Ты чей, мальчик?

Рассказ

Мутная, с ядовитой прожелтью волна лениво обмы­ла натруженные ступни. Купаться расхотелось. Маль­чик побрел вдоль приплеска, поднял и откинул подаль­ше от воды мятую пивную банку, а затем отошел к шес­ту сложенного пляжного зонта и сел рядом с ним.

В ранний час на пляже под Откосом пока никого не было, хотя поднявшееся солнце жгло вовсю, как и обычно в начале жаркого июля.

Мальчик рассеянно смотрел на выглаженную безвет­рием пустынную Волгу, что млела и плавилась под свер­кающим светилом, предвещая душный и знойный день. В зеркальном до рези сверкании была видна лодка, с которой тощий верткий мужичок ловил зыбкой чехонь. Узкая, как нож, серебристая рыба отчаянно билась на прогнувшейся сетке, когда зыбка с оттягом поднималась над водой, роняя блестками вспыхивающие капли.

Время и мальчику приниматься за работу. Сдвинув выцветшую бейсболку козырьком назад, он встал на колени и двинулся по песчаным наносам, загребая ру­ками песок и просеивая его сквозь пальцы. Промысел был нехитр — в песке изредка попадались оброненные пляжниками монетки, можно было вполне набрать де­нег на булку и кефир, а иногда и на банку «Фанты». Ко­нечно, это очень скудно,но, например,собирать бутыл­ки мальчик не мог. Таким прибыльным делом занима­лась сладкая парочка бомжей в драных нейлоновых кур­тках — Генка и Люська. Они кулаками и криком прива­тизировали свой промысел, и плохо бы пришлось тому, кто посмел посягнуть на их законные доходы.

На этот раз мальчику что-то не везло: он набрал все­го два рубля с мелочью, а на пляж уже стекался народ — надо было заканчивать. С народом появились и Ген­ка с Люськой, мятые, невыспавшиеся, похмельные, соколино высматривающие, где что кладут.

Минуя пышную блондинистую даму, возле ног кото­рой вилась стерильно белая кудрявая болонка, Люська, скосившись на собаку, презрительно фыркнула:

— Генк, смотри, какая маркая псина. И чего разво­дят таких непрактичных!

Генка не ответил, поглощенный наблюдением, — до выпивки он был невыносимо серьезен.

Мальчику было горько видеть эту парочку. Он сразу вспомнил об отце, его пьяном буйстве и грязных руга­тельствах. Не выдержав постоянных диких ссор, ушла из дома мать, уехала в свою родную Рязань, пообещав вско­ре забрать мальчика. Но пока не заб­рала: видно, не смогла устроиться на работу и не накопила нужной суммы для двоих на проездные билеты.

Отца свела с ума безработица. До недавней поры он работал на большом заводе станочником-универсалом, и в былые времена его фотография не сходила с Доски почета. Но с прямым, независимым и правдоискательским характером трудно было ужиться ему с новыми чванливыми хозяевами. После нескольких скандалов отца уво­лили. И он в гордыне запил вглухую. Оставшись вдвоем с мальчиком, при­нялся пропивать все подряд. Вскоре двухкомнатная квартирка оказалась голой, как нежилая. А две недели на­зад мальчик наткнулся на запертую дверь — в нее был врезан новый за­мок. Беспутный отец сбыл, наверное, квартиру с рук. Хорошо, что мальчик, уходя из дома, оставлял свою сумку с одежкой да любимой книжкой Шме­лева «Лето Господне» у соседей, а то бы остался как есть.

Стыдно было просить помощи, да он и не знал, у кого ее просить, пото­му отправился бродяжничать по горо­ду. Нигде ему не находилось приюта, пока в Канавине за обширным книж­ным развалом, где в большом ассор­тименте были представлены доходные акунины, пелевины и маринины, он не обнаружил великие нижегородские трущобы.

Целый квартал зиял черными про­валами выставленных окон, щетинил­ся непроходимыми зарослями серого бурьяна на превратившихся в пусты­ри дворах, краснел оголившимся кир­пичом на штукатуренных когда-то сте­нах, изобиловал грудами проржавев­ших труб и треснутых бетонных плит. Это была выморочная, заброшенная зона, назначенная, то ли на оконча­тельный слом, то ли на перестройку, но, так как дела с решениями, когда они никому не выгодны, тянутся дол­го, руин в отверженной зоне станови­лось все больше, а надежды на поря­док все меньше. Подходящее место для притонов и опасных сборищ.

Мальчик все же не испугался, а, ос­торожно пробираясь по узкой тропке в бурьяне, вышел к более или менее уцелевшей от разгромов четырех­этажке и проник в подъезд с напрочь оторванной дверью. Он нашел себе укромный закуток на чердаке под же­стяной крышей и решил там обосно­ваться, раз за разом притаскивая туда с книжного развала негодные картон­ные коробки и старые газеты.

На третью ночь он лег уже на уст­роенную постель, даже покрытую ста­ренькой простынкой. Мальчик был аккуратистом, мать приучила его к чи­стоте, а потому простынка была тща­тельно прополоскана в реке, где он уже дважды стирал свою безрукавку и носки. Подсвечивая себе фонари­ком, счастливый новосел раскрыл книгу Шмелева и как раз наткнулся на страницу, где описывалось, какой едой насыщались православные в пост. Читать про еду он не стал — слишком уж велик соблазн, а задумался о ма­тери, которая влюбила его в Шмеле­ва, по вечерам читая вслух страницу за страницей о далекой необыкновен­но душевной жизни, что была и утра­тилась навсегда. Когда мать восторга­лась, она походила на светящуюся ра­достью девочку, и даже конопушки на ее курносом нежном лице проступали сквозь кожу и светились. Мать была библиотекарем, и, как говорили под­руги, прирожденным. Но отцов хмель не пощадил ее, сделав раздражитель­ной и крикливой всего за полгода...

Мальчику каждую ночь снилась мать, но никогда — отец. Слишком уж сильна была обида на него. Он вспо­минался только в тех случаях, когда приходилось натыкаться на пьяниц, встречавшихся повсюду: казалось, лишь они и населяют город.

В пятую ночь на рассвете мальчик проснулся от страшного шума. Совсем рядом с его закутком устроилась какая-то загулистая бесприютная ком­пания. Первым делом загульники вы­били кровельный лист над своими го­ловами, чтобы было свежее. А потом магнитофонная попса и блатяга, кри­ки, визги, гогот, матерная ругань сли­лись в такую невообразимую какофо­нию, что мальчик не знал, куда девать­ся. Но решил затаиться и перетерпеть этот содом.

Напившись, компания принялась проклинать все на свете и задираться, одни подначивали других. Жалобы на жизнь перешли в проклятия — назре­вала драка.

И тут мальчику вспомнилось, как такими же проклятиями осыпал целый мир его напившийся и все более оз­лобляющийся отец, рыхлое болезнен­ное лицо которого перекашивалось и чернело от гнева, а глаза наливались дурной кровью.

— Почему я не…?! — бил себя в грудь грязным кулаком несчастный пропойца. — Меня бы они не броси­ли. Они своих не бросают! Им свои до­роги, а нам никто не хорош. И потому мы сами никто!..

Один гуляка отделился от компа­нии, чтобы выблеваться, и увидел в закутке мальчика.

— Э, ты что за черепашка-ниндзя?

Пока он раскачивался, готовя дру­гую фразу, мальчик стремительно на-хлобучил на голову бейсболку, подхва­тил кеды и сумку, молнией бросившись к выходу.

— Лови ханурика! — крикнула компания, которой наконец-то пофар­тило с развлечением, и она, улюлюкая и свистя, кинулась за мальчиком.

Он чудом спасся благодаря своему проворству.

Теперь ночевать ему приходилось в кустах под Откосом у самого пляжа, благо здесь гоняли весь подозритель­ный люд милицейские патрули и по­тому было спокойнее, чем где-нибудь в Канавине. Но лето не длится без кон­ца, и близкое будущее очень тревожи­ло мальчика, которому был закрыт путь даже в школу, в пятый класс, куда он переведен с хорошими отметками, а никак не с трояками.

Голенастым белобрысым журавли­ком он взад и вперед целыми днями разгуливал по пляжу, дичась любого, кто пытался заговорить с ним. Ни в ком он не видел настоящего участия, брошенный и отверженный посреди огромного города, не имеющий роди­телей, жилья, заботы, не учтенный ни в какой благотворительной графе, не принадлежащий ни к какому народу и нации. У бродяжек остается только жизнь, но она ценна лишь для них са­мих.

— Почему я не…? — вдруг са­мому себе сказал мальчик и не нашел ответа.

К вечеру песок остывал, и босым ступням было приятно ощущать сыпу­че-мягкий, будто шелковый, песок. Генка с Люськой, хорошо похмеленные, спали под раскрытым пляжным зонтом, и никто не забирал их — слишком много развелось бомжей в городе, не напастись каталажек. Вол­га розовела под закатным великолепи­ем, и не было ничего и никого на свете богаче природы, что щедро оделяет всякого и золотом, и сапфирами, и би­рюзой, и аквамарином, которые по­всюду и у всех на виду сияют и пере­ливаются дивным разноцветьем в не­бесах.

Город безмолвствовал, лишившись пароходных свистков и заводских гуд­ков, знаменитой своей волжской эст­рады и даже автомобильных сирен, словно что-то затаилось в красных сте­нах его кремля, в не таких уж высоких, по-полковничьи чинных сталинской поры многоэтажках и в отливающих элегантной чернотой эркерах модерно­вых строений, в гибнущей вместе со своими атлантами изысканности рукавишниковского особняка и в нелепо вознесенном над летней Волгой лыж­ном трамплине. Что-то незримо накап­ливалось и сгущалось, а может, наобо­рот, рассыпалось и развеивалось.

— Мальчик, ты чей? — раздался строгий окрик на опустевшем пляже.

— Ничей! Ничей! — заголосила пролетающая чайка.

(В. Шамшурин)

Дата добавления: 2015-10-13