Призрачный бунт

Беспрерывно, с самого утра звучит музыка танцев во славу Будды — большие барабаны, малые барабаны, гонги. Музыка, медленно приближающаяся, звучит непрерывно. Даан, дан, дан! Даан, дан, дан! Даан, дан, даан, дан! Даан, дан, дан! — такой ритм длится уже четыре часа. Из окна своего дома я провожаю взглядом отшельника Ги, поднимающегося по тропинке в лес. Уложив на сани одеяло, полученное от жены взамен тряпья, склонив голову, будто погруженный в свои мысли, он поднимается по крутой заснеженной тропе, твердо ставя ноги. Голос, каким я задал вопрос жене, когда она принесла мне на второй Этаж обед — рисовые колобки и банку кеты, не забыв и консервный нож, был хриплым из-за не умолкавшей ни на минуту ненавистной музыки, от которой невозможно было никуда укрыться, он прозвучал грубо, точно голос незнакомого мне человека, я даже сам это почувствовал.

— Эта не ко времени музыка — ее тоже выдумал ваш предводитель Така? Музыкой танцев во славу Будды он что, собирается вызвать у жителей деревни ассоциации, связанные с восстанием восемьсот шестидесятого года? Но это бездарная выдумка — от нее лишь одно беспокойство. Она кружит голову только Така и вам — вот в чем дело. Разве барабанами и гонгами поднимешь давно утративших боевой дух деревенских ветеранов?!

— Во всяком случае, музыка хоть тебя, Мицу, разозлила. Того самого Мицу, который решил не проявлять никакого интереса к происходящему в деревне, — спокойно возразила жена. — Кстати, консервы — трофей, добытый грабежом универмага, возобновленным сегодня утром, так что, если ты не хочешь быть замешанным в нем даже самую малость, можешь их не есть. Принесу тебе чего-нибудь другого.

Я открыл банку — не потому, что хотел быть замешанным в делах Такаси и его товарищей, а чтобы показать, что я игнорирую провокацию жены. А кету я вообще не ем. Вчерашний грабеж универмага, по мнению жителей деревни, возник стихийно. Судя же по словам жены, Такаси со своими приятелями начали сегодня с утра всех убеждать, что вчерашний грабеж был делом незаконным и, поскольку жители деревни все равно уже участвовали в нем, нет оснований прекращать его.

— Неужели никто не возмутился агитацией Такаси и его друзей? Разве нет таких, кто, выяснив сегодня утром подоплеку всего этого дела, принес бы назад награбленное?

— В универмаге был проведен митинг жителей деревни, но таких голосов не раздавалось. Когда девушки, работающие в конторе универмага, стали рассказывать о непомерных прибылях, а продавщицы — демонстрировать низкое качество товаров, вряд ли у кого-нибудь могло родиться желание вернуть взятое, верно? А если бы даже нашелся оригинал, пожелавший вернуть награбленное, общая атмосфера делала такой поступок невозможным.

— Сказки для детей, — сказал я, со злостью пережевывая плохо очищенную кету. — Отрезвление наступит очень скоро.

— Но сейчас гнев против универмага все еще пылает. Несколько женщин, Мицу, с плачем рассказывали, как их обыскивали, подозревая в воровстве.

— Ну что за тупой народ! — взорвался я, чувствуя, как трудно проглотить ворованную кету.

— А знаешь, Мицу, хорошо бы и тебе пойти в деревню и посмотреть, что там происходит, — сказала как ни в чем не бывало жена, спускаясь по лестнице, а я быстро выплюнул в ладонь недожеванную кету, облепленную рисом.

Музыка танцев во славу Будды не прекращалась, она раздражала меня, заставляла страдать, выматывала душевные силы. Мои уши не могут не уловить неприятные перемены, происшедшие в деревне. В них властно звучит бунт. Отвращение, вызываемое музыкой, лежит на мне грязным пятном, от которого, как и от больной печени, невозможно избавиться. Источник этого грязного пятна — яд любопытства. Но я запретил себе покидать дом, пока не найду достаточно веской причины, способной оградить меня от непосредственного касательства к необычному инциденту, вызванному Такаси и его товарищами. А до тех пор мне не следует ни спускаться в деревню, ни посылать туда кого-либо на разведку. Может быть, эта однотонная музыка, отражающая нищету чувств, звучит специально для того, чтобы с ее помощью Такаси мог лишний раз похвастаться передо мной тем, что он не сложил оружия. Если бы я, со своей стороны, предпринял какие-либо шаги в отношении событий, развернувшихся в деревне, это было бы уступкой психологической атаке Такаси, еще более подлой, чем сама атака. Я обязан вытерпеть. Вскоре со стороны деревни донеслись гудки автомобиля. Это Такаси помчался вниз на «ситроене», у которого на колеса надеты цепи, а дети, наверное, устроили ему шумную встречу. Или, может быть, жители деревни готовятся к настоящему мятежу и Такаси, как предводитель, на «ситроене» производит смотр мятежникам?

Я заметил, что печка стала хуже греть. Керосин в бачке кончается. Запас керосина тоже весь использован. Придется либо кого-то послать за ним в универмаг, либо самому спуститься в деревню — ничего другого не остается. Наконец мне удалось освободиться от изнурительного состояния — терпения, полного душевной муки. С тех пор как я встал, прошло уже больше четырех часов, и музыка все Это время без перерыва истязала меня, издевалась надо мной.

В главном доме остались Момоко, которая лежит после припадка, и жена, ухаживающая за ней, — им, конечно, поручить это невозможно. Обморозившегося юношу отвезли в больницу, члены же футбольной команды вместе с Такаси и Хосио — главные действующие лица нынешних беспорядков в деревне. Единственно, кто мне может помочь, — дети Дзин. Подойдя к закрытой двери флигеля, я окликнул их, но музыка, видимо, увлекла и детей Дзин, да я и не особенно надеялся, что они сидят в такое время, запершись в темной, холодной комнате со своей растолстевшей, брюзжащей матерью. Просто мне хотелось получить внешнее подтверждение необходимости самому спуститься в деревню. Дети не откликались. Я уже хотел было отойти от закрытой двери, но вдруг меня окликнула неожиданно бодрым, энергичным голосом Дзин. Приоткрыв дверь, я заглянул внутрь и, растерянно блуждая глазами, как непривычная к темноте испуганная птица, попытался отыскать не столько Дзин, сколько ее мужа и, точно оправдываясь, сказал:

— Понимаешь, Дзин, я думал, если дети дома, послать их в деревню. Керосин в печке кончился.

— Дети еще с утра убежали в деревню, Мицусабуро-сан! — сказала удивительно радушно Дзин; присутствие в комнате ее большого тела постепенно обрисовывалось все отчетливее, так из морского тумана возникает огромный корабль. Ее глаза на толстом, круглом лице, точно выдвинутые вперед жарко сверкавшие магниты, притягивали меня к себе. Дзин — голос ее подтверждает это — в одиночестве возвышается на своей скамье, похожей на перевернутое седло. — Молодой парень, подчиненный Такаси-сан, приходил звать, и мой Канаки тоже спустился в деревню!

— Приходил звать товарищ Така? Канаки-сан — уважаемый человек, нечего было впутывать его в свои дела, — возмутился я, проявляя несколько сдержанное сочувствие к мужу Дзин. Но Дзин поняла мою сдержанность — она и не ожидала от меня теплого сочувствия ее мужу.

— Ребята обходят в деревне дом за домом и всех сзывают, Мицусабуро-сан! Особенно тех, кто вчера ничего не брал в универмаге, — их вызывают всех подряд! — сверкнула она своими маленькими, заплывшими жиром глазками и попыталась улыбнуться — по ее коже, будто смазанной толстым слоем сала, прошла вялая рябь. Наконец ей удается справиться с обычным для нее тяжелым, прерывистым дыханием, и она возвращается к сплетням, питаемым плотоядным любопытством. — Мои ребята с раннего утра убежали в деревню, а хозяин еще не выходил из дому, и тогда двое парней подошли к двери и закричали: «Пошли в универмаг?» В перерыв ребята прибегали и рассказывали: как попадется дом, где никто не ходил брать чего-нибудь в универмаге, будь то богатый дом или тех, кто в сельской управе работает, все равно туда по двое приходили парни и кричали: «Пошли в универмаг?» Вроде бы и снохе старосты, и жене начальника почты пришлось пойти и чего-то там взять. Дочка директора школы плакала, говорят, плакала, но никуда не денешься — притащила целый ящик хозяйственного мыла, а оно ей ни к чему! — сказала Дзин и вдруг плотно сомкнула губы, точно рот у нее полон воды, и захмыкала носом. Ее лунообразное лицо побагровело, и я догадался, что она смеется. — Полное равенство, Мицусабуро-сан. Все жители деревни опозорились на равных — это хорошо!

— И нет никого, кто бы сочувствовал королю супермаркета, Дзин? — Я почувствовал туманную опасность ловушки в слове «опозорились», расставленной этой болезненно толстой женщиной, и, чтобы все-таки избежать ловушки, задал вопрос, чуждый атмосфере ее боевых сплетен.

— Кто стал бы сочувствовать этому корейцу? — тут же с негодованием бросила мне Дзин. До вчерашнего дня она, как и все жители деревни, рассказывая о несчастьях, которые принес универмаг, ни словом не обмолвилась, что влиятельный владелец супермаркета — кореец. А теперь она говорит о нем, делая особый упор на слове «кореец». Подобно тому как ограбление универмага одним ударом опрокидывало соотношение сил между жителями деревни и королем супермаркета, Дзин без всяких колебаний, говоря о человеке, экономически поработившем деревню, делала упор на том, что он кореец.

— С тех пор как сюда приехали корейцы, все время одни только неприятности! Как кончилась война, корейцы понахватали здесь у нас и земли, и денег — враз в люди выбились! Ну, взяли у него самую малость — чего его жалеть?

— Дзин, но ведь корейцы не по собственной воле приехали в деревню. Это были обыкновенные рабочие-рабы, которых насильно привезли сюда с их родины. Да и, насколько мне известно, никаких неприятностей жителям деревни они не доставляли. Или возьми землю корейского поселка после войны — разве кто-нибудь из деревенских понес урон? Почему ты все представляешь в таком искаженном свете, Дзин?

— S-сан был убит корейцами! — хмуро сказала Дзин, к которой тут же вернулась настороженность.

— Это было возмездие, Дзин, за убийство корейца, которое совершили друзья брата. Тебе это хорошо известно.

— Да все говорят — вкривь и вкось все поехало, как появились здесь у нас эти корейцы! Всех бы их поубивать, этих корейцев! — нелепо распалялась Дзин от своих слов. Теперь ее глаза, полные ненависти, потемнели.

— Дзин, но это же неверно, что только корейцы нанесли урон жителям деревни. В столкновениях после войны виноваты обе стороны. Тебе и это хорошо известно, зачем же так говорить? — упрекнул я ее, но Дзин, понуро опустив свою большую голову, будто на нее взвалили невыносимую тяжесть, пропустила мои слова мимо ушей, и оттуда, где я стоял, было лишь видно, как волны прерывистого дыхания прокатываются по ее затылку, похожему на тюлений. Охваченный раздражением и возмущением, я тяжело дышал. — Устроили дурацкие беспорядки, а в конечном счете все неприятности опять посыплются на жителей деревни, Дзин. Король супермаркета, оттого что ограбили один из его универмагов, не понесет такого уж существенного ущерба, а большая часть жителей деревни из-за «трофеев» еще долго будет мучиться угрызениями совести. И как это удалось Така, который совсем недавно вернулся сюда издалека, подбить на такое дело даже уважаемых людей?

— Все жители деревни опозорились на равных — это очень хорошо! — повторила Дзин, будто мои слова ее не касались, по-прежнему сидя с опущенной головой. Я почувствовал особый смысл, который она вкладывала в слово «опозорились».

Мои глаза, настолько привыкшие к тьме, что видели теперь всю комнату, до самых дальних уголков, заметили недалеко от скамьи, на которой сидела Дзин, так, что она могла дотянуться рукой, сложенные горкой круглые банки разных дешевых консервов. Они напоминали покорно выстроившихся в ожидании приказа солдат подкрепления, на которых могла положиться Дзин, ведущая постоянную войну с неутолимым голодом. Это-то и был «позор» Дзин, маленькая кучка «позоров», которые чинно стояли, поблескивая своей ничем не прикрытой сущностью. Я безмолвно смотрел на ряды консервов, а Дзин, бравируя своей откровенностью, вытащила стоявшую у нее между возвышающихся горой колен банку с наполовину отвернутой, точно полукруглое ухо, крышкой и, чавкая, стала есть непонятное содержимое. Я отметил про себя, что для печени Дзин животные белки вредны, но не нашел в себе силы произнести это вслух и только сказал:

— Дзин, принести тебе воды?

— Я не ем все без разбору, так, чтобы горло пересохло! — возразила она. И потом сказала с прямотой, которой я не слышал от нее с детских лет, когда мы с ней вдвоем были опорой рода Нэдокоро: — Спасибо, Мицусабуро-сан, бунту, который поднял Такаси-сан, — у меня еды припасено — не съешь! Одних этих консервов вон сколько! А когда все съем, ничего уже больше есть не буду, опять стану худая, как была, ослабну и умру!

— Этого не случится, Дзин, — стал я утешать ее, впервые с тех пор, как вернулся в деревню, испытывая чувство умиротворения.

— Нет, мне, ничтожной, гроб — самое подходящее место! Мне даже в больнице Красного Креста говорили, что я хочу все время есть не потому, что организм требует, а дух у меня ненасытный! И если у меня случится такое настроение, что я не захочу есть, то с того же дня начну худеть, стану как была, а потом умру, вот и все!

Неожиданно меня охватила детски наивная жалость к ней. После смерти матери я только благодаря заботе Дзин смог пережить неисчислимые беды тяжелого детства в деревне. Молча кивнув, я вышел наружу, переступив сугроб, и прикрыл дверь, за которой в тихом полумраке осталась «самая крупная женщина Японии»; я чувствовал радость и позор оттого, что она завалена едой, хотя это, возможно, роковым образом скажется на ее печени.

Утоптанный на дороге снег слегка почернел и стал скользким. Осторожно, с опаской я спустился вниз. Что же касается грабежа универмага, то я твердо решил: правильно ли, нет ли, мне нечего в это вмешиваться и нужно только постараться, чтобы Такаси не впутал меня в свои дела. Правда, если в универмаге полная анархия, то вряд ли удастся, соблюдая необходимые формальности, купить керосин. Но, если после грабежа осталась хоть одна банка керосина, я передам необходимую сумму Такаси или кому-нибудь из его товарищей и заберу керосин домой — таковы мои планы. У меня нет желания, как говорит Дзин, «опозориться» наравне с остальными жителями деревни. К тому же агитаторы, поднявшие этот микробунт, только мне не кричали, подгоняя: «Пошли в магазин!» — и, значит, я посторонний, от которого не потребуют разделить с ними «позор».

Когда я дошел до площади у сельской управы, откуда-то появился и увязался за мной, как собачонка за хозяином, старший сын Дзин. Чутко уловив выражение моего лица, он сразу же смекнул, что заговаривать со мной не стоит, и проявлял клокотавшее в нем возбуждение лишь тем, что шел вприпрыжку. Обычно плотно затворенные двери домов по обеим сторонам улицы сейчас широко распахнуты, и люди, стоя в снегу, благодушно переговариваются громкими голосами. Жители деревни радостны и возбуждены. Пришедшие в деревню окрестные, объединившись по нескольку семей, медленно бредут по дороге, то и дело останавливаясь и включаясь в разговор. Все они несут трофеи из универмага, но пока не проявляют склонности возвратиться домой и бесцельно слоняются по деревне. Когда кто-либо из окрестных женщин просит пустить ребенка в уборную, деревенские хозяйки охотно выполняют просьбу. Даже в праздники мне не приходилось наблюдать, чтобы деревенские и окрестные так охотно и добросердечно общались между собой. Еще в детские годы я потерял вкус к ярким деревенским праздникам. Детишки, накатав дорогу, стремительно съезжают вниз, распевая на разные голоса музыку танцев во славу Будды, которая все еще продолжается. Сын Дзин поминутно присоединяется к развлечениям ребят, потом снова возвращается ко мне. Разговаривающие между собой крестьяне приветливо улыбаются и здороваются. Это впервые с тех пор, как я вернулся в деревню, они освободились от отчужденности по отношению ко мне. Я же не могу сразу приноровиться к их неожиданному дружелюбию. Неопределенно кивая в ответ, я быстро прохожу мимо, но жители деревни, словно захмелев от сознания полной свободы, проявляют беспредельное великодушие, ничуть не обижаясь. Мое внутреннее недоумение укореняется, выбрасывает толстые ветви и густую листву и превращается в пышные заросли. Долговязый мужчина, который в годы войны, когда не хватало учителей, преподавал историю, а сейчас работает секретарем сельскохозяйственного кооператива, что-то объясняет собравшимся вокруг него людям, потрясая раскрытой бухгалтерской книгой. Судя по тому, что рядом с ним молча стоят члены футбольной команды — вожаки нового восстания, — он назначен в комиссию и сейчас разоблачает короля супермаркета. Увидев меня, мужчина кривит лицо в улыбку, в которой наигранное возмущение сочетается с естественной гордостью, и, прервав свои объяснения, громко окликает меня:

— Мицусабуро-сан, в универмаге обнаружена двойная бухгалтерия! Если сообщить об этом в налоговое управление, король моментально слетит — наплачется он у нас!

Слушатели не только не проявили недовольства тем, что мужчина неожиданно прервал свои объяснения, но, наоборот, дружно повернулись вслед за ним в мою сторону, возмущенными жестами выражая свое отношение к попыткам короля супермаркета уклониться от налогов. Среди них много стариков. Припоминаю, что обращал уже внимание на то, что в попадавшихся мне навстречу толпах слишком много стариков. До вчерашнего дня они, видимо, коротали дни, спрятавшись в темноте за грязными стеклами дверей. А вот сегодня сами себя освободили и снова стали полноправными членами сельской общины.

Внезапно мое внимание привлек резкий голос сына Дзин — он пронзительно закричал о своем великом открытии:

— Смотрите! Смотрите, это управляющий универмага!

Я проводил глазами пробежавшего мимо нас неуверенными шажками человека в кожаной куртке — на вид ему не было и сорока, но на жирной короткой шее сидела совершенно лысая голова. Под градом насмешливых криков мальчишек он бежал со всех ног, перебирая руками, как выбравшийся на сушу котик — ластами. Управляющего освободили из-под домашнего ареста. Однако мост находится под неусыпной охраной футбольной команды, поэтому он мог оставаться только на этом берегу и выбраться отсюда все равно не имел возможности. В том, как он, осыпаемый насмешками, мчался по дороге, точно разносчик газет, было что-то комичное и в то же время унизительное. Управляющий, должно быть, на бегу соображал, как выйти из создавшегося положения. И это в глухой деревне, не имея ни одного друга? Кто-то из ребят придумал забаву — бросать в него снежками, и сразу все мальчишки последовали его примеру. Один попадает в щиколотку бегущего, он спотыкается и падает. Но тут же стремительно вскакивает и, не отряхивая снега, облепившего его с ног до головы, угрожающим голосом, похожим на вой загнанного в угол животного, что-то кричит беснующимся детям, справиться с которыми не в силах. Но мальчишек это лишь подстрекает, и они продолжают кидать в него снежки. В пересохшем рту я ощутил вкус страха, отчетливого, осязаемого, который я испытал в тот день, когда какие-то мальчишки на улице выбили мне глаз, и я подумал, что нашел ответ на вопрос, мучивший меня долгие годы, почему камнем бросили именно в меня. Испуганный, жалкий человек, обороняясь руками от летевших в него снежков, упорно продолжает что-то кричать. Я спросил у сына Дзин, пузырившегося возбуждением, как газированная вода, который, присоединившись было к стремительной снежной атаке, теперь снова возвратился ко мне:

— Что он там кричит?

— Говорит, пусть только стает снег, король супермаркета налетит сюда с целым отрядом! А мы с оружием будем защищаться! — гордо добавил он от себя и, заглянув в бумажный пакетик с печеньем, которое он все время грыз, выбросил его, тут же вытащил новый — карманы куртки были набиты ими — и снова начал есть.

— Думаешь, их удастся победить? Ведь там такие парни — специалисты драться.

— Така обучит всех, как надо драться! Така сражался с правыми и знает настоящие приемы борьбы! А вы, Мицусабуро-сан, сражались? — перешел в решительную контратаку сын Дзин, поспешно проглотив то, что было у него во рту.

— А почему на управляющего так нападают?

— Что? — Сначала он отмахнулся от моего вопроса, но потом ответил, уловив самую его суть: — Да он вечно всякие гадости говорит, и деревенские решили проучить его заодно с королем супермаркета! Он ведь тоже кореец, Мицусабуро-сан!

Мне показалась отвратительной такая беспричинная враждебность к корейцам у мальчишки, родившегося после войны. Но если бы я стал защищать управляющего, он созвал бы этих маленьких бандитов, и мне пришлось бы тоже бежать от них не хуже управляющего.

— Ладно, можешь за мной больше не ходить, играй со своими приятелями, — только и сказал я ему.

— Я получил от Така приказ провожать вас, Мицусабуро-сан! — ответил мальчишка, и самая настоящая растерянность отразилась на его лице. Но я все же решительно отказался от его услуг, и мальчишка, набив полный рот печеньем, чтобы утешиться, наконец отстал от меня.

С тех пор как Дзин стала страдать обжорством, у ее сына впервые еды оказалось больше, чем требовал его сократившийся желудок. И ребенок из странного чувства долга к своему желудку, испытывая непонятное ему самому беспокойство, ел и ел без конца, и скоро, я думаю, его вырвет.

Снег перед универмагом вытоптан в слякоть, дорогу развезло. Это значит, что скоро весь снег растает и долина замрет, утопая в непролазной грязи. Перед универмагом толпятся разрозненные кучки людей. Одни смотрят вынесенные из магазина телевизоры, другие наблюдают за тем, как распаковывают электроприборы.

Несколько телевизоров работает на разных каналах. Сидящие перед ними на корточках дети не отрывают от экранов глаз, а некоторые расположились так, чтобы видно было сразу два телевизора, и приловчились смотреть две программы одновременно, но стоящие за ними взрослые не поглощены происходящим на экранах — вид у них недовольный, обеспокоенный, ведь сообщения о жизни далеких городов в тот же миг доходят до деревни, находящейся сейчас как бы на осадном положении. На экране крупным планом появляется нечеткое изображение молодой певицы, в наигранной улыбке обнажившей нижние зубы, и это усугубляет впечатление, что в деревне возникло и сохраняется необычное положение.

Распакованные электроприборы стоят в ряд на мокрой земле, и двое мужчин средних лет — у каждого в руках зубило и молоток — недоуменно смотрят на них. Это деревенский кузнец и жестянщик. Их, видимо, тоже ввели в состав комиссии. Наблюдающая за их работой толпа состоит главным образом из женщин. Выставленные предметы они, естественно, видят сегодня впервые. И хотя эти двое — самые опытные в деревне специалисты, работа у них подвигается слабо. Она состоит в разрушении — они сбивают с приборов фирменные знаки и номера. Когда кузнец, пытавшийся сорвать клеймо с основания электрической печи, сильно ободрал ее бок, выкрашенный в ярко-красный цвет, среди женщин, сидевших на корточках вокруг «специалистов», вихрем пронесся вздох, а сам «специалист» в растерянности весь сжался. Он сейчас занимается никчемным делом, бесконечно далеким от родной ему специальности: выполняет примитивную разрушительную работу, готовясь к тому моменту, когда из города сюда, в долину, по дороге, освободившейся от снега, вернутся порядки короля супермаркета, — уничтожает на электроприборах доказательства того, что они сворованы в универмаге.

Отойдя от толпы и направляясь к входу в универмаг, я заметил, что ребята из футбольной команды неотступно следят за моими действиями. Они стоят и среди тех, кто толпится у телевизоров, и среди тех, кто следит за разрушительной работой, но, в отличие от оживленной толпы, сумрачны, и лишь глаза сверкают на их хмурых, замкнутых лицах. Смело игнорируя их неуютные взгляды, я толкаю дверь. Но она не поддается. Глядя сквозь стекло на неописуемый беспорядок внутри, я нерешительно жму на ручку, тяну ее на себя.

— На сегодня грабеж окончен! Завтрашнюю порцию будут грабить завтра!

Повернувшись на голос сына Дзин, я увидел, что мальчишка, у которого рот по-прежнему набит печеньем, и его товарищи, столпившись за моей спиной, ехидно улыбаются. Когда я обернулся, они немного отступили, опасаясь, как бы я их не ударил.

— Я пришел не грабить, я пришел купить керосин.

— На сегодня грабеж окончен! Завтрашнюю порцию будут грабить завтра, — хором издевались надо мной приятели сына Дзин, сохраняя его интонацию. Дети моментально приспособились к новой атмосфере жизни, вызванной бунтом, словно они были прирожденными бунтовщиками.

Надеясь призвать на помощь ребят из футбольной команды, продолжавших бесстрастно наблюдать за моими действиями, я закричал через головы мальчишек, которых мне так хотелось ударить:

— Мне нужно увидеться с Така! Отведите меня к Така!

Ребята из футбольной команды растерянно повернули ко мне свои тупые головы — их невыразительные лица стали совсем бесстрастными — и ничего не ответили; меня охватило раздражение, близкое к истерии.

— Така приказал проводить Мицусабуро-сан! — сказал, точно успокаивая меня, сын Дзин, который вновь обрел самоуверенность, и, не дожидаясь моего ответа, свернул в переулок, ведущий к складу и служебным помещениям универмага. Я пошел за ним, пробираясь через глубокий снег, заваливший дорогу. Подстерегавшая меня сосулька больно ударила по ослепшему глазу и, расколовшись, упала.

За винным складом, превращенным в универмаг, находится четырехугольный двор, где раньше сушили бочки из-под вина. Там, в бараке, — контора универмага, в которой сейчас разместился штаб бунтовщиков. Вход в него охраняет парень. Проводив меня до дверей, сын Дзин отошел в угол двора и, присев на корточки на блестящем снегу, приготовился терпеливо ждать. Под пристальным взглядом «охранника» я молча толкнул дверь и вошел в комнату, наполненную жаром и запахом молодого тела, похожим на звериный.

— А-а, Мицу. Я уж думал, ты не придешь. Ведь ты не ходил смотреть даже демонстрацию во время выступлений против договора безопасности, — весело бросил Такаси; его стригут, и он до горла закутан в кусок белой материи.

— Разве происходящее здесь не превосходит по масштабам выступления против договора безопасности? — окатил я его ушатом воды.

Такаси, с трудом сохраняя равновесие, сидит, наклонившись, у печки, на маленьком деревянном стульчике, а деревенский парикмахер, совсем еще мальчишка, сосредоточенно орудует ножницами. Всем своим видом парикмахер выражает безграничное уважение к главарю бунта и готов ему всячески угождать. Молодая девушка с круглой, будто точеной, шейкой — сразу видно, что она очень неуравновешенна, — беззастенчиво приблизив к Такаси свое соблазнительное тело, держит развернутую газету, в которую падают остриженные волосы. Чуть поодаль, в глубине комнаты, Хосио и трое ребят из футбольной команды печатают на мимеографе. Видимо, хотят размножить и распространить материалы, оправдывающие грабеж универмага. Такаси пропустил мимо ушей мою колкость, но его приятели, прекратив работу, ждали реакции. По-видимому, Такаси рассказывал о том, что ему пришлось пережить в июне 1960 года, искусственно перебросив мостик между теми грандиозными событиями и этим крохотным «бунтом», личным опытом поучая юных, неопытных бунтовщиков.

Я с трудом подавил в себе желание спросить брата, который, раскрасневшись от жара, коротко подстриженный, выглядел обыкновенным крестьянским парнем: «Теперь ты взял роль прямо противоположную той, которую играл раскаявшийся участник студенческого движения в „Нашем собственном позоре“?»

— Я пришел совсем не для того, чтобы смотреть, как тут распоряжается твоя футбольная команда, Така, я пришел купить керосин для печки. Осталась хоть банка, которую еще не успели утащить?

— Как с керосином? — спросил Такаси у ребят.

— Пойду посмотрю на складе, Така, — сразу же откликнулся Хосио и передал стоявшему рядом парню валик, которым он работал на мимеографе. Выходя из комнаты, Хосио дал нам с Такаси по отпечатанной листовке. Он, безусловно, один из преданнейших участников бунта, готовый на все, чтобы помочь Такаси быть вожаком.

Должны ли мы примириться с королем супермаркета? Покупка в долг — демагогия! Налоговое управление ведет себя постыдно! Снова открыть торговлю в деревне ему не удастся! Король супермаркета, негодяй, когда наконец ты покончишь с собой?

— Прежде всего, Мицу, нужно добиться широкой популяризации именно этих основных положений. Есть у нас и другие козыри, посильнее. Например, вот эта девчонка была в связи с королем супермаркета, а теперь сотрудничает с нами. Он ее бросил, и она собиралась было уехать в город; изобличая короля, она не знает страха, — сказал Такаси, явно предотвращая критику листовки.

Овальное личико девушки, точно эти слова приятно пощекотали ей шейку, зарозовело, она удовлетворенно замурлыкала. Это была девица особого сорта — в каждой деревне непременно есть хоть одна такая, к которой уже с двенадцати-тринадцати лет устремлены все желания и помыслы местных парней.

— Ты как будто вчера помешал настоятелю прийти ко мне поговорить, а? — спросил я, отводя глаза от девицы, готовой кокетничать не только с Такаси, но и с бесчисленным множеством людей одновременно.

— Я этого не делал, Мицу. Но разве не естественно, что ребята из футбольной команды весь вчерашний день особенно настороженно следили за действиями местной интеллигенции и вообще людей влиятельных? Ведь они обладают авторитетом, который действительно нельзя игнорировать. И если бы эти люди посоветовали крестьянам, когда те пошли за пьяными товарищами, которые во главе толпы решили снова ворваться в универмаг, все это прекратить, то грабеж окончился бы первой робкой попыткой. А сегодня большая часть деревни уже замарала руки. Люди, принадлежащие к привилегированному классу, поняли, что замкнуться в гордом одиночестве — значит вызвать к себе антипатию. И тогда мы изменили тактику — всякая настороженность по отношению к ним была отброшена. Более того, ребята стали участвовать в их сборищах, высказывать свое мнение, выслушивать их советы. Помнишь, Мицу, того легко одетого героя — главаря ребят, которые разводили кур? Так вот, он сейчас изыскивает возможность откупить всей деревней универмаг. Он предлагает выгнать короля и создать коллективное правление из жителей деревни.

Разве не заманчивый план? У парня свои интересные идеи. А я взял на себя насильственные действия.

Ребята засмеялись как сообщники, преступление которых санкционировано. Всем своим видом они показывали, что слова Такаси им по душе.

— Однако после второго грабежа распределение товаров велось под нашим наблюдением, так что моя работа тоже не из легких. Например, нужно ликвидировать разницу в количестве трофеев. Упорядоченный грабеж, ха-ха! До начала завтрашнего распределения склад универмага будет тщательно охраняться членами нашей футбольной команды. Эту ночь ребята проведут здесь. Ну как? Как, Мицу, относишься ты к такому контролируемому грабежу?

— Дзин назвала это бунтом, Така, но, чтобы по возможности продлить к нему живой интерес крестьян, вряд ли разумно в один миг исчерпать материальный источник энергии бунта. Действительно, контроль необходим, — откровенно высказал я свое отношение к пылким разглагольствованиям Такаси, но он, не унимаясь, а, наоборот, с интересом посмотрев на меня, подстрекая, сказал:

— Слова о моем бунте очень приятны, но это, конечно, слишком сильно сказано. Воодушевить множество людей, Мицу, от мала до велика, начиная с деревенских и кончая окрестными, невозможно, возбудив в них лишь жажду материального обогащения или чувство материальной нужды. Ты, наверное, слышал сегодня барабаны и гонги — исполнялись танцы во славу Будды! Фактически именно они подняли людей, они и есть источник духовной энергии бунта! Грабеж универмага — разве это бунт? Так, пустой шум. И все, кто участвовал в нем, прекрасно это понимают. Участвуя в грабеже, они просто испытывают возбуждение, точно переживают сейчас, через сто лет, то, что пережили их предки в восстании восемьсот шестидесятого года, — в общем, это призрачный бунт. Такому человеку, как ты, Мицу, не желающему давать волю воображению, происходящее сейчас в деревне, не грабеж универмага, а именно все происходящее в деревне не представляется, естественно, бунтом, правда?

— Совершенно верно.

— Вот именно, — сказал Такаси, лицо которого снова стало замкнутым, почти грустным. Он умолк, плотно сжав губы, и, точно ему опротивело все, и даже то, что его стригут в конторе, где он сейчас господин, недовольно уставился в маленькое квадратное зеркальце, наклонно стоявшее на стуле перед ним.

— Одну банку керосина нашел, Мицу. Ее отнесет к вам домой сын Дзин с товарищами, — произнес у меня за спиной Хосио, дождавшись паузы в нашем разговоре.

— Спасибо, Хоси, — сказал я, обернувшись. — Я не являюсь жителем деревни, и наживаться на универмаге у меня нет оснований. Так что я хочу заплатить. Если принять деньги некому, положи их на полку, где стояла банка керосина.

Хосио растерялся и уже хотел было взять деньги, которые я ему протягивал, однако двое парней одновременно стремительно подскочили к нему и руками, перепачканными типографской краской, грубо схватили за плечи. Хосио упал и стукнулся затылком о дощатую стену. Мне стало стыдно бессилия моей тонкой белой руки, все еще протягивавшей деньги. Хосио в бешенстве вскочил, зашипел змеей сквозь стиснутые зубы и глянул на Такаси, ожидая разрешения броситься в контратаку, но его ангел-хранитель даже не шелохнулся, продолжая, нахмурившись, смотреться в зеркало, будто грохота при падении Хосио просто не было. Вместо голоса Такаси прозвучал звонкий голос стоявшей возле него девушки:

— Нарушение уговора, Хоси, — напомнила она. И, как ни странно, Хосио, ничего не предприняв, заплакал.

Взволнованный, я вышел из конторы. Музыка во славу Будды все еще звучала, и без того сжатое сердце от нее сжималось еще сильнее — я шел, заткнув уши. Около универмага меня ждал настоятель. Волей-неволей пришлось отнять руки от ушей.

— Пошел к тебе, но ребятишки Канаки-сан сказали, что ты спустился сюда, вот я и тут! — стремительно начал настоятель. И я сразу же понял, что он горит от возбуждения, противоположного тому, которое стиснуло мое дыхание. — Поискал в храме и нашел документ, переданный семьей Нэдокоро.

Я взял у него большой конверт из оберточной бумаги. Это был грубый конверт, грязный и потертый, напоминавший о том времени, когда не хватало товаров. Скорее всего, мать передала его храму сразу же после войны. Настоятель пришел в такое возбуждение, конечно, не от содержимого конверта.

— Мицу-тян, это становится интересным, становится интересным, — несколько раз возбужденно и доверительно повторил настоятель. — Это очень интересно!

От настоятеля я никак не ожидал подобной реакции и, глядя на него с глубоким недоумением, растерянно молчал, стараясь вникнуть в смысл его слов.

— Поговорим по дороге, а то нас могут здесь подслушать! — сказал настоятель решительно, что так не вязалось с его обычной сдержанностью, и быстро пошел вперед. Я, держась поверх пальто за сердце, последовал за ним. — Мицу-тян, стоит слухам распространиться, и не исключено, что крестьяне начнут грабить универмаги по всей Японии! И если это произойдет, выяснятся пороки нашей экономической системы, а это — событие эпохальное! Сейчас все чаще приходится слышать, что в следующее десятилетие японская экономика зайдет в тупик, но нам, простым людям, невдомек, с чего же, собственно, начнется крах, верно? Но вот неожиданно возмущенные крестьяне напали на универмаг. И если вслед за этим произойдут один за другим налеты на десятки тысяч универмагов, то разве это не покажет крупным планом все проблемы японской экономики, как они есть, — ее слабости и провалы? Это действительно чрезвычайно интересно, Мицу!

— Никогда налет на универмаг в нашей деревне не вызовет цепной реакции по всей стране. В течение двух-трех дней события улягутся, и жители деревни будут снова влачить нищенское существование, вот и все, — возразил я, раздраженный и в то же время подавленный неожиданным возбуждением настоятеля, этого добропорядочного деревенского интеллигента. — У меня нет охоты вмешиваться в нынешние события, но я прекрасно знаю, что Така не тот человек, который бы принимал в расчет все, связанное с зубчатыми колесами эпохи. У меня единственное желание — чтобы после теперешних событий Така не оказался в полном одиночестве. Но хоть я и желаю этого, мне кажется, теперь у Така не будет выхода — бежать ему некуда. «Позор» распределен между всеми жителями деревни, и вряд ли Така удастся воспользоваться ролью раскаявшегося участника студенческого движения. Я все время думаю, что заставило Така дойти до этого, и не нахожу ни одного удовлетворительного объяснения. Я лишь чувствую, что внутри у Така — глубокая трещина, и поэтому не вмешиваюсь в его дела, но почему появилась эта трещина — понять никак не могу. Во всяком случае, пока сестра не покончила с собой, этой трещины, мне кажется, в нем не было…

За сегодняшний день я так устал, будто сам участвовал в «бунте», и умолк, почувствовав непереносимую грусть. Настоятель молча выслушал меня, но под внешней оболочкой его спокойного, добродушного лица явственно проглядывала самодовольная наглость, лишь имитирующая добродушие. Во всяком случае, это человек, обладающий силой воли, которая позволила ему спокойно жить в деревне даже после того, как от него сбежала жена и пошли сплетни. И сейчас он молчит из сострадания ко мне, совершенно раздавленному, а совсем не потому, что сочувствует. Я догадался, что в противовес мне, беспокоившемуся лишь о судьбе брата, настоятель думает о судьбе всей деревенской молодежи. И мы шли молча, плечом к плечу, как люди, глубоко понимающие друг друга, провожаемые приветливыми улыбками мужчин и женщин, стариков и детей, попадавшихся нам навстречу. Дойдя до площади перед сельской управой, настоятель, вместо того чтобы попрощаться, сказал:

— До сих пор деревенская молодежь, совершая необдуманные поступки и попадая из-за этого в затруднительное положение, гнала от себя решение проблемы, теперь же она стремится собственными силами преодолеть значительно большие трудности или же, по собственной воле попав в безвыходное положение, берет всю ответственность на себя — это тоже очень интересно, действительно интересно! Если бы был жив брат твоего прадеда, он, я думаю, поступал бы так же, как Така-тян!

Пока я, прерывисто дыша, не в такт биению сердца, поднимался по скользкой дороге, на которой подтаявший на солнце снег снова начал подмерзать, вокруг сгустились черно-красные тени. С тех пор как начался снегопад, это было первое возвращение исчезнувших из долины теней. Легкие облака развеял ветер, и показалось горящее в закате небо. Дрожа на холодном ветру, я поднимался по дороге, петлявшей между покрытыми тяжелой шапкой снега зарослями кустов, которые благодаря появившимся наконец теням казались пришитыми к земле. Вспотевшее в жаркой конторе универмага тело теперь покорилось холоду. Я понимал, какое выражение придают моему небритому лицу заполнившие все вокруг черно-красные тени. Пока я медленно, точно поезд, едва волочащийся в гору, механически поднимался по дороге, меня вдруг охватило чувство отчаяния от мысли, что мне уже никогда не добраться до дому. Но вот на фоне темного снежного склона куском вара в красном ореоле показался амбар.

У входа в главный дом темнела небольшая толпа женщин. Все они были в рабочей одежде в темно-синюю полоску, точно, решив вернуться к старым деревенским обычаям, выбросили свои яркие платья. Они были укутаны с ног до головы — за исключением лица, ни кусочка тела не соприкасалось с воздухом. Когда я вошел во двор, женщины разом, точно стайка домашних уток, повернули ко мне свои черно-красные невыразительные лица, но тут же снова отвернулись к стоявшей в дверях жене и начали хором причитать. Эти женщины из окрестных просили, чтобы Такаси выбросил пленку, которую он отснял в первый день грабежа универмага. Когда они после грабежа вернулись домой и рассказали мужьям и свекрам, что Такаси их фотографировал, те категорически заявили, что фотографии нужно уничтожить. Видимо, эти женщины — первые раскаявшиеся участники грабежа. Пылавшее багрянцем заходящее солнце постепенно линяло.

— Все решает Така. Заставить Така передумать я не могу. Я бессильна вмешаться в то, что задумал Така. Он сам решает, что ему делать, — терпеливо повторяла жена монотонным голосом: видимо, все это ей уже порядком надоело.

Музыка во славу Будды, кипя, как гейзер, поднимавшаяся со дна долины, неожиданно смолкла — звенящее безмолвие, смешанное с оранжевым туманом, погребло пространство, замкнутое черным лесом.

— Ой, ой, ой, что же теперь делать?! — Жалобный голос растерянной молодой крестьянки заставил жену на мгновение запнуться, но все равно новых слов она искать не собиралась.

— Я подчиняюсь решениям Така, все решает Така. Он сам решает, что ему делать.

Дата добавления: 2015-09-06