ЧАСТЬ I 12 страница. – Нет, – успокоила ее Джани

– Нет, – успокоила ее Джани. – Ешьте на здоровье, это все наше.

– Здесь еще кто-нибудь из прислуги живет?

– Только я. Есть еще мистер Вудраф, он всю работу на дворе делает. Но он только раза два-три в неделю приходит.

– Значит, вас только двое?

– Да, мэм. Я и готовлю, и стираю.

– Может, кто из твоих знакомых знает, где по хозяйству помощь требуется?

– Я, конечно, спрошу, но я точно знаю, что на бойне женщины всегда нужны.

– А что там делать нужно?

– Не знаю.

– Да небось уж что-нибудь такое, что мужчинам не по вкусу.

– Моя двоюродная сестра говорит, что с собой можно прихватить сколько угодно мяса, да еще платят двадцать пять центов в час. Она там копченую колбасу делает.

Бэби Сагз шлепнула себя по макушке. Деньги! Неужели деньги? Неужели ей каждый день будут платить деньги? Настоящие деньги?

– Где ж эта бойня находится? – спросила она. Но Джани ответить не успела: в кухню вошли Бодуины и за ними сияющий мистер Гарнер. Сразу было ясно, что это брат и сестра; оба в сером, у обоих молодые лица, хотя волосы совершенно седые.

– Ты покормила ее, Джани? – спросил мистер Бодуин.

– Да, сэр.

– Сиди, сиди, Дженни, – сказала его сестра, и Бэби сразу почувствовала облегчение.

Когда они спросили, что она умеет делать, то, вместо того чтобы перечислить добрую сотню разных своих умений, она задала вопрос о работе на бойне. Нет, для этого она слишком стара, сказали они.

– Да она отличный сапожник, лучше не сыскать! – сообщил мистер Гарнер.

– Сапожник? – Мисс Бодуин изумленно подняла густые темные брови. – Кто же тебя такому ремеслу научил?

– Да так, один раб, – сказала Бэби Сагз.

– Ты и новые башмаки шьешь или только старые чинишь?

– Новые, старые – что угодно.

– Отлично, – сказал мистер Бодуин, – это уже неплохо. Но тебе, пожалуй, денег побольше понадобится.

– А в стирку ты брать не хочешь? – спросила мисс Бодуин.

– Хочу, мэм.

– Два цента за фунт.

– Хорошо, мэм. А где брать-то? -Что?

– Вы сказали «брать в стирку». Так где, где брать-то? И где стирать?

– О, господи, Дженни! Послушай-ка внимательно, – сказал мистер Гарнер. – Эти два ангела отдают тебе целый дом. Их собственный, недалеко отсюда.

Дом принадлежал еще их деду с бабкой, а потом все семейство переехало в город. Бодуины сдавали его в аренду целой ораве негров, которые сейчас из штата Огайо уехали. Для одной Дженни это, конечно, слишком большой дом, сказали брат и сестра (две комнаты наверху, две внизу), но это самое лучшее да, пожалуй, и единственное, что они могут для нее сделать. За это она будет немного стирать для них и гладить, а также содержать дом в порядке и следить за ним – убирать и тому подобное (ах да, еще чинить обувь). Но, разумеется, она должна будет соблюдать чистоту. Та последняя семья негров, что жила там, чистоплотностью, прямо сказать, не отличалась. Бэби Сагз согласилась со всеми этими условиями, чуточку жалея лишь о том, что упускает денежки, которые могла бы заработать на бойне, но заранее радуясь дому с двумя этажами – пусть она и забраться-то по лестнице не сможет. Мистер Гарнер еще сообщил Бодуинам, что Бэби отлично готовит, не хуже, чем обувь шьет, и в доказательство продемонстрировал свой животик и башмаки. Все рассмеялись.

– Если тебе что-нибудь понадобится, дай нам знать, – сказала мисс Бодуин.

– Мы не сторонники рабства, даже такого, как у Гарнера.

– Нет, ты скажи им, Дженни! Ты где-нибудь жила лучше, чем у меня?

– Нет, сэр, – сказала она. – Лучше – нигде.

– И сколько ты прожила в Милом Доме?

– Лет десять, должно.

– Голодом я тебя морил?

– Нет, сэр.

– А холодом?

– Нет, сэр.

– Кто-нибудь хоть раз руку на тебя поднял?

– Нет, сэр.

– И ведь я позволил Халле выкупить тебя? Да или нет?

– Да, сэр, конечно, – сказала она и подумала: но ты получил взамен жизнь моего мальчика, а я всего лишь старая развалина. И ты будешь продолжать сдавать его внаем, чтобы он выплачивал тебе свой долг, даже когда я сама к праотцам отправлюсь.

Ну хорошо, сказали они, Вудраф непременно отвезет ее куда нужно, и все трое исчезли за кухонной дверью.

– Пора мне ужин готовить, – сказала Джани.

– Я помогу, – сказала Бэби Сагз. – Ты еще слишком мала, чтобы до плиты дотянуться.

Было уже темно, когда Вудраф щелкнул кнутом, трогая лошадь. Это был молодой еще человек с густой бородой и шрамом от ожога на подбородке, который не могла скрыть даже борода.

– Ты здесь родился? – спросила его Бэби Сагз.

– Нет, мэм. В Виргинии. Здесь я всего года два.

– Понятно.

– Ты в очень хорошем доме жить будешь. Большом. Там когда-то наш священник с семьей жил. Восемнадцать детей.

– Господи помилуй! И куда же они уехали?

– Переехали в Иллинойс. Епископ Аллен дал ему приход. Большой.

– А здесь какие церкви есть? Я за десять лет ни в одной не была.

– Это как же получилось?

– Да просто ни одной рядом не было. Там-то, где я жила до того, было хуже не придумаешь, зато я каждое воскресенье в церковь выбиралась. Господь, верно, уж и думать обо мне забыл.

– А вы сходите к преподобному отцу Пайку, мэм. Он вас и прихожанам представит.

– Ну, для такого дела он мне не нужен. Я с людьми и сама познакомиться могу. А вот детям моим представить меня как раз преподобный отец и должен. Он ведь небось читать да писать умеет?

– Конечно.

– Это хорошо. Строчить придется много, чтобы найти их следы.

Однако результаты их поисков были столь ничтожны, что Бэби сама отказалась от своей затеи. Целых два года священник слал написанные им письма по указанным ею адресам; целых два года она стирала, шила, делала заготовки на зиму, сапожничала, возилась в огороде и сидела на службах в церкви, однако ей удалось узнать лишь, что усадьбу Уитлоу продал, а писать человеку по фамилии Данн не имеет смысла, если тебе известно только то, что он уехал «куда-то на Запад». Впрочем, были и хорошие новости: Халле женился и готовился стать отцом. Она сосредоточилась на этих вестях, на своих молитвах и проповедях на Поляне, решив раз и навсегда, куда ей направить свое сердце, биение которого она вдруг ощутила, оказавшись на другом берегу реки Огайо. И задуманное воплотилось на редкость удачно, и все шло хорошо, пока она не возгордилась и не позволила себе потерять рассудок при виде своей невестки и детишек Халле – один из которых родился в дороге – и не устроила это пиршество с ежевикой, перед которым поблекли даже рождественские праздники. И вот теперь она стояла в огороде над грядкой, ощущая запах соседского неодобрения и чувствуя, как издали наползает что-то темное и страшное, а перед глазами маячили те высокие сапоги с ушками, которые она терпеть не могла. Ненавидела!

* * *

Когда четверо всадников – учитель, один из его племянников, охотник за беглыми рабами и шериф – подъехали к дому на Блустоун-роуд, там было так тихо, что им показалось, они опоздали. Трое из них спешились, один остался в седле, держа ружье наготове и поглядывая по сторонам на случай, если беглянка решится вдруг перебежать двор. Впрочем, никогда нельзя было сказать заранее, как беглые себя поведут; иногда их находили где-нибудь в подполе или в курятнике, а один даже в камин забрался. Но все равно требовалась осторожность, потому что самые тихие, те, кого вытаскивали из пресса для яблок, из стога сена или, как в тот раз, из камина, вели себя смирно только в первые две-три секунды. Пойманные с поличным, они вроде бы осознавали тщетность попыток перехитрить белого человека и убежать от его пуль. Даже улыбались, как дети, которых застали с банкой варенья; но вот стоило потянуться за веревкой, чтобы связать их, тут-то и начиналась всякая ерунда. Тот же самый ниггер, который только что стоял повесив голову, с виноватой улыбкой любителя варенья, мог ни с того ни с сего взреветь как бык и учинить нечто невероятное. Например, сунуть дуло винтовки себе в рот или попытаться отнять ружье, – да все что угодно. Так что если ты вооружен, то лучше держаться от них подальше. Иначе кончится тем, что нечаянно застрелишь добычу, за которую тебе заплатили, чтоб доставил ее живьем. Это ведь не змея и не медведь – с мертвого ниггера даже шкуру не сдерешь на продажу, мертвый он и гроша ломаного не стоит.

Шесть или семь негров подходили к дому: двоих мальчиков охотник заметил слева от себя и нескольких женщин справа. Он велел им остановиться, вскинув ружье, и они застыли на месте. Племянник учителя, осмотрев дом, вернулся, приложил палец к губам, призывая хранить молчание, и указал охотнику куда– то за дом; видно, дичь, которую они искали, находилась именно там. Охотник тоже спешился и пошел вместе с остальными. Учитель с племянником обогнули дом с левой стороны, охотник и шериф – с правой. У дровяного сарая с топором в руках стоял какой-то сумасшедший чернокожий старик Сразу видно, что спятил: все время урчал и подвывал, как кот. Шагах в пятнадцати от этого старика торчала старуха в соломенной шляпе, украшенной цветочками. Наверное, тоже сумасшедшая – стояла как вкопанная, но руками все по лицу шарила, точно паутину с него обирала. Оба ниггера, однако, смотрели в одном направлении – в сторону сарая. Племянник учителя подошел к старику и взял у него из рук топор. Все четверо тоже подошли поближе к дверям сарая и уставились внутрь.

Там, на грязных опилках, лежали два окровавленных мальчика, а черномазая женщина одной рукой прижимала к груди истекающего кровью ребенка, а другой держала за ноги грудного младенца. Она ни на кого не смотрела; просто раскачала младенца и попробовала ударить его головой о дощатую стену, но промахнулась. Когда она стала замахиваться во второй раз – в звенящей тишине мужчины застыли и смотрели, не отрывая глаз, – старый негр, по– прежнему мяуча и подвывая, прямо у них перед носом вбежал в сарай и перехватил младенца почти у самой стены.

Сразу стало ясно, и самому учителю прежде всего, что предъявлять права здесь не на что. Трое (теперь уже четверо – ибо их мать была на сносях, когда убежала) ребятишек, которых он надеялся найти живыми и здоровыми, отвезти назад в Кентукки, на ферму и воспитать правильно, как достойных рабов Милого Дома, страдавшего от нехватки рабочих рук, были потеряны. Двое мальчиков лежали с открытыми глазами, навзничь, все в крови, на грязных опилках; а девочка пятнала кровью платье главной беглянки – той самой женщины, которой этот учитель так хвастался; которая, по его словам, умела отлично готовить чернила, варить замечательные супы и отглаживать воротнички на его сорочках именно так, как нравилось ему; а кроме всего прочего, она могла еще по крайней мере лет десять рожать и рожать. Но, видно, она совсем спятила из-за того, что этот олух чересчур сильно избил ее и заставил все бросить и убежать. Учитель тогда здорово отругал мальчишку; интересно, сказал он ему, а что сделала бы лошадь, если бы он сверх меры избил ее, желая всего лишь немного ее проучить? Или собаки – Чиппер и Самсон? Предположим, сказал он, изобьешь ты своих охотничьих собак до крови. Ну и все; больше никогда не сможешь доверять им ни в лесу, ни где бы то ни было. Сколько хочешь можешь к ним подлизываться и кормить их, протянешь, к примеру, такому псу кусок кролика, а он извернется да и отхватит тебе руку напрочь. В общем, учитель здорово наказал своего племянника, не позволив ему участвовать в охоте на беглецов. Велел остаться дома, самому себе готовить, кормить скот, кормить Лилиан и присматривать за хозяйством. Посмотрим, как ему это понравится; пусть знает, что нельзя чересчур сильно избивать тварей, за которых отвечаешь перед Господом, даже если они провинились, – это оборачивается только неприятностями, а то и убытком. Теперь вот вся семейка рабов пропала. Целых пять штук Учитель мог, конечно, стребовать того младенца, что бился на руках у мяукающего старого негра, но кто станет возиться с грудным? А мамаша его явно спятила. Уставилась прямо на него, и, если бы тот его племянник мог видеть ее взгляд, такого урока ему бы никогда не забыть, это точно. Нет, все-таки нельзя так обращаться со вверенными тебе живыми тварями и надеяться, что подобное наказание даст благодатные плоды.

Тот племянник, что когда-то забавлялся с ней, пока его братец держал ее, не сразу понял, что его бьет дрожь. Дядя предупреждал его о возможных эксцессах, но ему как-то не верилось. И все-таки зачем ей было бежать и зачем она это сделала со своими детьми? Подумаешь, избили ее. Черт побери, да его мильон раз били, а ведь он белый! Один раз ему было так больно, что он прямо-таки взбесился и расплющил колодезное ведро. В другой раз выместил зло на Самсоне – швырнул в него несколько раз камнем, вот и все. Но сколько бы его ни били… он никогда не мог бы… Нет, зачем же она сбежала и потом еще сделала это? Вот что он спросил у шерифа, который стоял рядом, потрясенный не меньше остальных, но не дрожал. Он только снова и снова пытался проглотить что-то застрявшее в горле.

– Для чего же она тогда убежала и зачем теперь сделала это?

И тут шериф обернулся и сказал им троим:

– Уезжайте-ка вы отсюда, а? Похоже, здесь вам больше делать нечего. Теперь моя очередь настала.

Учитель яростно хлестнул себя шляпой по ляжке, сплюнул и пошел прочь от дровяного сарая. Его племянник и охотник за рабами двинулись следом. Они не смотрели на старую женщину, стоявшую среди грядок с перцем в дурацкой шляпе с цветочками. И не смотрели на тех семерых или больше негров, которые все– таки подошли поближе, несмотря на угрозы охотника с ружьем. Довольно с них негритянских глаз. Остановившихся открытых глаз тех чернокожих мальчишек, что лежали на грязных опилках; мертвых глаз той чернокожей девочки, что смотрели на них сквозь мокрые от крови пальцы ее матери, придерживавшей ей голову, чтобы не отвалилась; глаз того грудного негритенка, который, весь наморщившись, ревел на руках старого безумного негра; у старика глаза были похожи на деревянные пуговицы, и смотрел он только себе под ноги. Но хуже всего были глаза той молодой негритянки: у нее, казалось, вовсе не было глаз. Оттого что белки исчезли совсем – так расширились зрачки, а радужки были черными, как ее кожа, она выглядела безглазой. Они привязали к ограде взятого взаймы мула, который должен был отвезти беглянку назад, в Милый Дом. Солнце было точно в зените, когда они двинулись прочь, оставив шерифа разбираться с разворошенной норой этих отвратительных енотов. Что называется, глотнули свободы! Да этих дикарей нельзя оставлять без присмотра, иначе опять вернутся к привычному каннибальству.

Шерифу тоже хотелось поскорее уехать. Хотелось постоять на ярком солнце, а не в темном сарае, предназначенном для хранения дров, угля, керосина, – столь необходимых холодными зимами в Огайо, о которых он думал сейчас, – и он с трудом сопротивлялся желанию выбежать отсюда на жаркое августовское солнце. Не потому, что ему было страшно. Вовсе нет. Просто холодно. И ни до чего здесь не хотелось дотрагиваться. Младенец на руках у старика все еще плакал, и глаза той женщины, лишенные белков, по-прежнему смотрели прямо перед собой. Все здесь, казалось, окаменели и останутся такими до конца света. И вдруг один из мальчиков на полу глубоко вздохнул. Вздохнул так, словно проснулся после глубокого сладкого сна. И шериф тоже очнулся и начал действовать.

– Я должен тебя арестовать. И давай без фокусов. Ты и так натворила предостаточно. А теперь пошли.

Она не пошевелилась.

– Пошли – и тихо мне, слышишь? Не то придется тебя связать.

Она продолжала стоять неподвижно, и шериф решил подойти к ней поближе и все-таки связать как-нибудь ее мокрые от крови руки, и тут чья-то тень на пороге заставила его обернуться. Это была та старая негритянка с цветочками на шляпе.

Бэби Сагз сразу поняла, кто еще жив, а кто нет, и направилась прямо к мальчикам, валявшимся на грязном полу. Старик придвинулся к неподвижно застывшей женщине с невидящими глазами и сказал:

– Сэти, возьми мою ношу и дай мне твою.

Она медленно обернулась к нему и, глянув на младенца, которого он прижимал к груди, издала какой-то низкий горловой возглас; удивленный, словно она совершила небольшую оплошность – тесто забыла посолить или что– нибудь в этом роде.

– Я пойду за повозкой, – сказал шериф и наконец вышел из сарая на солнце.

Но ни Штамп, ни Бэби Сагз не могли заставить Сэти отдать малышку – господи, неужели она уже ползала? Сэти вышла из сарая и двинулась к дому, упорно прижимая девочку к себе. Бэби Сагз уже перенесла мальчиков в дом и обмывала им головы, оттирала кровь с ручонок, приподнимала им веки, все время нашептывая:

– Прости меня, Господи, прости меня!

Она перевязала им раны и заставила подышать камфарным маслом; только тогда она обратила наконец внимание на свою невестку. Взяла плачущую малышку у Штампа из рук, поносила ее на плече минутки две и остановилась перед Сэти.

– Пора кормить твою младшенькую, – сказала она как ни в чем не бывало.

Сэти потянулась к Денвер, так и не выпуская из рук старшую.

Бэби Сагз покачала головой.

– Каждую по очереди, – сказала она и быстро подменила мертвую живой. Мертвую она вынесла в гостиную. Вернувшись, она увидела, что Сэти собирается сунуть окровавленный сосок в ротик младшенькой. Бэби Сагз стукнула кулаком по столу и заорала: – А ну вымойся! Вымойся сперва!

И тут они схватились не на шутку. Словно соперницы в борьбе за сердце возлюбленного, схватились они из-за грудного младенца. Бэби Сагз схватку проиграла. Она поскользнулась в луже крови и повалилась на пол. Так что Денвер пила материнское молоко, смешанное с кровью сестренки. Такую картину и застал вернувшийся с соседской повозкой шериф. Он велел Сэти сесть в повозку, а Штампа посадил на козлы.

За окнами толпилась уже целая толпа негров; люди встревоженно перешептывались. Неся на руках ребенка, Сэти молча прошла мимо них – и они тоже умолкли. Она забралась в повозку; профиль ее был чист и точно ножом вырезан на фоне ярко-голубого неба. Именно эта чистота ее профиля больше всего и поразила людей. Может быть, голова Сэти была вздернута слишком высоко и гордо? Может быть. Иначе это пение без слов началось бы сразу, едва она появилась в дверном проеме. Монотонная мелодия, точно плащ, окутала бы ее и поддержала, словно руки друга перед долгой дорогой. Однако люди ждали, пока повозка не скрылась за поворотом, удаляясь на запад, в город. И потом не слышно было ни единого слова. Только это монотонное пение. Но ни одного, ни единого слова.

Бэби Сагз хотела бежать, готова была скатиться по ступенькам крыльца вслед за повозкой, кричать, плакать. Нет, нет! Не позволяйте ей забирать и эту последнюю тоже! Ведь Сэти хотела это сделать и с нею. Уже почти сделала. Однако когда Бэби поднялась с пола и выбралась на двор, повозка уже была далеко. Зато к дому подъехала другая повозка. Оттуда выпрыгнули рыжеволосый мальчик и девочка с соломенными волосами и бросились к Бэби Сагз, проталкиваясь сквозь толпу. У мальчика в одной руке был наполовину обкусанный стручок сладкого перца, а в другой – пара сапог.

– Мама сказала, чтоб к среде. – Он держал сапоги за ушки. – Слышишь? Мама велела, чтоб ты их к среде починила.

Бэби Сагз посмотрела на него, потом взглянула на женщину, что придерживала кусавшую удила лошадь.

– К среде, слышишь? Эй, Бэби Сагз? Ты слышишь? Она взяла у мальчика сапоги – высокие, с ушками и отворотами, даже не очищенные от грязи – и сказала:

– Прости меня, Господи, прости меня! Да, конечно, я сделаю к среде.

Уже скрылась из виду скрипучая повозка, только что проехавшая по Блустоун– роуд. Никто в ней не сказал ни слова. Повозка покачивалась, и младенец уснул. На жарком солнце платье Сэти высохло и затвердело, покрывшись коркой, и сама она была – точно окоченелый труп.

Это же не ее рот.

Кто-нибудь, кто, может, не знал ее раньше или мельком видел в ресторане через приоткрытую дверь, мог бы еще подумать, что лица у этих женщин похожи, но только не Поль Ди. Он знал лучше. О, конечно, кое-что знакомое – высокий лоб, какое-то спокойствие в лице – у этой женщины на фотографии было. Но вот уж рот точно был не ее, так он и сказал Штампу, который пристально смотрел на него.

– Да нет, знаешь, старик, что-то уж больно непохоже. Я Сэти хорошо знаю, не ее это рот. – Он разгладил газетную вырезку и разглядывал фотографию, ничуть не волнуясь. По тому, как торжественно Штамп разворачивал газету, по той нежности, что таилась в пальцах старика, когда он разглаживал листок на сгибах, распрямлял его – сперва на коленях, а потом на досках, сложенных штабелем, Поль Ди догадался, что его слова сбивают Штампа с толку и что написанное в газете должно потрясать до глубины души.

Свиньи визжали за оградой. Весь день Поль Ди, Штамп и еще человек двадцать загоняли их наверх, на бойню. Несмотря на то, что фермеры– хлебопашцы теперь двинулись дальше на Запад, а Сент-Луис и Чикаго поглощали невероятное количество рабочей силы, Цинциннати по-прежнему считался среди жителей Огайо самым крупным портом для выгрузки и забоя свиней. Главной заботой здесь было получить живой груз, забить свиней и отправить туши вверх по реке, потому что северяне свинину обожают, просто жить без нее не могут. Зимой в течение месяца или около того любой бродяга мог получить на бойне работу, если способен был дышать невыносимой вонью и держаться на ногах по двенадцать часов подряд – то, чему Поль Ди был отлично обучен. Ну а сил ему пока было не занимать.

Жидкий свиной навоз стекал отовсюду, все, чего бы Поль Ди ни коснулся, было перемазано, особенно обувь, и Поль Ди, прекрасно зная это, работал с презрительной усмешкой на губах. Обычно, прежде чем идти домой, он оставлял свои башмаки и рабочую одежду в уголке, в сарае, а сам переобувался и переодевался в чистое. А потом шлепал по дороге, идущей посреди старого, как небеса, кладбища, где терзались тревогой мертвые индейцы майами, не знавшие покоя под землей, которой их укрыли. Над их головами бродили странные люди; прямо по их земляным одеялам прокладывались дороги, строились колодцы и дома, мешавшие им спать вечным сном. Разгневанные, ибо нарушили их покой, и – что гораздо хуже – осквернили святость земли, они роптали на берегах реки Ликинг, вздыхали в деревьях на Кэтрин-стрит и со стонами носились в воздухе над смердящими загонами для свиней. Поль Ди слышал их, но своей работы не бросал – что ни говори, а это была неплохая работа, особенно зимой, когда Цинциннати восстанавливал славу и статус столицы припортовых боен. Любовь к свинине превратилась в манию чуть ли не во всех крупных городах страны. Фермеры-свиноводы тратили немалые суммы, закупая лучший корм, позволявший вырастить как можно больше хрюшек и продать их как можно дальше; и хрюшки уплывали все дальше и дальше от этих мест. Немцы, которых в южном Огайо было полно, привезли с собой и привили в этих местах отличнейшие способы обработки свинины. Груженные свиными тушами суда кишели в водах реки Огайо, а их капитаны отчаянно орали друг на друга, перекрывая визг множества живых свиней. То была самая обычная картина и самые обычные звуки на этой реке – такие же, как крики летящих над головами людей уток. Овец, коров и птицу тоже возили вверх и вниз по реке; негру стоило только показаться, как для него тут же находилось дело: резать, забивать, рубить на куски, обдирать шкуру, паковать ящики и приберегать для себя потроха.

В ста ярдах от вопящих свиней, перед загоном, расположенным в Западной Гавани, стояли двое мужчин. Полю Ди было теперь ясно, почему Штамп всю последнюю неделю не спускает с него глаз; почему медлит, когда наступает вечерняя разгрузка; почему поджидает его на каждом углу. Видимо, он давно уже решил показать ему этот клочок бумаги – газетную вырезку с фотографией женщины, действительно похожей на Сэти, но с совершенно другим ртом. Нет, рот у этой женщины был совсем другой – ничего общего.

Поль Ди вытащил вырезку из-под ладони Штампа и поднес к глазам. Печатные буквы не говорили ему ровным счетом ничего, так что на текст он даже не смотрел. Он смотрел только на лицо, недоуменно качая головой. Нет. Все дело в этих губах. Нет – что бы там ни говорили эти черные черточки и точки; нет – что бы там ни хотел ему рассказать старый Штамп. Потому что с какой это стати, черт побери, помещать в газете физиономию какой-то негритянки, если сама история не связана со всем известной знаменитостью? Поль Ди всегда чувствовал в сердце страх, стоило ему увидеть в газете лицо негра, ведь фотографии негров печатали там не потому, что у кого-то из них, например, родился крупный и здоровый ребенок или человек выиграл состязания в беге. Фотография негра вряд ли появилась бы в газете, если бы этого человека убили, искалечили, сожгли, посадили в тюрьму, забили кнутом, засудили и сделали изгоем, изнасиловали или просто подвергли издевательствам, – такие газетные новости никому интересны не были. Должно было случиться нечто из ряда вон выходящее – что-нибудь такое, что привлечет внимание белых, от чего они могут удивленно поцокать языком или даже вздохнуть. И уж конечно, трудно было бы отыскать о неграх такие новости, от которых у жителей Цинциннати перехватывало бы дыхание.

Так кто же была та женщина, чей рот явно не принадлежал Сэти, но глаза были почти такие же спокойные? И чья голова была так похоже повернута на горделивой шее – он безумно, до слез любил, когда она так поворачивала голову.

И он заявил Штампу:

– Это не ее рот. Я-то ее рот хорошо знаю, и этот вот – точно не ее.

Штамп и слова сказать не успел, а Поль Ди уже все отрицал, и даже когда Штампу удалось-таки вставить словечко, он только повторял это снова и снова. Нет, он прекрасно слышал старика, но чем больше тот рассказывал, тем более чужими казались ему губы на фотографии в газете.

Штамп начал свой рассказ с того праздника, который устроила Бэби Сагз, но потом прервал сам себя, вернувшись немного назад, чтобы поведать Полю Ди о ягодах – где они росли и что, черт побери, заставило их расти в таком ужасном месте.

– Они, видишь ли, желают, чтобы солнце их достать могло, а птицы – нет; там под кустами змей полно, и птицы об этом знают; вот ягода и зреет себе спокойно – крупная и сладкая, и никто ее не тревожит, кроме меня, потому что в такие болота вряд ли кто еще сунется – кому охота в грязи барахтаться. Я, по правде сказать, тоже особого желания не испытывал. Да только на меня в тот день что-то нашло, и я решил непременно этой ягоды набрать. Ох и наказала же она меня, скажу я тебе! Пока я сквозь чащу продирался, на мне прямо-таки живого места не осталось. И все-таки два ведра я набрать умудрился. И принес их прямехонько Бэби Сагз, в дом номер сто двадцать четыре. Вот с этих ягод-то все и началось. Таких кушаний ты небось ни разу в жизни не пробовал! Мы напекли, нажарили и натушили всего, что только Богу было угодно послать на нашу землю. Все приглашенные пришли. Все наелись до отвала. Наготовили столько, что на следующий день даже щепки на растопку не нашлось. Ну я и вызвался дров наколоть. Так что утром зашел к ним, как и обещал.

– Но это же не ее рот, – сказал Поль Ди. – Это же совсем не ее губы!

Штамп внимательно посмотрел на него. Он уже собирался рассказать, какой беспокойной была Бэби Сагз в то утро, как ей все что-то чудилось, как она все к чему-то прислушивалась, как все что-то высматривала за кукурузной делянкой у ручья, так что и сам он в конце концов тоже стал смотреть в ту сторону. И потом, рубя дрова, все время поглядывал туда, куда смотрела Бэби Сагз. Именно поэтому они оба и пропустили их: они-то смотрели в сторону ручья – а эти подъехали со стороны дороги. Четверо их было. Ехали рядышком, словно привязанные друг к другу, и прямо-таки горели праведным гневом. Штамп хотел непременно рассказать об этом: он считал особенно важным то, почему они с Бэби Сагз прозевали тех всадников. И о празднике он тоже рассказать хотел, потому что именно из-за него никто не прибежал сам и не послал своего быстроногого сынишку прямиком через поле, когда люди заметили четырех лошадей, пивших воду у колодца, и всадников, которые задавали разные вопросы. Ни Элла, ни Джон и никто другой не прибежали к соседям на Блустоун-роуд и не предупредили их, что какие-то белые явились в город и кого-то ищут. И что белые горят праведным гневом. Умение отличать этот взгляд белых людей каждый негр впитывал с молоком матери. Они все равно что свой флаг вывешивали, так что известия о праведном гневе разносились мгновенно, ибо это грозило костром, кнутом, кулаками и заведомой ложью еще до того, как случившееся становилось достоянием общественности. Никто не предупредил их, и Штамп всегда считал, что это произошло не из-за того, что они все так обожрались накануне и отупели; нет, причина была совсем другая – низость, зависть, наверно; вот они и решили отступить в сторонку, как бы не обратить внимания, уверяя себя, что кто-то другой, наверно, уже сообщил обо всем обитателям дома на Блустоун-роуд, где вот уже почти целый месяц жила одна хорошенькая женщина. Молодая и ловкая, с четырьмя детьми, одного из которых родила в пути за день до того, как добралась сюда. И теперь эта женщина пользовалась любовью и щедростью Бэби Сагз, захватив ее большое старое сердце. А может, они просто хотели проверить, действительно ли Бэби Сагз такая особенная, святая, благословенная – в чем Господь им самим отказал. Штамп собирался сказать все это, но Поль Ди только смеялся и говорил:

– Нет уж! Не то. Может, тут, возле лба, и похоже на Сэти, да только рот– то совсем другой.

Так что Штампу не удалось рассказать ему, как Сэти налетела и схватила своих детишек, точно ястреб на ветру; как лицо ее вдруг хищно заострилось, а руки стали похожи на когти; как она схватила детей в охапку и прижала к себе, а потом – одного на плечо, другого под мышку, третьего погоняя криками перед собой – бросилась в дровяной сарай; там было пусто, только солнечные лучи в воздухе играли да стружки валялись, а дров там не было. На тот пир весь запас дров израсходовали, потому он и пришел дрова рубить. Ничего там не было, в этом сарае, это он знал прекрасно – с утра пораньше сам туда заходил. Ничего – кроме солнечных лучей, стружек и лемеха. Да еще тот топор, который он взял, чтоб дрова рубить. И больше ничего. Нет, конечно, еще там ручная пила висела.

Дата добавления: 2015-10-13