ГЛАВА 29

Две ночи спустя я возвратился в Новый Орлеан. Я бродил по Флориде и живописным южным городкам, часами гулял по южным пляжам, даже поворошил голыми пальцами ног белый песок.

В конце концов я вернулся, и неизбежный ветер начисто сдул холодную погоду. Воздух снова почти благоухал – мой Новый Орлеан, – а небо над бегущими облаками казалось высоким и ярким.

Я немедленно отправился к своей дорогой пожилой квартиросъемщице и позвал Моджо, заснувшего на заднем дворе, – в квартирке ему было слишком жарко. Когда я вошел во дворик, он не заворчал, но звук моего голоса всколыхнул в нем воспоминания. Стоило мне произнести его имя – и он снова стал моим.

Он подошел ко мне, подпрыгнул, вскинув мне на плечи мягкие тяжелые лапы, и лизнул в лицо огромным розовым, как ветчина, языком. Я прижался к нему, поцеловал и зарылся лицом в душистый сверкающий серый мех. Я снова увидел его теми же глазами, что и в ту ночь в Джорджтауне, – увидел его неистовую жизненную энергию и великую доброту.

Бывает ли, что зверь выглядит таким устрашающим, когда он полон спокойной, ласковой любви? Чудесное сочетание. Я опустился на колени на старые плиты, поборолся с ним, перекатил его на спину и спрятал голову в густом мохнатом воротнике у него на груди. Он ворчал, попискивал и издавал все те высокие звуки, какими собаки признаются в любви. А как я любил его в ответ!

Что до моей квартиросъемщицы, милой старушки, наблюдавшей за нами из кухонной двери, она расплакалась, узнав, что он уходит. Мы сразу заключили сделку. Она станет содержать его, а я буду заходить за ним через садовые ворота, когда пожелаю. Просто божественно, ибо нечестно по отношению к нему ожидать, что он станет спать со мной в склепе, и мне ведь не нужен такой хранитель, каким бы красивым ни рисовался мне тогда этот образ.

Я нежно и быстро поцеловал старушку, дабы она не почувствовала, что находится в непосредственной близости к демону, и отправился восвояси вместе с Моджо – гулять по симпатичным узким улочкам Французского квартала и посмеяться про себя над тем, как таращатся на Моджо смертные, какой крюк они делают, чтобы его обойти, как они его боятся, в то время как опасаться следует... сами знаете кого.

Следующей моей остановкой было здание на Рю-Рояль, где мы вместе с Клодией и Луи провели пятьдесят потрясающих, блистательных лет земного существования в первой половине прошлого века, – полуразрушенный дом, я уже его описывал.

В этом владении со мной должен был встретиться один молодой человек – способная личность, обладающая репутацией того, кто умеет превратить унылые дома в сравнимые с дворцами особняки, и я провел его по лестнице в загнивающую квартиру.

– Я хочу, чтобы все было, как сто лет назад, даже больше, – сказал я ему. – Но обратите внимание: ничего американского, ничего английского. Ничего викторианского. Все должно быть только французское.

Я повел его на веселую экскурсию по дому, в ходе которой он делал поспешные записи в своей книжечке, хотя в темноте почти ничего не видел, а я говорил ему, какие обои хочу видеть здесь, какого оттенка должна быть эмаль на этой двери, какое глубокое кресло закруглит этот угол и какого типа индийские или персидские ковры он должен приобрести для тех или иных полов.

Ну и острая у меня память.

Снова и снова я предупреждал его, чтобы он записывал каждое мое слово.

– Вы должны найти греческую вазу – нет, копия не подойдет, она должна быть вот такой высоты, с танцующими фигурами. Разве не ода Китса вдохновила меня на эту покупку? И куда делась та урна?

А вон тот камин, это не та доска. Нужно найти белую доску, с завитками, изогнутую над решеткой. Да, и эти камины, их следует починить. Надо, чтобы в них можно было жечь уголь.

Я поселюсь здесь, как только вы закончите, – сказал я ему. – Так что вы должны поторопиться. Да, еще одно предупреждение. Все, что вы найдете в этом помещении, все, что спрятано за старой штукатуркой, непременно отдайте мне.

Как приятно было стоять под этими высокими потолками, как радостно будет увидеть отреставрированные лепные карнизы, которые пока что крошатся. Я чувствовал себя совершенно свободным и спокойным. Прошлое здесь, но его здесь нет. Нет больше шепчущихся призраков, если они вообще были.

Я медленно описывал, какие хочу люстры; когда мне не приходило на ум название, я рисовал словесные картины того, что здесь когда-то было. Кое-где я хочу поставить и масляные лампы, хотя, конечно, электрическое освещение должно присутствовать в неограниченных количествах, а разнообразные телевизоры мы спрячем в красивых шкафчиках, чтобы не испортить впечатление. А там будет шкафчик для моих видеокассет и лазерных дисков, и здесь тоже нужно найти что-нибудь подходящее – расписной восточный стенной шкаф даст нужный эффект. Телефоны спрячьте.

– И факсимильный аппарат! Мне необходимо завести это современное чудо! Найдите, куда спрятать и его. Кстати, можно использовать эту комнату под кабинет, только пусть она будет элегантной и красивой. Вещи, сделанные не из отполированной латуни, тонкой шерсти или лакированного дерева, не должны попадаться на глаза. В этой комнате я хочу фреску. Вот, я вам покажу. Ну, смотрите, видите обои? Вот это фреска и есть. Приведите фотографа, запечатлейте каждый дюйм, а уж тогда начинайте реставрацию. Работайте усердно, но очень быстро.

Наконец мы покончили с мрачным сырым помещением. Теперь пора было обсудить задний двор со сломанным фонтаном и то, как следует отреставрировать старую кухню. Я хочу посадить бугенвиллею, вьюнок и гигантский гибискус, да, я только что видел этот очаровательный цветок на Карибах, и, конечно, лунный цвет. И банановые деревья тоже хочу. Старые стены рассыпаются. Залатайте их. Подоприте. А наверху, на заднем крыльце, я хочу высадить папоротники, разные виды тонких папоротников. Опять теплеет, да? Им будет хорошо.

Теперь еще раз наверх, пройдем через длинную коричневую полость дома на парадное крыльцо.

Я вломился во французские двери и ступил на гнилые половицы. Изящные старые железные перила не так уж проржавели. Крышу, конечно, надо переделать. Но скоро я усядусь на ней, как бывало делал в те дни, и понаблюдаю за прохожими на той стороне улицы.

Конечно, верные и ревностные читатели моих книг смогут иной раз меня заметить. Читатели мемуаров Луи, которым удалось разыскать квартиру, где мы жили, разумеется, узнают этот дом.

Ну и пусть. Они поверили в них, но это не означает, что они им верят. И кто такой еще один светлолицый молодой человек, улыбающийся им с высокого балкона, опираясь руками на перила? Я никогда не стану пить кровь этих нежных, невинных смертных – даже когда они обнажают передо мной горло и говорят: «Лестат, прямо сюда!» (А такое случалось на Джексон-сквер, читатель, и не один раз.)

– Вы должны поторопиться, – сказал я молодому человеку, не перестававшему делать пометки, производить измерения, бормотать про себя о цветах и тканях; он периодически вздрагивал, обнаруживая Моджо рядом с собой, перед собой или под ногами. – Я хочу, чтобы к лету все было сделано. – Он порядочно трясся, когда я его отпустил. Мы же с Моджо остались в старом здании одни.

Чердак. Прежде я никогда туда не ходил. Но туда вела лестница, скрытая черным ходом, как раз за задней гостиной, той самой, где Клодия как-то раз рассекла мою тонкую белую кожу молодого вампира огромным сверкающим ножом. Именно туда я и направился, поднялся в низкие комнаты под покатой крышей. Высоты потолков как раз хватало, чтобы мужчина шести футов ростом мог не нагибаться, а слуховые окна с фасада пропускали уличный свет.

Здесь нужно будет устроить себе логово, подумал я, в простом жестком саркофаге с крышкой, которую смертный и надеяться не будет сдвинуть с места. Несложно будет оборудовать под фронтоном небольшую комнату и снабдить ее плотными бронзовыми дверями по моему дизайну. А проснувшись, я буду спускаться в дом, такой же, как и в те чудесные десятилетия, только повсюду меня будут окружать все технологические чудеса, какие могут мне понадобиться. Прошлого не вернуть. Прошлое окончательно померкнет.

– Не правда ли, Клодия? – прошептал я, останавливаясь в задней гостиной. Ответа не было. Ни звуков клавикордов, ни канареек в клетке. Но я опять заведу певчих птиц, да, много птиц, и в доме не будет смолкать музыка Гайдна и Моцарта.

«О, дорогая моя, жаль, что тебя здесь нет!»

А моя темная душа снова счастлива, потому что долгое горе ей попросту незнакомо и потому что боль – это глубокое черное море, в котором я утону, если не буду уверенной рукой направлять по волнам свое суденышко, прямо к солнцу, которое никогда не встанет.

Уже было за полночь, городок вокруг меня мурлыкал свою песню – хор смешавшихся голосов, щелканье далекого поезда, тихий вибрирующий свисток над рекой и громыхание транспорта на Рю-Эспланад.

Я вошел в старую гостиную и взглянул на бледные блестящие заплатки света, пробивавшегося сквозь дверные панели. Я лег на голый пол, Моджо улегся рядом, и мы заснули.

Сны о ней мне не снились. Зачем же я тихо плачу, когда настал час вернуться к безопасному склепу? И где Луи, мой предатель, упрямец Луи? Больно. Да, и будет еще больнее, ведь я скоро его увижу.

Я резко осознал, что Моджо слизывает кровавые слезы с моих щек. – Нет. Не смей, нельзя! – сказал я, закрывая ему рот рукой. – Эту кровь – никогда, никогда. Злую кровь. – Я был потрясен. Он сразу подчинился и слегка попятился от меня – как всегда неторопливо и с достоинством.

Устремленные на меня глаза – совсем как у демона. Что за обман! Я снова поцеловал его в самую нежную часть длинной мохнатой морды, под самыми глазами.

Я еще раз подумал о Луи, и меня резанула боль, словно кто-то из старейших нанес мне удар прямо в грудь.

Мне было так горько, что я не управлял своими эмоциями, что боялся, что на секунду не мог ни о чем ни думать, ничего не чувствовать, кроме этой боли.

Мысленно я представил себе остальных. Я вызывал их лица, словно Эндорская ведьма, стоящая над котлом и вызывающая образы мертвых.

Маарет и Мекаре, рыжеволосые близнецы, предстали передо мной вместе – самые древние из нас, они, возможно, и не ведали о моей дилемме, так удалились они от нас и в возрасте, и в мудрости, так глубоко погрузились в собственные неизбежные вневременные заботы; я представил себе Эрика, и Миля, и Каймана – их интерес ко мне был весьма ограничен, даже если они сознательно отказались прийти ко мне на помощь. Они никогда не были моими спутниками. Что мне до них? Потом я увидел Габриэль, мою возлюбленную мать, кому, естественно, не узнать о грозившей мне ужасной опасности – она, несомненно, скитается по какому-то далекому континенту, общается только с неодушевленными предметами, как всегда. Я не знал, пьет ли она еще человеческую кровь; всплыло смутное воспоминание, как она описывала схватку с неким темным лесным зверем. Обезумела ли она, моя мать, там, куда ушла? Вряд ли. Что она до сих пор жива, я был уверен. Что я никогда не смогу найти ее, я не сомневался.

Следующей я представил себе Пандору. Пандора, возлюбленная Мариуса, возможно, давно уже погибла. Созданная Мариусом в эпоху Древнего Рима, она была на грани отчаяния, когда я видел ее в последний раз. Несколько лет назад она без предупреждения покинула нашу последнюю настоящую общину на острове Ночи – ушла одна из первых.

Что касается Сантино, итальянца, то о нем я почти ничего не знал. И ничего не ждал. Он молод. Может быть, мои крики не долетели до его ушей. А если и долетели, зачем ему их слушать?

Потом я увидел Армана. Мой старый враг и друг Арман. Мой старый противник и спутник Арман. Арман, ангельское дитя, создатель острова Ночи, нашего последнего дома.

Где Арман? Арман намеренно оставил меня выпутываться самостоятельно? Почему бы и нет?

Позвольте мне теперь обратиться к Мариусу, великому древнему властелину, который с любовью и нежностью создал Армана много веков назад; Мариусу, которого я искал столько десятилетий; Мариусу, настоящему Сыну Тысячелетий, который провел меня в глубины нашей бессмысленной истории и пригласил меня помолиться в храме Тех, Кого Следует Оберегать.

Те, Кого Следует Оберегать. Умерли, исчезли, как и Клодия. Ибо наши цари и царицы могут погибнуть точно так же, как и нежные, внешне юные дети.

А я остался. Я здесь. У меня много сил.

И Мариус, подобно Луи, знал о моих страданиях! Он знал и отказался помочь.

Мой гнев усиливался и становился опасен. Может быть, Луи где-то рядом, на одной из соседних улиц? Я сжал кулаки, пытаясь побороть этот гнев, отбиваясь от его беспомощного и неизбежного проявления.

Мариус, ты отвернулся от меня. Я, в общем-то, не удивился. Ты всегда был учителем, отцом, верховным жрецом. За это я тебя не ненавижу. Но Луи! Мой Луи! Я никогда ни в чем не мог тебе отказать, а ты отверг меня!

Я понял, что здесь оставаться нельзя. Я недостаточно доверял себе, чтобы встретиться с ним. Еще рано.

За час до рассвета я отвел Моджо в его сад, поцеловал на прощание и быстро пошел к окраинам старого города, пересек предместье Мариньи и оказался на болотах; там я поднял руки к звездам, плывущим в облаках с таким ярким блеском, и поднимался выше, выше и выше, пока не погрузился в песню ветра и мечущихся мельчайших воздушных потоков и радость от сознания того, какими я обладаю дарами, не завладела всецело моей душой.

Дата добавления: 2015-09-05