Ненависть и страх

Костер ушел глубоко в обтаявший снег. Теперь он горел, словно на дне снежной бочки. Значит, они давно уже пришли на эту ночевку, а Шапрон еще не может согреться и не находит сил, чтобы шевельнуться. Костер горел ровно и жарко, а его колотила судорожная крупная дрожь, словно озноб не выходил, а входил в него толчками. Он никогда не привыкнет к этим проклятым полярным морозам, они отнимают у него последние силы.

Он сидел, уперев локти в колени и обхватив руками. низко свешенную голову, как сидят тяжело и безнадежно больные. Во всем его теле острой ломотой отдавалась мучительная усталость. Он сейчас желал одного — покоя, отдыха. Стоит ему подняться на ноги, и начинается головокружение, звон в ушах, а ноги подламываются. Да, силы его на исходе. А помощи, обещанной канадской полицией, все нет и нет! Где же две собачьи упряжки, которые кэптен, начальник поста, обещал послать тотчас же вслед им? Не торопятся красномундирники! Его охватило вдруг такое беспросветное от. чаяние, что он едва сдержал стон. А вместе с отчаянием пришли, как всегда, ненависть и страх.

Эти темные чувства не покидали душу Шапрона даже во сне. Он боялся всего: обессиливающих морозов, черных ночей, звенящих тоскливым, как хохот умалишенного, воем полярных волков, боялся собак своей упряжки, огромных свирепых зверей, боялся и тех двоих, которых он преследовал. Шапрон не знал, что у Андрея и капитана нет патронов, и за каждым камнем и торосом ему чудилась засада. Он боялся выстрелов из засады, боялся быть убитым и боялся убить этих людей. Они нужны были ему живыми.

Но однажды дело дошло все же до выстрелов. Со снежного холма Шапрон увидел вдруг ненавистных ему людей. Их упряжка попала на наст, и след их собак был отмечен кровавыми отпечатками. А движения двоих людей были так нелепы и смешны, будто два взрослых человека дурачились в снегу, как ребятишки. Но они не дурачились. В бинокль Шапрон видел, как они с лихорадочным напряжением на изможденных, изгрызенных морозом лицах то связывали негнущимися от холода пальцами рвавшуюся ежеминутно собачью упряжь, то сами впрягались в лямки нарты. Шапрон наслаждался этим зрелищем. Близка его победа!

Но вот они оглянулись и заметили двоих стоявших на снежном холме. Шапрон тотчас испуганно закутал шарфом лицо. Он был уверен, что, если его узнают, пули полетят в первую очередь в него и только в него. Живолуп и он подняли ружья, чтобы перестрелять собак, но произошло непонятное. Кривой офицер, этот сумасшедший старик, бросил свою завязшую упряжку и, пьяно пошатываясь, пошел на них Он не взял даже ружья, а шел с револьвером в руках Видимо, обезумел от страха. Шапрон презрительно усмехнулся. Эта спринцовка бьет на пятьдесят-семьдесят шагов. А безумный старик все же выстрелил, и Шапрон был сбит с ног своими же собаками, напуганными этим безобидным выстрелом. Мало того, что он был сбит, — упряжка в паническом страхе скатилась с холма и куда-то умчалась. Оказывается, полицейские дали ему собак, не приученных к стрельбе. Ох, и поблагодарит же он полицию ее величества! Он и Живолуп весь день потратили на ловлю убежавшей упряжки, на поиски разбросанной клади и починку порванной собаками упряжки А передняя упряжка за это время скрылась во мглистых полярных далях. Впрочем, он был, пожалуй, доволен, что дело тогда не дошло до опасной перестрелки. Его план очень прост. Ничем не рискуя, то есть не рискуя своей жизнью, загнать обессилевших, голодных людей и вырвать у них тайну золотого месторождения любыми средствами. Если понадобится, то и пыткой даже. Этим займется Живолуп. По словам Пинка, он мастак! Шапрону вспомнились рассказы шкипера о холодной жестокости гарпунера, и страх черным облаком повис над его головой.

Живолупа он и боится больше всего. Родился этот страх в одну из ночей еще в горах. Шапрон, измученный трудным переходом, спал тогда, как убитый, и не слышал, как гарпунер снял с него флягу с коньяком и ополовинил ее. Развеселившись, Живолуп схватился за гармонь, захваченную им в поход, и растянул меха. Но поиграть и попеть всласть ему помешал проснувшийся Шапрон. «Выдать нас хочешь, скотина?» — заорал он, вырвал гармонь, ударил ею Живолупа по голове и бросил ее в костер. Креол завизжал, увидев гибель гармошки, и выдернул нож, а Шапрон выхватил из кобуры револьвер Не выпуская из рук оружия, они злобно, хрипло ругались через костер до тех пор, пока где-то близко не завыла волчья стая. Побледневший Шапрон схватил ружье, а Живолуп, уже в одиночку, орал, что он зарежет барина ночью, и показывал, как он перехватит ему горло, взмахивая ножом, зловеще сверкавшим при свете костра.

Живолуп был тогда пьян, но Шапрон, трусливый и сам способный на убийство из-за угла, поверил в эту угрозу. А когда проклятый Гагарин придумал рассыпать по льду золотой песок, Шапрон решил, что он будет зарезан в одну из ближайших ночей. Живолуп обезумел, увидев поблескивающую на льду золотую струйку. Повизгивая по-собачьи, он ползал по льду, собирая каждую золотую песчинку. Разве не может у этого дикаря появиться желание одному овладеть золотым кладом? Ведь решил же он сам, заполучив в руки гагаринскую карту, не возвращаться на Аляску, к Пинку, а остаться в Канаде. Он подумал было отобрать под угрозой револьвера у Живолупа нож, но с тупой животной покорностью решил, что это не спасет его: креол может сбросить его с нарты на полном скаку собачьей упряжки…

Шапрон тоненько застонал, вернее заскулил, и поднял голову. Живолуп смотрел на него через дым костра. На злом, ленивом лице гарпунера было откровенное мстительное ликование. Живолуп остро, зверино ненавидел Шапрона, высокомерного, умевшего даже без слов, одним только презрительным взглядом, унижать и оскорблять креола. И теперь Живолуп радовался, видя в этих надменных глазах тяжелую, глухую пустоту отчаяния, как у человека, который с разлету налетел на что-то и разбился.

Живолуп ухмыльнулся:

— Совсем ты плохой стал, барин. Скоро подохнешь. На, ешь!

Он бросил через костер вяленую рыбину, Шапрон был голоден, но, взглянув на тронутую тленью рыбу, почувствовал боль в желудке и тошноту. Все же он начал есть, разрывая рыбу грязными, обмороженными руками.

— Жри скорее, барин, да спать ложись. Завтра тебе порядком работки будет.

Шапрон загнанно посмотрел на Живолупа. В тоне гарпунера была зловещая угроза.

— Вишь, собаки под скалой норы себе копают? — указал Живолуп на пса, который, отфыркиваясь, рыл снег. — Буран чуют. Снег большой жди. И будешь ты завтра, барин, весь день тропу для собак пробивать.

Шапрона снова заколотила судорожная, крупная дрожь. Самую трудную в мире работу — утаптывать в глубоком снегу тропу для собак — Живолуп хочет свалить на него одного

— Тропу будем пробивать по очереди.

Шапрон старался говорить спокойно и твердо, но подбородок его дрожал.

— Один ты будешь, — равнодушно ответил Живолуп и повернулся спиной, стеля меховое одеяло.

Шапрон задышал со свистом, выхватил револьвер и, целя в равнодушную спину, заорал:

— Издеваешься, скот? Застрелю!

Живолуп спокойно обернулся.

— Стреляй. — Он подождал, вызывающе ухмыляясь — Ну, что не стреляешь, дохлик трухлявый?

Шапрон плачуще всхлипнул и опустил револьвер. Не может он убить Живолупа. Креол умел делать все, что недоступно Шапрону. находить топливо там, где, казалось бы, нет и щепки, разжигать костер при самом сильном ветре, разнимать зверски дерущихся собак, чинить порвавшуюся упряжь или поломавшуюся нарту и, — это, пожалуй, главное, — находить часто пропадающий след идущих впереди.

— И знай, барин, — снова повернулся Живолуп к одеялу, — завтра буду я тебя гнать, как собака крысу. Либо сдохнем, либо схватим наших лисиц за хвост!..

ТРУБЯТ ГОЛУБЫЕ ГУСАРЫ…

— Македон Иванович, не ешьте снег.

— Не могу. Во рту и горле сохнет.

— Потеть будете. Ослабнете..

— Знаю. А не могу.

Капитан дышал часто и шумно, широко раскрыв рот. Андрей смотрел на него страдающими глазами. Крутой подъем окончательно обессилил Македона Ивановича.

Сразу после ночевки они натолкнулись на непреодолимый барьер. Ручьи и речушки, замерзавшие при своем стремительном падении с высокого берега позднее Юкона, застыли на его широкой глади ледяными буграми. Прорубать в них дорогу топорами — заняло бы много времени. Выбравшись на высокий обрывистый берег, они остановились передохнуть под сосной.

— Что это вы сосну разглядываете? — отдышавшись, спросил капитан.

— Памятная! Встречался я с нею. Видите? — Андрей указал на затес, еще не заплывший смолой. — Мои инициалы, год и число Прошлой зимой я шел здесь с ттынехами. Значит, индейцы где-то близко, скоро встретимся.

— Пора бы! А теперь на собак поглядите. Волнуются, чуют что-то.

Андрей обернулся и внимательно оглядел собак. Псы действительно волновались, дергали беспокойно ушами, нюхали воздух и посматривали друг на друга, подавая только им понятные знаки. Андрей начал догадываться. Он окинул взглядом неясный мглистый горизонт и низкое тяжелое небо. От него падал вниз странный желтый свет, дрожавший и струившийся над снегами.

— Буран будет, — сказал он.

— Будет, — согласился капитан. — И скоро будет.

— Остановимся? Вон под тою скалой спрятаться можно, — указал Андрей на скалу, поднимавшуюся из сугроба.

— Спрятаться всегда успеем. А я считаю, надо идти, сколько можно. Я спиной чувствую, уткнулся кто-то в нее глазами. — И, не ожидая согласия Андрея, Македон Иванович крикнул на собак: — Кей-кей! Вперед, хромоножки несчастные!

Упряжка тронулась. Снова только скрипел снег под полозьями да слышалось тяжелое дыхание людей и собак. Снег, отбрасываемый лапами псов, стоял в воздухе радужной пылью

В долине, в которую они спустились с очередной сопки, их вдруг накрыла темнота. Она быстро двигалась с запада, она, казалось, летела тучей стального цвета. Все вокруг стало серым, туча опустилась на береговые сопки и покрыла их снегом. Снег падал косо, наверху ярился ветер, а на земле было еще тихо. Но вот по сугробам поползли длинные белые космы бурана. Долина сразу заговорила, потом запела, засвистела, завыла каждой скалой, каждой щелью. Ветер с ревом шарахнулся в скалы, словно пытаясь их свалить. С вершины сорвались камни и полетели в долину: Но порыв ветра стих так же неожиданно, как и налетел. Буран пробовал свои силы. Стало опять тихо, и тишину разодрал вдруг громкий трескучий удар.

— Что это? Гром, что ли? Зимой? — удивленно взглянул на небо капитан.

Он упал на нарты, сбитый толчком в спину. Упряжка рванула и понеслась. Привстав на нарте, Македон Иванович удивленно оглянулся. До жути близко увидел он мчавшуюся упряжку а на нарте Шапрона и Живолупа, поднимавшего карабин для второго выстрела. Но снежные вихри скрыли преследователей.

Андрей бежал рядом с нартой, держась за короткий ремень, привязанный к «барану». Он задыхался и отворачивал от ветра, сколько было можно, окровавленное лицо. Буран нес колючие кусочки твердого снега, песок, мелкие камни, сорванные с сопок, и сек его лицо. В буране было злобное упорство и яростная настойчивость смертельного врага. Он душил, сбивал с ног, обрушивал сугробы снега. В его белой бушующей стене иногда появлялись разрывы, и Андрей видел каменистые овраги, курившиеся снежной пылью скалы, согнутые ветром деревья, и снова все закрывала белая, клубящаяся стена.

Капитан что-то закричал, но буран сорвал слова с его губ и унес их в сторону. Македон Иванович крикнул снова:

— Садитесь!.. Я побегу!..

— Молчите! — крикнул свирепо в ответ Андрей.

— Что?.. Говорю… садись… я…

— Молчите! Берегите дыхание!..

Будто ссорясь, они кричали друг на друга зло и хрипло.

— Те… далеко? — крикнул снова Македон Иванович.

— Отстали… не слышу их…

Андрей ответил неправду. Минуту назад, сквозь вой бурана, он услышал лай догоняющих собак и знакомый голос, исступленно вопивший:

— Allez… allez!.. [80]

Упряжка влетела в узкое ущелье. Здесь ветер был тише, здесь и Македон Иванович услышал близкий собачий лай и людские крики. Держась одной рукой за «барана», капитан приподнялся и оглянулся.

В какой-нибудь сотне шагов сзади их нарты мчалась упряжка из двенадцати громадных псов. Могучий вожак шел ровными прыжками, по-волчьи подвывая, волнуя и яря своих собак. Набившаяся в их шерсть снежная пыль придавала им вид летящих по воздуху белых привидений. Рядом с нартой бежали два человека. Видно было, как буран парусил их парки. Македон Иванович молча погрозил им кулаком, застонав от бессильного, унизительного бешенства

В лицо его вдруг ткнулось что-то обжигающе холодное. Это Андрей на бегу совал ему свой Ляфоше. Капитан обрадованно схватил револьвер, поднялся на колени и медленно, не торопясь, выпустил в преследователей последние четыре пули. Затем запустил туда же ненужный револьвер. Попал ли он в кого-нибудь, понять было нельзя. Снова все скрыл буран.

— Мы еще поборемся! — крикнул Андрей, и крик его прилетел, казалось, издалека. И оттуда же, из буранных глубин, донеслась веселая, задорная песня. Македон Иванович прислушался, удивляясь и не веря: пел Андрей, задыхаясь от ветра:

Трубят… голубые гусары…

И едут… из… города… вон…

А завтра…

Андрей не допел свою песню веселого отчаяния, бесшабашной удали и дерзкого вызова. В двух шагах от морды Молчана он увидел провал.

— Пропасть!.. Тормози!.. — закричал он.

Македон Иванович пропасти не видел, но, повинуясь неистовому крику Андрея, сунул осгол между перекладинами нарты и навалился на него, тормозя упряжку. Собаки с ходу осели на хвосты, но остол с треском, похожим на выстрел, переломился, и нарта снова скользнула вниз по крутому уклону. И тогда из буранных смерчей выскочила оскаленная морда вражеского вожака. С клокочущим воем он кинулся на Молчана, пытаясь свалить его, сцепились, подражая вожакам, и остальные собаки обеих упряжек, а на рычащих, озверевших псов налетела вторая нарта с Шапроном и Живолупом, лежавшими на ней. Затем люди, собаки, нарты сорвались в провал и понеслись вниз под уханье и торжествующий свист бурана…

Андрей больно ударился обо что-то спиной. Падение кончилось. Ошеломленный ударом, он с минуту лежал без движения, поеживаясь от ледяных струй бурана, продувавших сквозь меха и шаривших по вспотевшему телу. Голова его кружилась замедляющейся каруселью. Он чувствовал, что, может быть, сию же минуту потеряет сознание.

— Нет, нельзя!.. Карта!.. Карту надо спрятать!..

Рывком поднявшись, он сел. С головы и шеи опали толстые слои снега. Сдернув рукавицы с обеих рук, он вырыв в снегу яму, одеревеневшими пальцами сорвал с груди ладанку, уложил в яму и заровнял ее. Он хотел рукавицей размести снег, скрыть всякий след, но почувствовал, что лежит, омертвев всем телом.

«Обморок… — мелькнула мысль. — Не замерзнуть бы…»

А затем угасла и эта мысль. Он потерял сознание.

Дата добавления: 2015-10-16