли это все? Может быть, это сон, - невероятный, прекрасный и ощутимо чувственный? Кто знает...

Северная стена пика Орджоникидзе - шестьсот метров вертикали - осталась под ногами. Высота - четыре тысячи четыреста десять метров. Бескомпромиссный лед, вставший отвесами на моем пути, и линия маршрута, пересекающая его почти без отклонений от подножия горы до самой вершины. Безупречный путь к безупречной цели - идеал альпиниста.

Весь район Малоалмаатинского ущелья с ледником Туюк-Су лежит ниже меня. Погода наладилась, и видимость изумительная. С "Орджо", который является высшей точкой этого района, я могу обозреть все вокруг на многие десятки километров. Вот восточнее меня широкой башней возвышается пик Талгар, своей почти пятитысячной вершиной царствуя надо всем окрест. Вокруг него все еще клубятся остатки облачности, и он сверкает белоснежной макушкой среди серого мрачного обрамления. На юге за маревом золотистой дымки, окрашивающей даль в таинственный цвет романтики, частоколом острых пиков дыбится Чилико-Кеминская перемычка. Взгляду открывается первозданный хаос скальных и ледовых круч, возносящихся из глубоких ущелий, прорезанных ледниками. Среди них я узнаю глетчер Жангарык. Где-то в лабиринтах этой горной системы затаилось в глубокой чаше озеро Жассык-Кель, - мертвый клочок ультрамарина меж хаотических моренных валов. Когда-нибудь я обязательно отыщу его, и загляну с берега в неподвижную хрустальную бездну, прекрасную, наверное, как сами горы, ее сотворившие. Это мечта. Через какой-нибудь из простых перевалов на западе, без спешки, без риска и опасностей. Просто прийти к чудесному озеру, чтобы наполниться его спокойствием и красотой, подумать о своей жизни, и забыть все темное, случавшееся в ней. Запад скрыт от моего взора игрой солнечных бликов в сплетении ветра и остатков тумана, стелющегося по склонам. Лишь близко стоящие вершины открыты мне, - Туюк-Су, Погребецкого, Молодежная и несколько других пиков, названия которых мне не известны; и я перевожу взгляд на север. Здесь все кристально чисто. Гребни гор, резко понижаясь, нисходят в глубокие долины, стремясь к вечному лету и теплу, царящим на равнине Алма-Аты. За северной окраиной города начинается желтая тоскливая степь, теряющаяся в дали горизонта, и моему взору не за что уцепиться на ней. Равнина лежит на четыре километра ниже меня, и эта разница позволяет мне, одиноко затерянному в небесном просторе, чувствовать себя свободным в совершенно не подвластной житейским дрязгам исключительности. Я стал Безумным дерзким отщепенцем, вознесшимся над грешной землей. И пусть это всего лишь мимолетная иллюзия, но ее сладость не подвластна времени. Пройдет год, два, десять, а этот миг, пронизанный торжеством и чувством всемогущества, останется со мной. Даже скатившись на самое дно жизни, превратившись в жалкое слабое ничтожество, уголком своего сознания я всегда буду помнить это счастливое мгновение на вершине пика Орджоникидзе...

Яростное солнце постепенно клонится к западу. Мгла, маревом застывшая над горами, редеет, и, оседая в долинах, открывает миру все новые и новые дали. Близится вечер, сумеречная трещина между двумя мирами, - днем и ночью. Я кругами хожу по вершине, не в силах успокоиться и сдержать теснящееся в груди смятение. Мне хочется насладиться каждой секундой, проведенной на этом чудесном безопасном островке белого чистого снега. Гротескно изгибаясь, в изломах фирновых застругов мечется моя золотистая тень. Когда я подхожу к обрыву Северной стены, она отчаянно кидается вниз с ее края, и исчезает в темной бездне. Но стоит мне немного качнуться назад, и вот тень уже здесь, рядом со мною, - кривляется и передразнивает... Десять шагов на восток, десять на запад. Справа и слева - глубина близких склонов. Вот и вся вершина - узкий гребень над сотнями метров пустоты.

На часах ровно четыре часа пополудни. День угасает. Надо начинать спуск. Долины зовут меня к теплому покою, томной и сладкой безопасности. Здесь, в царстве снега и скал, на пределе положенном всему живому ледяным дыханием стратосферы, я - никто. Мне, жалкому выходцу мира предгорий здесь дозволено лишь выжить, да и это право достается человеку только в борьбе и страданиях. Кому я нужен здесь? Что доказал и что изменил? Ответа нет. Нет его ни внизу, ни на вершинах.

Пора, решаю я. Пора домой, к привычному людям уюту и покою. Где-то по северо-западному гребню на вершину проходит классический путь всех покорителей пика Орджоникидзе - тройка “А”. Пару дней назад я, предполагая восхождение на “Орджо”, обстоятельно изучил описание этого маршрута. Все было просто и понятно...

Ровный снежный гребень, тянувшийся от вершины на северо-запад, через пару сотен метров уперся в скальный бастион, отвесно обрывающийся по сторонам. Я повертел головой, отыскивая дальнейший путь. Где-то здесь должен быть широкий кулуар с полками, уводящий куда-то слева направо вниз к широкой стенке. Затем траверс этой стены... Ага! Оттуда, где я стоял с гребня спускались два кулуарчика, - один чуть пошире и логичнее другого. Один слева, а другой справа от контрфорса, спадающего на юг. В глубине левого был виден ровный снежник, залитый золотым светом солнца, и широкие осыпные полки, которые ступенями обрывались к нему. Похоже, ну прямо очень похоже на описание. Я поскреб пятерней затылок.

Ладно, попробовать стоит. В случае чего - вылезу обратно. Досадно, конечно, что нет железной определенности. При подъеме к вершине путь всегда находится легче, ибо как “все дороги ведут в Рим”, так и на горе все гребни и кулуары сходятся к высшей точке. На спуске же они точно шаловливые бесенята так и норовят разбежаться по сторонам. И стоит слегка отклониться с истинного пути, как ошибка начнет нарастать словно снежный ком. Поэтому, ох как легко заблудиться на склонах большой горы! И поэтому я так неуверенно слонялся по гребню, с сомнением заглядывая то в один, то в другой кулуар.

Наконец я достал из рюкзака веревку. В левом, более широком желобе, почти у его начала валялась ржавая консервная банка. Я поднял ее, повертел в руках. Кто ее оставил? Где сейчас эти люди? Я бросил жестянку вниз, и она со звоном скрылась в тени скал. Если банка лежала здесь, значит и спускаться мне надо в этот кулуар.

Я перебросил веревку через скальный выступ, - проверил, не соскользнет ли. Быстро скатился по ней до дна желоба. Но здесь, потянув к себе один конец веревки, обнаружил, что она где-то наверху заклинилась. Пришлось возвращаться и перевешивать ее.

Когда, прыгая по полкам, я спустился на лед, то прежде всего глянул вправо. Там точно по описанию красовалась широкая монолитная скальная стена. “Господи!,- подумал я, - неужели мне повезло, и я угадал. Теперь дело за моими мозгами. Ну-ка подумаем... Да чего тут думать!”

Взяв в руки по молотку, я ринулся на лед. Банзай! Тебя ничто не остановит! Таких преград не существует. Я словно опьянел от света солнца, брызг ледяной крошки и стука крови в висках. В голове возникла дерзкая мысль так и рубиться по кулуару до самого низа. Можно ведь на огромной скорости промолотить этот мягкий лед, чем ползать, корячась, по скалам, выискивая неизвестный путь по гребням и контрфорсам. Почему нет? Я глянул вниз, под ноги. Кулуар был хорош. Широкий, надежный. Где-то далеко меж его стенок маячили морены ледника Иглы-Туюксу у подножия пика Орджоникидзе. Эх, действительно! Спуститься бы здесь...

Однако, где-то в уголке сознания, подавляя эмоции, внезапно подал признаки жизни инстинкт альпиниста. Это было годами и кровью выработанное умение трезво и ясно мыслить, без которого не возможен настоящий восходитель. Когда в голове начинают брать верх авантюрные фантазии, или ею овладевает страх и отчаяние, тогда разум включает эту защиту, призванную удержать человека в нужный момент от безумного шага. Это - мастерство, талант, вдохновение, которыми нужно много раз переболеть, ибо они приходят лишь с опытом. Либо со своим, либо с чужим. И только такие дураки как я учатся на своих ошибках.

Кулуар скрывался за перегибом - явно становился круче. Я кусал губы, глядя вниз; словно пытаясь предугадать то, что ждет меня там. Неизвестность манила и отталкивала одновременно. Думай, парень, думай. Почему по этому кулуару никто никогда не спускается и не поднимается? Круто внизу?.. Может быть. Это раз. Сейчас солнце пригрело эти скалы, значит могут пойти камни... Это два. Тебе мало? Нужно еще? Если бы здесь было просто и безопасно, сюда бы новички косяками шастали. Однако, что-то я не наблюдаю в округе никакой толпы жаждущих... А я еще и устал... Это три. Ну-ка, ну-ка, п-шел отсюда на скалы.

Я вздохнул и с сожалением двинулся в маленький карман кулуара, из которого можно было подняться к основанию стенки. Так досадно было лезть на этот холодный монолит! Подошел, по мелкой сыпухе выбрался на широкую удобную площадку и начал извлекать из рюкзака веревку. И тут Оно случилось!..

Такие совпадения называют фатальными. Иногда роковыми, но суть одна.

То, чего обычно быть не может - или происходит крайне редко - если уж и случается, то именно в тот момент, когда этого меньше всего ожидаешь и наиболее ярко выражено. Когда вероятность события почти равна нулю. Когда практически все - за, а ничтожный безумный фактор немыслимым совпадением сводит все на нет. Так и сейчас.

Где-то выше по кулуару раздается грохот. Я, согнувшись над рюкзаком, лишь слегка поворачиваю голову, и застываю так с расширенными от ужаса глазами. Весь мир моих чувств сужается до пределов горловины кулуара, откуда я только что ушел вбок, и время застывает в растягивающихся вечностью мгновениях.

В облаке пыли и осколков гранита, сотрясая грохотом скальные бастионы, в кулуар летят огромные как чемоданы глыбы. Несколько из них достигают, наверное, трех-четырех метров в поперечнике. Такое впечатление, что рухнула скала величиной по крайней мере с тяжелый самосвал. Валуны сталкивались, дробили друг друга, некоторые врезались в борта кулуара, откалывали новые камни, взмывали в воздух на пять-шесть метров, и снова вылетали на лед, подминая его всесокрушающей массой. Казалось, на моих глазах разверзся ад. Кулуар заволокло дымом.

Когда стих грохот и рассеялись клубы пыли, моему взору предстало грязное крошево льда и смятого снега, устилавшего дно кулуара. Некогда чистая и ровная поверхность его покрылась прахом, вырвавшимся из глубин земли, и кое-где, не желая успокоиться, катились мелкие камешки. Чистого места не осталось нигде.

По всем законам я должен был оказаться под обвалом. Спасения бы мне не было. Вот и не верь в предчувствия. Какого, спрашивается ляда меня именно в этот момент потянуло на скалу?

- Н-да... - только и смог вымолвить я, поперхнулся и закашлялся...

Закладывая сдвоенную веревку за выступы, словно нарочно торчащие на пути, я пролез по стене до небольшой полочки. Выбрал к себе один конец, снова закрепил на выступе, и двинулся дальше. После небольшого дюльфера, оказавшись на пологих сыпучих скалах, я перекинул бухту веревки через плечо, и полез на неширокую перемычку в гребне надо мной. Было спокойно и весело. Сейчас я вылезу на перегиб, и увижу логичный и простой путь вниз. Ведь пока все соответствовало описанию маршрута. Ха! И времени - хоть отбавляй... Вылез и обалдел.

Снова сюрпризы. Прямо вниз глубоким отвесом падали стены широкого кулуара, точно такого же, как и тот, из которого я только что вылез, - параллельного ему. Вот тебе на! А где же?.. И куда же?..

С отчаянием я постепенно осознал собственную ошибку. Гребень, на котором я сейчас находился, был всего лишь тем контрфорсом, который разделял наверху кулуары. А стены напротив меня - и есть тот северо-западный гребень, нужный мне. Какая досада! Я размахнулся и врезал кулаком ни в чем не повинной скале, - и очень зря.

Потирая ушибленные пальцы, я угрюмо повертел головой. Взгляд мой скользнул вверх по контрфорсу надо мной. Если подняться на гребень здесь, то получится гораздо короче и быстрее, чем если я стану возвращаться тем же путем, что и залез сюда. Эх, была не была! Попробуем!.. Однако метров через десять, когда закончились разрушенные скалы, я вынужден был повернуть обратно. Монолитный бастион без выступов, за которые можно было на случай срыва закладывать веревку, был мне не по зубам. Очень опасно. С надежным партнером, с хорошей страховкой через скальные крючья, - пожалуй, а так, - нет уж, увольте. Остается обратный, пройденный путь. Я аккуратно спустился на седловину. Нужно попытаться прямо отсюда слинять в кулуар, дабы не терять времени на повторное лазанье по стене, а затем подняться по нему к тому же месту в гребне, откуда я начал спуск. После такого обвала кулуар уже не опасен.

Снова веревка ложится за откол скалы. Нижние ее концы как раз касаются льда в двадцати метрах ниже. Подергав ее дабы убедиться в надежности, я завязал на беседочном карабине узел УИАА, и откинувшись от скалы, шагнул вниз. Из-под ног посыпались камни - сплошная “сыпуха”, черт бы ее побрал. Куски гранита едва держались на широких наклонных плитах, готовые при малейшем толчке ссыпаться на голову неосторожному путнику. Чтобы не сбить ненароком веревкой пару-другую увесистых булыжников, я сгреб их ногами с края отвесной стенки, по которой мне предстояло спускаться, и спихнул их в кулуар. Камешки звонко цокая скатились по льду.

За перегибом оказалась гладкая монолитная плита почти без зацепов. Пришлось свободно повиснуть на веревке. Вдобавок, стенка имела отрицательную крутизну, нависая градусов на десять, и я едва дотянулся до нее ногами, а слегка оттолкнувшись, лишь начал вращаться на веревке. Тут же, словно дождавшись момента, с полки сдвинулся камень весом килограмма на четыре, и саданул меня по макушке. Увернуться я не успел, лишь зажмурился и по-черепашьи втянул голову. Из глаз посыпались искры...

Только на льду, прочно встав на ноги, я позволил себе расслабиться и успокоить оглушенную голову. Ткнулся лбом в снег и затих, сжавшись в комочек. Под ладонями в висках жарко пульсировала кровь. Вот уж действительно, - не везет, не везет, а потом ка-а-ак повезет!.. Подумав это, я вдруг неожиданно даже для себя засмеялся, - сначала тихо, а затем все сильнее и сильнее, пока смех почти не перешел в истерику.

Стало легче. Я ощупал голову. Там выпирала порядочная шишка - эдакое приятное на ощупь недоразумение, налитое первосортной болью. “Однако, - подумалось мне, - камень попался до смешного милосердный. Угоди он в тебя одним из своих углов или граней, быть бы тебе, Денис Викторович, трупом. А это, говорят, не самое интересное занятие. Тебе просто патологически везет”.

Когда я вскарабкался из кулуара на гребень к тому месту, откуда начался мой незадачливый спуск, было без пяти минут шесть. Два часа светлого времени истратилось на досадную ошибку, что я допустил, и теперь мне точно уже не удавалось спуститься на перевал до наступления ночи. Полностью темно станет около семи часов, а Луна взойдет лишь к восьми. Да и ненадежный она помощник - почти до неузнаваемости меняет рельеф.

В преддверии темноты мир затих. Наступило то особое состояние равновесия в природе, когда стихает вся неведомая и непонятная людям борьба между стихиями, и напряжение, царившее над горами весь день, сменяется тихим исполненным сладкой неги избавлением от истекающей из хищных граней гор яростной силы. Природа истомившись в поединке с собою, словно разжимает невидимую хватку сильных рук у своего горла, и вдыхает первый глоток холода, волной накатывающегося с востока. Тогда в темнеющем небе, крохотными блестками пронзая ультрамарин, рождаются звезды, и солнце, словно боясь спугнуть это таинство неосторожным взглядом, стремительно гаснет за туманными далями горизонтов.

Я очень спешил. Мне было страшно остаться один на один с ночью. Ночь несет нам неведомое и непонятное, а именно этого мы и страшимся. Солнце коснулось своим краем зубчатой линии горизонта, когда я бросил веревку вниз по правому кулуару. Выбрав наспех выступ понадежнее, я попинал его для верности и охватил веревкой. Вроде нормально. Слиняв быстрым шагом до удобной скальной полки, и став понадежнее, я начал выбирать веревку к себе, всей силой наваливаясь на нее, трущуюся вверху на перегибе. Усилие пришлось приложить значительное. Выпрямляясь в полный рост, я хватал веревку обеими руками как можно выше и, упершись правой ногой в скалу, резко приседал.

Разгибаясь после одного из таких рывков, я внезапно почувствовал затылком какое-то движение сверху в кулуаре. Что-то, звонко цокая по плитам, катилось вниз, - судя по звуку, небольшой камень, очевидно сбитый веревкой, хотя, разумеется, в тот момент я ничего этого еще не знал. Просто, услышав сверху непонятный стук, я машинально поднял голову, и за долю секунды, оставшуюся мне, успел разглядеть лишь слабую тень, мелькнувшую перед лицом. Только неясный серый мазок на фоне освещенной закатными лучами скалы, да мгновенное острое чувство опасности. Вот и все. А потом вселенная взорвалась острой болью и провалилась куда-то в наступившую багряную тьму, увлекая за собой и меня...

- И откуда ты такой на мою голову?

- Как, откуда?.. Сын твой.

- Сын? Сыночек... Повзрослел-то...

- Три года прошло. Как у нас дома сейчас?

- Повзрослеть-то повзрослел, но ума вот не прибавилось.

- Мама, да ладно тебе. Что дома-то?

- У других дети как дети. Родителей любят, дома живут, внуков дарят.

- Ой, мама!

- И правда. Что это я о себе да о себе! Ты как? Где живешь? Что делаешь?

- Больно мне, мама.

- Дай, поцелую. Все пройдет.

- Голова болит.

- Ну-ну, ничего... Легче?

- Легче, мама. Темно только. Боюсь я.

- И что ж, что темно? Ты же взрослый.

- Не получается, мама. Сил нет.

- Я помогу. Иди домой, сынок. Слышишь? Иди ко мне, домой.

- Сейчас, мама, полежу только...

- Никаких “полежу”. Уже поздно. Иди домой...

- Иду, мама

Господи, как больно! И это проклятое марево!

Мир перед глазами расширился до нормальных пределов, вырвавшись из клетки моего сознания. Я сидел на коленях на полке, там же, где меня застиг удар, и прижимал ладони к разбитой переносице. Из ноздрей густым потоком мне на колени и на снег подо мной струилась кровь. Все лицо и руки были измазаны ею, и я безуспешно пытался остановить кровотечение снегом, который прикладывал к носу.

Как больно-то! Не столько физически, сколько морально, от нелепости случившегося. Сколько, сколько мне еще предстоит мучений... В моей душе царил полный хаос гнева, досады и обиды неизвестно на кого. И почему все поворачивается именно так?

Можно даже считать, что мне повезло в этом случае. И камень прилетел не очень-то большой, и попал он мне не в темя и не в затылок, и не в глаз, а точно в переносицу. Можно сказать, что повезло, однако сам я так не считаю. Потому что сам факт, что камень в меня все-таки попал, нельзя назвать иначе, как нелепостью. Конечно, я торопился, спешил, и эта спешка заставляла меня небрежно относиться к опасности, но элементарные меры предосторожности, впитавшиеся в сознание, мною не игнорировались. Спускался я не по самому кулуару, а чуть слева от него, и скальную полку выбрал в стороне от линии падения камней из-под веревки, но только вот предсказать такой несуразный рикошет злополучного булыжника вряд ли бы кто сумел. Единственно правильное решение в такой ситуации, при наличии на голове каски, - мгновенно прижаться к скале, не делая никаких попыток разобраться в том, откуда и что летит. На командных восхождениях так и происходит, - кто-то сбивает или слышит падающий камень, и тут же орет остальным, которые мгновенно шарахаются кто куда. Если же ты будешь пытаться понять причину опасности и подставлять лицо летящему сверху мусору, то неизбежно дождешься одного из тех подарков, которые швыряет вершина.

Стремясь получить выигрыш в весе снаряжения, я отправился на пик Орджоникидзе без каски. За что и поплатился. То есть мне конечно и раньше доводилось совершать сложные одиночные восхождения, однако я еще ни разу не спускался технически столь сложным маршрутом, где приходилось бы использовать веревку. Маршруты, хоженные мною до этого, либо сами не отличались особой проблематичностью, либо заканчивались несложным спуском, и поэтому камни на себя сбивать было негде, и “Орджо” явился первым исключением из этого правила.

Кровь все текла и текла, пропитывая одежду и снег под ногами. Я, слабо постанывая, качал головой, и прижимал к носу снежные комки, помогавшие слегка заглушить тупую безжалостную боль, сверлившую голову. Снежки моментально окрашивались в бордовый цвет и расползались по лицу жидкой кашицей.

Только спустя несколько минут мне удалось-таки избавиться от фонтанирующей из носа струи крови. Теперь она истекала потихоньку, - медленно и верно, да глубокая рана на переносице продолжала сочиться крупными каплями. Это была ерунда, совсем немного по сравнению с тем, что ушло в снег и на колени, и я аккуратно вытирал их шерстяными перчатками. При обследовании на носу я нащупал глубокую вмятину, и сам он неимоверно распух, так что давлением на глаза мешал смотреть. Впечатление было такое, словно на переносицу налепили комок грязи. Боль, тупым воротом резавшая голову, наконец отпустила, и я смог более отчетливо воспринимать окружающее.

Солнце село. На западе догорали последние сполохи осеннего заката. Из долин все выше, захлестывая гребни вершин, поднималась мгла, несущая с собой ночной холод. Я должен был идти вниз, несмотря на полное нежелание какого-либо движения.

А может быть остаться здесь? Сидеть вот так хорошо и спокойно, смотреть на гаснущий закат и ждать? Тогда и не заметишь, как уснешь, а потом уже будет все равно. Не станет этих постоянных забот и тревог по глупым мелочам, а душа растворится в отблесках зори и глубине ночного неба… Поменяемся?.. Тем более, что ты, похоже, уже пришел к своему пределу - голодный, усталый, побитый. Тебе не спуститься здесь. Все бесполезно. Бесполезно, говоришь?

Я почти сдался. Почти. Никуда бы не пошел дальше, ибо желание жить погасло во мне подобно закату, на который я глядел. И ничего мне не хотелось, но... где-то глубоко в сознании, отказываясь принять поражение, маленьким чертиком бесилось честолюбие. Поиграл, проиграл, проиграл, ха-ха-ха... Проиграл, говоришь? Бесполезно все? Врешь!

- Доказать.

- Что доказать? Кому?

- Кому? Не важно... Главное - доказать.

- Что? Зачем?

- Не знаю, отстань. Доказать, что могу, что не сдался, не проиграл.

- Дурак!

- Сам знаю, что дурак... А теперь отстань.

Гордость пробудила злость. Так. Сначала одну ногу, - раз! Не спеши, парень, не дергайся. Теперь обопрись на скалу, и вторую ногу, - два! А теперь медленно, плавно... Тело, словно чужое, слушалось плохо, норовило откинуться куда-то в сторону, когда я, контролируя каждый работающий мускул и сустав, тяжелым усилием распрямив ноги, встал. Закат перед глазами кружился и сверкал подобно полярному сиянию, а обезумевшие звезды метались по небу диким хороводом жарких искр. Я прислонился спиной к скале и закрыл глаза.

Дальнейшие события я помню с трудом и в трудно уловимой последовательности. Все они, покрытые пеленой, оказались перемешанными в моем сознании точно рассыпанный с нити бисер. И я определенно затрудняюсь сказать, что и где со мной происходило тем кошмарным вечером второго октября тысяча девятьсот девяносто третьего года.

Первые десять или пятнадцать метров я лез по сыпучим полкам минут пять. Затем слегка разошелся. Из дальнейшего пути помню лишь неширокий крутой гребешок изо льда с глубоким падением вправо и влево, который я проскользнул глиссированием, умудрившись не промахнуться мимо небольшого скального выступа. Помню сильный удар. Следующий кадр - отвесный скальный камин, с петлей из репшнура наверху, откуда я спустился по веревке. А потом долгий изматывающий подъем по ледовому двадцатиметровому кулуару на широкую перемычку к большому черному жандарму.

Далеко на востоке, невидимая мне, осветив пик Маяковского, взошла луна. Стало чуточку светлее, и уже не приходилось ощупывать камни и скалу при каждом шаге.

Я попытался сунуться по гребню жандарма, сначала снежному, а затем поднимавшемуся крутым высоким монолитом. Однако голова кружилась, руки дрожали, и я так и не смог перейти со снега на скалу. Пришлось вернуться на перемычку.

Думай, парень, сказал я себе. Ох, как же ты устал заниматься этим нудным делом! - но все же думай. Вот жандарм... Жандарм? Ах да, жандарм! На гребень мне не вылезти. Влево он обрывается крутыми скальными стенами. Туда нельзя (кстати, именно туда и надо было идти, - в обход этих стен по узкому осыпному кулуару, но в описании маршрута сей кулуар отсутствует, и узнал я про него много позже). Так. Справа у нас крутой ледовый склон, блестит и переливается, - ох и ненадежный же траверс получится! Но делать больше нечего, надо лупить этот лед. Так. Кошки и молоток. Дальше, правда, ничего не видать, но вроде как за жандармом крутизна уменьшается.

К счастью, то, что издали так страшно смотрелось льдом, на деле оказалось благословенным двадцатисантиметровым снегом, покрытым сверху тонкой корочкой наста. Как он удержался на такой крутизне, для меня навсегда останется загадкой, но факт остается фактом, - там, где по всем горным законам (и по описанию) мне пришлось бы лезть на передних зубьях кошек, рискуя улететь к подножию Северной стены, я, спокойно и уверенно вытаптывая ступени в упругом снегу, пересек склон под жандармом, и вылез на его пологое плечо.

Взгляд мой сразу же метнулся в сторону перевала, затаившегося в черной бездне внизу. Я не поверил своим глазам, - прямо подо мной совсем рядом темнела его широкая осыпная седловина. Луна, скрытая бастионами пика Орджоникидзе, не освещала его, поэтому было сложно определить точное расстояние, но мне стало ясно, что осталось совсем чуть-чуть. Я даже недоверчиво оглядел окрестные гребни и вершины. Может быть, это не тот перевал? Да и не перевал вовсе?.. Но нет. Вот гребень пика Маяковского, ближе сюда - гребень “Тельняшки”, затем небольшой снежный пупырь, и все. Ты почти пришел, парень, и на этот раз без всяких “может быть” и “если”.

Вниз уводит крутой снежный склон с островками скал, упирающийся в зубчатый скальный гребешок, и я аккуратно, стараясь не потерять равновесие, вытаптываю ступени.

Если сравнить статистику несчастных случаев в альпинизме, произошедших при подъеме на вершину, и наоборот, на спуске, то самым невероятным на, первый взгляд, окажется их соотношение, выраженное приблизительным равенством. В самом деле, несмотря на то, что спуск с горы, как правило, производится либо по более легкому маршруту, либо по пути подъема, пройденному, и потому знакомому, количество трагедий, произошедших в этот момент, не уступает тем, которые случаются непосредственно при подъеме на гору. Если вдуматься, то тут все закономерно, хотя и довольно нелепо. Перед началом восхождения альпинист максимально собран и напряжен, полностью забыв обо всем, кроме предстоящей борьбы, и как следствие этого, допускает минимальное количество возможных ошибок. Наоборот, когда вершина достигнута наступает разрядка, притупляется бдительность и воля к борьбе. Желания сражаться, которое было предназначено для достижения цели - вершины - больше не существует, и человек думает не о маршруте спуска, а лишь о том, что ждет его там, внизу, дома. И начинаются ошибки. Тогда и происходят эти нелепые “случайности”, которых вполне можно было избежать.

Крутизна склона постепенно увеличилась, и я был вынужден остановиться. Совсем немного отдыха усталым ногам, пусть расслабятся. Я присел на широкую каменную тумбу, выдающуюся из-под снега.

Внизу все скрывалось мраком. Лишь чуть справа, на фоне освещенного лунным светом ледника выделялся контуром снежный гребешок, выхолаживавшийся у основания широкой ступенью. Перекинув веревку через скалу, на которой сидел, я спустился на эту полку. После пятиминутных развлечений с заклинившейся наверху веревкой, мне удалось-таки выдрать ее, и в последний раз смаркировав, сунуть в рюкзак...

Дата добавления: 2015-10-16