Взросление

В институт я не поступила, пошла работать в свою же школу: преподавателем кружка «Умелые руки» и по совместительству сидела с малышами на продленке, порой заменяя заболевших педагогов. Через год я опять не поступила в институт и перевелась работать в библиотеку МГУ. Именно там я встретила свою первую любовь – Андрея. Между нами ничего не было, просто он мне очень нравился. Он часто забегал к нам в библиотеку и звал меня на перекур. Вернее не только меня, там была еще одна девушка – Анна, которая хорошо его знала. В общем, мы дружили как-то втроем. Но Андрей был мягок, деликатен и не собирался иметь со мной каких-то романтических отношений. Зато муж Анны, тоже Андрей, стал за мной ухаживать. Потом оказалось, что он приходил просить моей руки к маме, но почему-то сделал предложение ей самой. Не знаю уж, что творилось в голове у этого человека. Думаю, мама бессознательно кокетничала с ним, а ему просто хотелось устроиться в Москве покомфортнее, поэтому он и решил охмурить не дочь, так мать.

Без памяти влюбленная в одного Андрея, я страдала и ревновала его к Анне, с которой он дружил. Я невыносимо мучилась, ожидая его прихода с лекций в библиотеку, чтобы пойти вместе на перекур. Он снисходительно принимал мое робкое чувство, а один раз даже нежно коснулся моих губ своими, когда мы танцевали у меня дома под Джо Дассена. У меня перехватило дыхание. Я никогда не испытывала ничего подобного. Но дальше он не заходил и даже не пытался. Я недоумевала, подозревала, что между ним и Анной что-то есть, раз он так часто заглядывает к нам. Во мне нарастало раздражение, желание одержать над Анной верх, уколоть, унизить, возвыситься, победить счастливую соперницу. Муж Анны оказывал мне знаки внимания и явно меня хотел. Мне это льстило. От отчаяния, желания быть ближе к другому Андрею, созвучия имен я поддалась на его заигрывания.

Он пришел, когда я была одна дома. Мы пили вино, танцевали, Андрей шептал мне на ухо, какая я красивая и что он уже давно сходит с ума. Он долго и умело целовал мои губы и шею, и мое тело пронзала сладкая дрожь, отдававшаяся в паху, набухшем и изнывавшем в ожидании ласк. Он залез под мою блузку и стал перекатывать под пальцами бусину соска, а потом решительно припал к нему губами, снимая с меня одежду. Я не сопротивлялась. До этого я была девственницей, и никому еще не удавалось подойти ко мне настолько близко, но тут меня захлестнула волна вожделения, с которой я не могла да и не хотела справиться. Он медленно и долго прорывался в искомое пространство, преодолевая естественную преграду. Я почувствовала боль, и мое возбуждение исчезло, уступая место желанию убежать, отпихнуть Андрея, расплакаться из-за непоправимой ошибки, но я лежала, окаменевшая, покорно расставившая ноги и принимавшая его в себя. Он быстро кончил, удивленный своим первопроходством, и сочувственно произнес: «В следующий раз будет лучше, приятнее», после чего неторопливо оделся и ушел, пообещав позвонить. Но я не хотела продолжения. Смывая с бедер кровь и сперму, я раскаивалась в глупости и дурости. Мне надо было дарить себя не ему, не так пошло и обыденно должно было это произойти. Мой возлюбленный почему-то исчез с горизонта, я не могла смотреть Анне в глаза и ушла с работы, раздавленная, запачканная, оскверненная и виноватая, понимающая, что потеряла двух дорогих мне людей…

В те времена, за год до истории с Андреями, мы с матерью стали понемногу сближаться. Если раньше, в детстве, наше общение сводилось к «подай-принеси», то постепенно перешло на «давай ты уберешь квартиру, постираешь, погладишь, а я тебе заплачу три рубля?» Вполне себе такие европейские отношения. Я даже гордилась тем, что у меня такая мама. Помню, во времена дефицита она разрешала мне покупать на мои талоны сигареты и заранее рассказала мне о контрацепции, предложив, если что, вести мальчика в квартиру, а не заниматься с ним сексом неизвестно где. Я была потрясена ее великодушием. Впрочем, я до восемнадцати с лишним лет ее предложением не пользовалась.

Конечно, я всегда хотела походить на нее. Красивая, обаятельная, талантливая, умеющая хорошо одеваться и краситься, мама вызывала восхищение. Именно она привила мне вкус к элегантной одежде, дорогим кремам для лица, изящным украшениям, а также к шедеврам мирового кинематографа и классической литературы. Я боготворила ее, и моего чувства хватало на нас обеих, главное, она позволяла себя любить. Когда я поступила на подготовительное отделение в школу-студию МХАТ, то иногда поздно возвращалась домой. Мама разрешала мне ночевать у нее и не ехать к бабушке.

Мы вели задушевные беседы, пили чай, ужинали, и это было прекрасное время, почти такое же, как и в Софии, когда мы четыре месяца жили вместе. Мама рассказывала, что в принципе всегда хотела мальчика и именно поэтому меня всегда стригли так, что было непонятно, кто я: мальчик или девочка. Смеясь, она повествовала о том, как хотела назвать меня Розой, но потом ее все-таки уговорили на более нейтральное – Катя. Помню, изначально мне мое имя не нравилось, но потом я все-таки подумала, что Роза гораздо хуже.

Я не была желанным ребенком, скорее ошибкой беззаботной молодости, не пользующейся презервативами. Родить ребенка маму уговорила бабушка, боявшаяся, что аборт приведет к многочисленным осложнениям. Оказалось, что к осложнениям привели роды. Теперешним тоже. Думаю, мама раскаивается в том, что когда-то все же согласилась произвести меня на свет.

С моим отцом они расстались по разным причинам. Одна из них та, что мама в это время была отчаянно влюблена в поляка Мирэка, с которым познакомилась (кажется) в Ливадии. Другая – в том, что бабушка сильно наседала на молодого супруга и пыталась учить его жизни, тогда как у него были собственные взгляды на жизнь и на то, что он хочет в ней делать. Третья в том, что обоим брак еще не был нужен, нести ответственность, ни за самих себя, ни тем более за ребенка они не могли.

Мама поступила в институт в Уфе, потому что в Гнесинку не прошла по конкурсу, и стала ездить туда на сессии. Мне в итоге пришлось жить с бабушками в однокомнатной квартире. Приемный отец в то время получил работу в УпДК, поэтому молодая семья вела вполне комфортное существование и в плане продовольственных заказов, и в плане одежды. Когда папа ездил в Софию, иногда привозил мне какие-то сарафанчики, колечки, тапочки… И еще его мать Стания передавала нам варенье из айвы с грецкими орехами и из вишни с сельдереем. Вкус был странный, но я его ела. Стоян научил меня любить острую пищу: жгучий перец и разные приправы. Сначала мне это не нравилось, но я так хотела быть на него похожей, так хотела ни в чем не отставать, что давилась, но упрямо ела.

Я всегда хотела братика или сестричку, но папа с мамой не спешили ими обзаводиться, так что мои мечты так и остались мечтами.

Когда мы вечерничали с мамой, она рассказывала мне о том, что папа не смог соответствовать ее требованиям. Мама хотела иметь рядом человека, который бы интересовался искусством, был начитан и имел хорошие манеры; папа этими качествами не обладал. Простой болгарский парень, которого уже мама с бабушкой заставили закончить юрфак, буквально вынуждая учиться и помогая писать контрольные, рефераты, дипломы. Он старался, но был не слишком умен и больше всего любил смотреть со мной мультики «Ну, погоди!». Тем не менее, они прожили вместе очень долго, примерно четырнадцать лет (правда, в последние годы это не было полноценной супружеской жизнью). Потом папа уехал в Софию. Он понял, что тут ему больше делать нечего. Его никто не ждет дома, да и теплых слов ни у жены, ни у тещи не осталось. Любила ли я его? По-своему – да. Но тогда он меня интересовал в меньшей степени, чем мама. Ведь именно на нее я всегда хотела равняться, именно ею гордилась. Несмотря на то что они расстались, мама с папой не разводились еще несколько лет, а расторгли брак только тогда, когда у мамы на горизонте появился новый потенциальный муж. Впрочем, об этом чуть позже.

В последний раз, когда я видела папу, он приехал (откуда уже не помню, кажется, из Тюмени) и мама предложила нам сходить по чужим пропускам в Большой театр. Там были гастроли итальянской оперы «Ла Скала». Один пропуск был женский – на переводчика, другой – мужской, на итальянского певца. Сделав морду «кирпичом», мы пробивались через служебный вход, и я нагло (как мне тогда казалось) говорила: «Пропустите, я переводчик, со мной певец из «Ла Скалы». Нас пропустили. Не зная, куда и как податься, я спросила какую-то женщину, куда нам. Она впопыхах перепутала и отправила нас в гримерную, так что мы еле отбились от желающих напялить на папу средневековый костюм, чтобы потом выпихнуть его на сцену. Но наконец мы выбрались и даже нашли нужную раздевалку. Я отловила билетершу и спросила, куда нам можно будет сесть. Она ответила, что после третьего звонка поможет с местами, и попросила меня перевести это «певцу». Тут у меня практически отсох язык, и я в растерянности буркнула: «Все о’кей», на что мой папа важно ответил: «Йа-йа!». На диалог на итальянском это тянуло слабо, но тетка, усмехнувшись, отошла прочь. Наверное, именно с этих пор я не люблю непрофессионализм. Как говорится, если уж врешь, так хотя бы умей это делать. После первого же отделения мы сбежали, потому что поняли, что ни я, ни папа не являемся истинными ценителями оперного искусства. Нам бы лучше в ресторан и вкусно поесть… Что мы и сделали.

Когда папа уехал в Болгарию мы, перестали поддерживать отношения. Помню, что я посылала ему свои свадебные фотографии, он, по моей просьбе, прислал мне приглашение в Софию, но я им, к сожалению, так и не воспользовалась. Потом как-то раз, у меня тогда уже родилась дочь, он позвонил, чтобы узнать новый телефон мамы (она тогда переехала). Разговор получился странным.

– Катя, это Стоян, – и молчание.

Я тоже молчу, потом произношу неуверенно:

– Папа?

В ответ он долго молчит тоже и нерешительно отвечает:

– Да.

Так мы с ним выяснили наши родственные отношения. Стояна уже нет в живых, но я до сих пор считаю его своим папой, так же, как и родного отца. Можно считать, что у меня было два родных отца, но, как теперь выходит, ни одной матери. Но это выяснилось гораздо позже. Несмотря ни на что детство мое виделось счастливым, потому что я была одухотворена великой любовью к самому совершенному человеку на земле.

Мама иногда баловалась стихами и рассказами, правда, писала она немного. Из всего ее творчества помню философский рассказ про черта и пару стихотворений. Одно из них посвящено мне, другое – ослу.

Про меня:

Утром встает, зевая,И в ванну идет босая,Там, восседая на «троне»,Утро проводит в короне.

Про осла:

Жил осел и не тужил,Воблу ел и пиво пил,Но однажды оживился,Вымыл уши и побрился.

Я их до сих пор помню, правда, не целиком. Зачем я это рассказываю? Наверное, чтобы показать, что мама могла быть разной, очень разной. Доброй, злой, смешной, нетерпимой. Кстати, она совершенно не выносила, когда не считались с ее мнением. Это было табу. Проще согласиться, чем переспорить и что-то доказать. Доказательств, кроме ее мнения, просто не существует.

Дата добавления: 2015-09-05