Глава шестая 3 страница

— Все, хватит жить как кочевница-бедуинка, — заявил в один прекрасный день хозяин, — нужно зарегистрировать тебя, чтобы власти знали о твоем существовании.

Риад Халаби не просто сделал для меня много доброго: благодаря ему я обрела то, что не только определило мою дальнейшую судьбу, но и дало возможность выжить в самых трудных обстоятельствах. В первую очередь я имею в виду обретенное благодаря ему умение читать и писать, ну и конечно же, полученное его усилиями официальное подтверждение моего существования в этом мире. Вплоть до того времени никаких бумаг, свидетельствовавших о том, что я есть на свете, у меня не было; никто не зарегистрировал меня при рождении, я никогда не училась в школе и жила так, как будто меня не было вовсе. Хозяин через одного знакомого, жившего в столице, сумел получить для меня удостоверение личности, заплатив не только официальную пошлину, но и некоторую сумму сверху — лично для чиновника, проделавшего эту операцию; впрочем, как всегда бывает при работе государственных инстанций, без небольших неточностей не обошлось: в полученных документах я оказалась на целых три года моложе, чем на самом деле.

* * *

Камаль, второй сын дяди Риада Халаби, приехал к нему жить примерно через полтора года после меня. Он вошел в «Жемчужину Востока» так робко, что мы не увидели в его появлении никакого дурного предзнаменования и, уж конечно, даже представить себе не могли, что этот юноша пройдется по нашим судьбам разрушительным ураганом. В то время ему было двадцать пять, он был невысоким, щуплым, с тонкими руками и длинными ресницами и выглядел на редкость неуверенным в себе человеком; он весьма церемонно приветствовал нас: поднес руку к сердцу и смиренно склонил голову; Риад тотчас же перенял этот жест, и вскоре его уже со смехом передразнивали все дети в Аква-Санте. Камаль с детства жил в нищете и привык ждать от мира лишь неприятностей. Его семья, спасаясь от наступающей израильской армии, была вынуждена покинуть родную деревню, оставив врагу все свои богатства: унаследованный от предков участок земли с небольшим огородом и кое-какую домашнюю утварь. Мальчик рос в лагере палестинских беженцев, и ему была уготована судьба рано или поздно стать партизаном и воевать против евреев; неожиданно для себя самого он с возрастом стал осознавать, что его вовсе не привлекают ни тяжелые будни бойца партизанского отряда, ни героические подвиги, совершаемые во имя своего народа. Кроме того, он не разделял негодования отца и братьев по поводу клочка земли, символизировавшего для семьи нерушимость традиций и связь с прошлым. Его самого гораздо больше привлекал западный образ жизни; он собирался перебраться куда-нибудь в Европу и начать новую жизнь на новом месте — там, где его никто не будет знать и ему не придется заранее расписываться в особом уважении и почитании перед кем бы то ни было. Он с детства перепродавал разные мелочи на черном рынке, а когда подрос, принялся соблазнять многочисленных женщин из их лагеря, оставшихся вдовами после войны; в конце концов отец, уставший лупить палкой отбившегося от рук сына и прятать его от бесчисленных обманутых клиентов и нажитых врагов, вспомнил про племянника, уехавшего куда-то на край света, кажется в Южную Америку; имя Риада Халаби уже стерлось из памяти старика. Спрашивать мнение Камаля он посчитал излишним: в один прекрасный день просто взял сына за руку и фактически силой приволок в порт. Поговорив там с моряками, он пристроил парня юнгой на торговое судно, направлявшееся к берегам нужного ему континента. Последним пожеланием отца сыну было — не возвращаться как можно дольше, если, конечно, не случится чуда и он внезапно не разбогатеет. В общем, молодой человек прибыл в нашу страну точно так же, как тысячи и тысячи других иммигрантов: через несколько месяцев плавания судно бросило якорь у наших жарких берегов, именно там, где пятью годами раньше сошел с палубы норвежского парохода Рольф Карле. Из порта Камаль на автобусе доехал до Аква-Санты и угодил в горячие объятия родственника, который принял его, как и следовало ожидать, радушно.

Три дня «Жемчужина Востока» была закрыта, а дом Риада Халаби открыт для всех, кто желал заглянуть на огонек и поучаствовать в незабываемом празднике. За эти три дня у нас в гостях побывали едва ли не все жители городка. Зулему, естественно, свалил с ног очередной приступ головной боли, и она провела все это время в своей комнате, ни разу не показавшись перед гостями. Тем временем хозяин, я и помогавшие нам учительница Инес и другие соседки наготовили столько еды, что ее хватило бы, наверное, чтобы накормить целую свадьбу где-нибудь при багдадском дворе. На покрытые белоснежными скатертями прилавки были выставлены огромные подносы с рисом, сдобренным шафраном, кедровыми орешками, изюмом, фисташками, перцем и карри; вокруг стояло не менее пятидесяти блюд с арабскими и южноамериканскими кушаньями, а также несколько огромных емкостей с салатами на любой вкус, от очень острых до кисло-сладких. Мясо и рыбу для праздника привезли с рынка прямо с побережья в больших корзинах, набитых льдом. Немало соусов было приготовлено отдельно для того, чтобы еще больше разнообразить вкус подаваемых гостям блюд. В стороне стоял стол для десертов, на котором восточные сладости соседствовали с местными креольскими лакомствами. Я подавала гостям огромные кувшины с ромом, настоенным на фруктах; естественно, ни хозяин, ни его троюродный брат, как правоверные мусульмане, к этому напитку не притронулись. Другое дело гости: они прикладывались к кувшинам до тех пор, пока некоторые, самые довольные жизнью, не сползли под стол; те, кто остался на ногах, устроили танцы в честь гостя. Камаля представили каждому из соседей, и он был вынужден всякий раз рассказывать новому знакомому о своей жизни — по-арабски. Никто не понимал ни слова из его речей, зато соседи успели составить о молодом человеке первое общее впечатление: с их точки зрения, это был весьма симпатичный юноша, выглядевший хрупким и ранимым ну прямо как девушка. Впрочем, было в его облике что-то неординарное и неправильное, смуглое и волосатое, не дававшее покоя заглянувшим к нам в гости женщинам. Стоило Камалю войти в дом, как его присутствие начинало ощущаться повсюду, даже в самых дальних углах; когда же он под вечер присаживался на пороге магазина со стаканом в руках, по всей улице прокатывалась волна исходившего от него очарования. В чем это выражалось, никто толком сказать не мог, но все сходились на том, что невозможно отрицать его загадочное воздействие. Он едва мог объясниться с новыми знакомыми при помощи жестов и восклицаний, но все мы слушали его как зачарованные, внимая ритму и мелодии его речи, звучавшей для нашего слуха как музыка.

— Теперь мне будет спокойнее, особенно когда придется уезжать из дому, — говорил Риад Халаби, покровительственно хлопая младшего родственника по плечу, — как-никак в доме будет оставаться мужчина, да притом из нашего рода. Будет кому позаботиться о женщинах, о доме и магазине.

С появлением Камаля многое в нашей жизни резко изменилось. Я заметила это сразу же: столь горячо любимый мною хозяин стал на глазах отдаляться от меня; он уже не просил рассказывать ему сказки, перестал обсуждать со мной газетные новости и словно забыл все анекдоты, а читать друг другу вслух мы и вовсе перестали. Даже игра в домино совершенно неожиданно для меня вдруг стала чисто мужским занятием. С первых же выходных он взял за правило ходить в кино лишь с одним Камалем, потому что тот, видите ли, не привык появляться где бы то ни было в женском обществе. Если не считать нескольких женщин-врачей из Красного Креста и монахинь-евангелисток, в основном старых и костлявых, как сухое дерево, этот юноша впервые увидел женщин с не прикрытыми чадрой лицами, когда ему уже минуло пятнадцать лет; в тот день он воспользовался представившейся возможностью съездить в кузове грузовика в столицу, в тот ее сектор, где располагалась колония американцев; дело было в субботу, и практически около каждого дома можно было видеть, как светлокожие американки в шортах и блузках с дерзкими вырезами мыли свои машины; это зрелище привлекало целые толпы местных мужчин, специально приезжавших по такому случаю из самых дальних уголков страны. За небольшую плату они брали раскладные стулья, зонтики от солнца и усаживались поудобнее, как в самом настоящем театре. Вокруг них сразу же начинали, крутиться продавцы всевозможных сладостей и лакомств, а женщины словно не замечали производимого ими эффекта. Мужчины волновались, потели, дрожали, у них начиналась эрекция. Но для женщин, которых занесло сюда с берегов другой цивилизации, все они — смуглые, в странных одеждах и с бородами пророков — были всего лишь экзистенциальной ошибкой, галлюцинацией, бредом, возникшим вследствие теплового удара. В присутствии Камаля Риад Халаби обращался с Зулемой и со мною, как грубый и властный начальник, когда же мы оставались одни, он старался компенсировать перемену в отношении какими-нибудь подарками и мгновенно становился все тем же заботливым другом, что и прежде. Мне поручили обучить вновь прибывшего испанскому языку; задача эта оказалась не из легких, причем вовсе не потому, что у него не было способностей или желания учиться, просто он воспринимал любое мое замечание как унижение его мужского достоинства. Даже сам факт, что ему приходилось узнавать значение новых слов от женщины, казалось, приводил его в бешенство; впрочем, бегло болтать, с чудовищным акцентом и страшно коверкая слова, он научился довольно быстро, что дало ему возможность занять место за прилавком магазина.

— Ты должна всегда сидеть прямо и со сдвинутыми коленями и не забывай застегивать халат до последней пуговицы, — требовала от меня Зулема. Наверняка в такие мгновения она думала о Камале.

Его поле притяжения, безотказно действовавшее на всех женщин, проникло сквозь стены дома и распространилось на весь городок, а ветер разнес его еще дальше. В «Жемчужину Востока» потянулись девушки и молодые женщины как из Аква-Санты, так и из окрестных деревень. Они заглядывали в магазин под любым, даже самым надуманным предлогом. При виде Камаля они просто расцветали; все, как одна, приходили в коротких юбках и тесно облегающих блузках, а духов выливали на себя столько, что даже после того, как они выходили из помещения, воздух еще долго хранил следы их пребывания. Появлялись они обычно парочками или по трое; хихикая и шушукаясь о чем-то между собой, они опирались на прилавок так, чтобы как можно более наглядно продемонстрировать Камалю соблазнительность своих бюстов, а заодно как можно туже обтянуть бедра тканью юбок, выставив филейные части в наиболее притягательном виде. Само собой, при этом можно было прекрасно видеть и их загорелые ноги. Девушки поджидали Камаля на улице, приглашали заглянуть к ним в гости, напрашивались в качестве партнерш на какой-нибудь зажигательный карибский танец.

Что я переживала в те дни — словами не передать. Впервые в жизни я поняла, что такое ревность: это чувство совершенно неожиданно охватило меня, проникнув под кожу и осев черным пятном у меня в душе. Мне очень долго не удавалось отмыться от этой грязи, но, когда я наконец преодолела себя и освободилась от душившей меня ревности, мне стало понятно, что прививку от желания кем-то обладать, равно как и от искушения принадлежать кому-то, я получила на долгие годы, если не навсегда Появившись в нашем доме, Камаль перевернул всю мою жизнь. Я сходила по нему с ума меня бросало то в жар, то в холод; безумное счастье любить сменялось резкой болью от осознания того, что любовь моя никому не нужна. Я ходила за ним как тень, старалась предугадать любое его желание, превратила его в единственного героя моих тайных фантазий: все было напрасно — он не замечал меня. Я решила подойти к делу со всей серьезностью и попыталась критически отнестись к собственной персоне: подолгу смотрела на себя в зеркало, ощупывала свое тело, пробовала причесаться то так, то этак, а иногда — если была уверена, что рядом никого нет, — даже слегка проходилась румянами по щекам или подкрашивала губы. Камаль же по-прежнему вел себя так, будто меня не существует. Он, только он был главным персонажем всех моих любовных сказок. Мне в них уже не хватало одного последнего поцелуя вроде тех, какими заканчивались романы, которые я читала и пересказывала Зулеме; втайне от всех, в мире своих иллюзий я провела с Камалем немало страстных, мучительных, но вместе с тем блаженных ночей. Мне в то время было пятнадцать лет, и я была девственницей, но если бы придуманная крестной веревочка с семью узелками могла измерять и степень греховности мыслей, то не сносить бы мне головы.

* * *

Окончательно наша жизнь переменилась в те дни, когда Риад Халаби уехал в столицу и в доме впервые остались втроем Зулема, Камаль и я. Я не удивилась, поняв, что хозяйка чудесным образом излечилась от всех своих болезней и недомоганий и, более того, сбросила с себя покрывало летаргического сна, под которым прожила почти до сорока лет. Начиная с первого дня отсутствия мужа она вставала ни свет ни заря и готовила нам всем завтрак; одевалась она в свои самые лучшие платья, навешивала на себя лучшие украшения, а длинные, густые, подкрашенные до синевы волосы зачесывала назад, собирая половину из них в хвост на затылке, а остальные небрежно разбрасывая по плечам. Никогда раньше я не видела ее такой красивой и привлекательной. Поначалу Камаль всячески старался избегать ее, а встретившись с нею где-нибудь в доме, опускал глаза и по возможности не вступал в разговор; весь день он проводил за прилавком магазина, а по вечерам неслышно выскальзывал из дому и отправлялся на прогулку по городу. Впрочем, вскоре стало понятно, что никакой его силы воли не хватит, чтобы преодолеть колдовские чары этой женщины, вырваться из сетей и силков, расставленных ею на его пути; повсюду в доме он чувствовал густой и дерзкий запах ее присутствия, не то слышал, не то чуял жар ее шагов, а в ушах у него постоянно звучал ее завораживающий голос. В доме повисла атмосфера недоговоренностей и намеков, предчувствие чего-то запретного и сладостного. Я не столько умом, сколько сердцем понимала, что вокруг меня происходит нечто необыкновенное — какое-то чудо, в котором мне не только не дано участвовать, но даже быть полноценным его свидетелем. Между Камалем и Зулемой шла скрытая борьба, даже самая настоящая незримая война: воля против воли, страсть против страсти. Он с первого же дня лишь пытался удержать оборону, рыл траншеи, строил крепости и вгрызался в землю, призывая в союзники вековые запреты, традиции, уважение к законам гостеприимства и свято веря в силу своего главного талисмана — тех правил и ограничений, которые накладывало на него кровное родство с Риадом Халаби. Зулема, жадная, как плотоядный цветок, повсюду раскидывала свои лепестки-щупальца и, сгорая от нетерпения, ждала, пока он дрогнет, не заметит очередной ловушки и попадет к ней в лапы. Эта ленивая, рыхлая женщина, которая большую часть жизни провела в постели с холодным компрессом на лбу, внезапно превратилась в ловкую, хитрую, стремительную и ненасытную самку, в кровожадную паучиху, без устали ткущую свою смертоносную сеть. Я в те дни жалела лишь о том, что не могу стать невидимой.

Зулема выходила в патио, садилась где-нибудь в тенечке так, чтобы ее было видно со всех сторон дворика, и начинала красить ногти на ногах, задирая при этом подол платья выше колен. Зулема закуривала и, выпуская дым между влажных губ, чуть высовывала язык и сладострастно ласкала им кончик сигары. Зулема вставала со стула или делала какое-то другое резкое движение, отчего платье спадало у нее с одного плеча, открывая мужскому взгляду немыслимо белоснежную кожу. Зулема впивалась зубами в какой-нибудь фрукт, и на грудь, едва прикрытую тонкой белой тканью, падали густые капли сладкого сока. Зулема начинала не то причесываться, не то играть со своими иссиня-черными волосами и, прикрыв густыми прядями половину лица, вроде бы в шутку бросала в сторону Камаля жадный, полный страсти взгляд гурии.

Он отбивался от превосходящих сил противника в течение трех суток. Напряжение в битве росло буквально с каждым часом; я уже боялась оставаться в доме — мне казалось, что наэлектризованный воздух не сможет больше удерживать в себе такой заряд и выплеснет его в виде грозы с громом и молниями, которые сожгут дом до основания. На третий день после отъезда хозяина Камаль ушел в магазин еще до рассвета и не заходил в жилую часть дома целый день — ни на минуту; посетителей в тот день было немного, и он лишь мерил шагами помещение «Жемчужины Востока», не зная, чем себя занять и попросту убивая время. Зулема позвала его обедать, но он, не заходя в патио, ответил, что есть не хочет, а затем потратил еще целый час на то, чтобы пересчитать появившиеся за весь день в кассе несколько монет. Он готов был сидеть за прилавком сколько угодно, но время шло, на улице стемнело, городок погрузился в вечернюю дремоту, и держать двери магазина открытыми, делая вид, будто к тебе могут заглянуть припозднившиеся покупатели, было уже совсем нелепо. Тогда он пустился на хитрость: дождался того часа, когда по радио начали передавать очередную часть какого-то сериала, к которому хозяйка питала особую слабость; стараясь не издать ни звука, он запер магазин и неслышными шагами направился в сторону кухни, чтобы подкрепиться тем, что осталось от обеда. Естественно, все его предосторожности оказались напрасны: Зулема именно в тот вечер решила пропустить столь любимую передачу, но для отвода глаз включила радио в своей комнате, дверь которой предусмотрительно оставила полуоткрытой. Сама же она заняла выгодную позицию в углу огибавшей дворик галереи, по соседству с дверью на кухню. Одета она была в длинную вышитую тунику прямо на голое тело; стоило ей поднять руку, как расходившаяся на боку ткань обнажала ее тело от плеча до талии. Полдня она приводила себя в порядок: удаляла волоски на теле, причесывалась, натиралась кремами, красилась и словно пропитывала все тело насквозь ароматом пачулей; кроме игриво наброшенного отреза ткани, на ней не было ничего — ни обуви, ни украшений: она была готова ко всему, и в первую очередь к любви. Я все это видела по той простой причине, что Зулема не только не заперла меня в моей комнате, но и вообще забыла о моем существовании. Для нее существовали только Камаль и та битва, в которой она должна была одержать победу.

Она перехватила свою жертву в патио. Камаль шел через дворик с надкушенным бананом в руке; он жевал фрукт торопливо, явно не ощущая вкуса; на его щеках ходила ходуном двухдневная щетина, на лице застыло мрачное выражение, на лбу выступила испарина. Он, наверное, вспотел с головы до ног: очень уж душным был вечер — тот вечер, когда ему было суждено потерпеть поражение.

— А я тебя жду, — сказала Зулема по-испански, чтобы не смущать его порочными словами, произнесенными на родном языке.

Молодой человек остановился на месте как вкопанный, не в силах даже дожевать и проглотить кусок банана. В его глазах тотчас же загорелся страх воина, попавшего в плен к жестокому и беспощадному врагу. Она стала подходить к нему — медленно, но неумолимо, как восставший из небытия призрак; наконец подошла вплотную и остановилась буквально в нескольких сантиметрах. В ту же минуту по всему садику запели цикады; их стрекот полоснул мне по нервам и напомнил монотонное звучание какого-то восточного инструмента. Я вдруг заметила, что хозяйка чуть ли не на полголовы выше троюродного брата ее мужа, а весом превосходит его, наверное, раза в два; тот, и без того худенький и невысокий, сейчас, казалось, съежился и стал напоминать скорее ребенка, чем взрослого мужчину.

— Камаль… Камаль…

Вслед за дважды произнесенным именем я услышала полные страсти слова, которые она бормотала уже на родном для них обоих языке; при этом она нежно касалась пальцами его губ и обрисовывала контур его лица легкими прикосновениями.

Камаль издал жалобный стон побежденного, проглотил то, что оставалось у него во рту, и выронил вторую половину банана. Зулема взяла руками его голову и притянула к своей груди, которая просто поглотила свою жертву с неумолимостью огнедышащего потока лавы, извергающейся из жерла вулкана. Они простояли так некоторое время неподвижно, и лишь ее руки нежно, как-то по-матерински гладили его плечи и спину; когда же он смог наконец поднять голову и посмотреть ей в глаза, выяснилось, что оба уже все для себя решили; теперь же, прерывисто и горячо дыша, они лишь в последний раз пытались победить страсть разумом, взвешивая степень риска той игры, в которую вступали. Как это обычно бывает, страсть одержала верх, и они, обнявшись, пошли в супружескую спальню Риада Халаби. Я шла за ними до самых дверей, но они меня не заметили, — похоже, в тот вечер мне действительно удалось стать невидимой.

Впечатавшись в дверной косяк, я, словно одурманенная, смотрела на них. Никаких чувств я при этом не испытывала; все происходящее меня словно бы не касалось; я не ощущала даже ревности, а наблюдала за ними, как за героями фильма, который показывали мне с заехавшего прямо к нам в дом грузовика. Зулема подвела Камаля прямиком к кровати, обняла и стала целовать лицо и шею; через некоторое время он, опять издав жалобный стон, непроизвольно поднял руки и обнял ее за талию. Она продолжала покрывать его лицо и шею поцелуями, время от времени покусывая его кожу и зализывая укусы языком. При этом она сумела расстегнуть на нем рубашку и несколькими резкими рывками сорвала ее. Он попытался снять с нее тунику, но запутался в складках и предпочел впиться поцелуем в пышную грудь через глубокий вырез. Тем временем она властно развернула его спиной к себе и, продолжая целовать шею и плечи, расстегнула брюки. Я стояла всего в нескольких шагах от него и увидела его мужское достоинство, направленное в мою сторону, твердо и непоколебимо указывавшее на меня. Я поймала себя на мысли, что, раздетый, Камаль выглядит еще более привлекательно, чем в одежде. От его почти женской утонченности не осталось и следа. Его невысокий рост почему-то не наводил на мысль о слабости и хрупкости; точно так же как его гордый нос выделялся на тонком, изящном лице, не уродуя его, так и детородный орган — большой и темный в возбужденном состоянии — не придавал его облику ничего звериного или первобытного. Пораженная этим зрелищем, я, наверное, с минуту не дышала, а когда, чуть не упав в обморок, все же сделала вдох, то у меня из горла едва не вырвался не то страдальческий, не то восторженный стон. Он стоял прямо передо мной, и на какое-то мгновение наши глаза встретились. Его невидящий взгляд прошел сквозь меня, как сквозь прозрачное стекло. К надрывающемуся хору цикад в эти минуты прибавился рев падающей с неба воды: на наш городок обрушился тропический ливень, из-под низких туч зазвучали раскаты грома. Зулема наконец сбросила с себя одежду и предстала во всей своей красоте, белоснежная, словно гипсовая Венера. Контраст между пышными формами этой женщины и стройностью, даже худобой молодого человека просто поразил меня. Камаль тем временем развернулся и одним толчком опрокинул ее на кровать; она издала короткий крик, обхватила его своими полными бедрами и впилась ногтями ему в спину. Он несколько раз дернулся и буквально через минуту словно взорвался с отчаянным полурыком-полустоном. Зулема, естественно, не была готова довольствоваться столь кратким мигом наслаждения; не дав своему возлюбленному ни мгновения передышки, она положила его обмякшее тело на постель, устроила его поудобнее, подложив подушки, и принялась реанимировать его член, причем делала это так настойчиво и сопровождала процедуру такими пылкими словами на своем родном языке, что буквально через несколько минут тот уже был готов к повторному использованию. Камаль откинулся на подушки и словно впал в забытье. Зулема требовала от него ласк до тех пор, пока силы не оставили его совсем; тогда она села на него верхом, почти скрыв его тело под роскошью своих форм, поглотив его зыбучими песками своих бедер, завесив покрывалом своих роскошных волос. Стараниями этой любвеобильной женщины он словно досрочно перенесся в сады Аллаха, где его приветствовали все одалиски пророка. Наконец они оба рухнули на постель и уснули, нежно обнявшись, как двое невинных детей; по крыше дома продолжал барабанить дождь, в патио надрывались цикады, вечер сменялся душной ночью, нет, даже не душной — жаркой, как в полдень.

Я стояла неподвижно до тех пор, пока не стих цокот конских копыт, звеневший у меня в груди. Лишь после этого я, покачиваясь на трясущихся ногах, смогла выйти во двор, остановилась у фонтана в самом центре патио, там, где листва не мешала дождю поливать меня; вода стекала у меня по волосам и насквозь вымочила всю одежду, но не смогла ни ослабить бившую меня дрожь, ни погасить огонь сжигавшей меня лихорадки. Мысленно я пыталась бороться с охватившим меня предчувствием надвигающейся катастрофы. Я старалась убедить себя в том, что молчание может спасти нашу жизнь: ведь если о чем-то не говорить, то этого как бы и не существует; молчание стирает в памяти образы людей и воспоминания об их поступках. Рано или поздно они побледнеют, а затем вовсе сотрутся. Как знать, если мы все сможем сделать вид, что ничего не случилось, то, может быть, это действительно будет забыто. К сожалению, дело было не в нашем молчании. Аромат страсти и похоти распространился по всему дому, пропитав стены, одежду, мебель, просочился в каждую щелочку, в каждую трещинку в полу и потолке; он будоражил растения и животных, разогревал подземные воды и превращал родники в окрестностях Аква-Санты в горячие источники, и само небо над городком пропиталось этим запахом, словно дымом во время пожара. Даже не пытаясь укрыться от дождя, я в отчаянии присела на бортик фонтана.

* * *

Наконец стало светать, и испаряющаяся после дождя влага погрузила дворик и весь дом в легкую дымку. Я очнулась и поняла, что просидела несколько часов в полной темноте. Я почувствовала бившую меня дрожь — мое тело физически реагировало на этот всепроникающий, уже несколько дней наполнявший наш дом запах. Пора идти подметать в магазине, подумала я, услышав вдалеке колокольчик молочника, но мысли мыслями, а тело отказывалось меня слушаться. Я даже посмотрела на свои руки, чтобы убедиться, что они за ночь не окаменели. С огромным трудом мне удалось встать, и, перегнувшись через бортик фонтана, я сунула голову под струю воды. Прохлада и сбегающие по плечам струйки чуть взбодрили меня, стряхнув тяжесть почти парализовавшей меня бессонной ночи и смыв образы мужчины и женщины, любивших друг друга на супружеском ложе Риада Халаби. Чтобы попасть в магазин, мне пришлось пройти мимо дверей комнаты Зулемы; я даже не посмотрела в ту сторону: пусть все это окажется сном, слышишь, мама, сделай так, чтобы все это было просто дурным сном. Все утро я провела в магазине за прилавком, даже не высовываясь ни во двор, ни в галерею.

Я лишь напряженно вслушивалась в не нарушаемую ни единым звуком тишину, царившую в той части дома, где находились моя хозяйка и Камаль. В полдень я закрыла магазин, но побоялась выходить из комнат, набитых самыми разными товарами; я нашла себе место среди мешков с зерном и, как могла, устроилась, чтобы провести здесь жаркие часы сиесты. Мне было страшно. Дом словно превратился в какое-то нечестивое животное, похотливо облизывающееся у меня за спиной.

То утро Камаль провел, развлекаясь с Зулемой, затем они вместе позавтракали сладостями и фруктами, а после обеда, в час сиесты, когда Зулема наконец погрузилась в блаженную дремоту, он сложил свои вещи в тот самый картонный чемодан, с которым появился у нас, и тихо, крадучись, как вор, покинул дом через черный ход. Я смотрела ему в спину и думала, что, скорее всего, он сюда уже не вернется.

Зулема проснулась ближе к вечеру, когда в патио вновь застрекотали цикады. Она зашла в «Жемчужину Востока» в одном халате на голое тело, непричесанная, с темными кругами под глазами, со вспухшими, искусанными губами, но счастливая, удовлетворенная и уже потому красивая.

— Закрывай магазин, пойдем, поможешь мне, — распорядилась она.

Мы начали отмывать и проветривать супружескую спальню, застелили кровать свежими простынями и поменяли лепестки в фаянсовых чашах. Все это время Зулема что-то напевала на своем родном языке; арабские песнопения продолжились и на кухне, где она стала готовить ужин: йогуртовый суп, кипе и табуле. После этого я наполнила для нее ванну и добавила в почти горячую воду немного лимонной эссенции. Зулема опустилась в ванну с блаженным вздохом; ее глаза были прикрыты, а на лице блуждала легкая улыбка; кто знает, в какие счастливые воспоминания погрузилась в эту секунду ее душа. Когда вода остыла, Зулема попросила принести ей шкатулку с косметикой; сначала она долго смотрелась в зеркало, явно довольная собой, потом припудрилась, прошлась румянами по щекам, накрасила губы и наложила на веки перламутровые тени. Из ванной она вышла, завернутая в несколько полотенец; сбросив их, она растянулась на кровати и велела, чтобы я сделала ей массаж; полежав немного после этого, она принялась за свои волосы: расчесала их, собрала в узел, затем надела платье с глубоким вырезом.

— Ну что, я красивая? — спросила она.

— Да.

— Выгляжу молодо?

— Да.

— Сколько лет ты мне дашь?

— Столько же, сколько вам на свадебной фотографии.

— Да как ты смеешь! Я слышать не хочу о свадьбе, не желаю о ней и вспоминать. Пошла вон отсюда, дура! Оставь меня в покое…

* * *

Она села в плетеное кресло-качалку под навесом в патио и стала ждать своего возлюбленного, наблюдая за тем, как день постепенно сменяется вечером. Я ждала вместе с нею, не осмеливаясь сказать, что видела, как Камаль уходил, забрав все свои вещи. Зулема раскачивалась в кресле и всеми мыслями и чувствами призывала столь желанного любовника. Я же тем временем клевала носом, сидя рядом с нею на стуле. Приготовленный обед, оставленный на столе в кухне, успел скиснуть, а из спальни выветрился аромат свежих лепестков. В какой-то момент я отключилась и проснулась уже около одиннадцати. Разбудил меня не шум, а, наоборот, полная тишина, отсутствие каких бы то ни было привычных звуков. Молчали цикады, замерли, словно неживые, листья на деревьях в патио, в воздухе не чувствовалось ни единого дуновения ветерка. Исчез и наполнявший дом в последние дни аромат страсти. Хозяйка по-прежнему неподвижно сидела в кресле, сцепив руки; ее платье было измято, из глаз капали слезы, тушь и тени растеклись и смешались у нее на лице в виде разноцветных разводов. Больше всего она походила на забытую под дождем театральную маску.

Дата добавления: 2015-09-06