Замужем за Церковью

Лилия Малахова

Предисловие

О чем эта книга? О людях. Сначала я думала, что пишу книгу о Церкви, но потом, перечитав то, что настучалось на клавиатуре, поняла, что на самом деле я написала о людях. Ведь Церковь – это, прежде всего, люди. Без человека, каждого конкретного человека, нет Церкви. Люди – главное богатство Церкви. Обычные люди, с их нелегкими характерами, непростыми судьбами, с их мыслями и поступками.
Я не ставила перед собой задачи написать красивую сладенькую сказочку про то, как все в церкви замечательно. Я не хотела написать повесть в стиле «чернухи». Я хочу донести до людей образ Церкви таким, каков он на самом деле, с её святыми и несвятыми, с её строгими канонами и живой рекой жизни, о том, как все это, порою, кажется, совершенно несовместимое, переплетается, уживается, сотрудничает и созидает.
Я хочу рассказать о том, как приходят в Церковь, как в ней остаются, как из неё уходят. Я хочу рассказать правду о повседневной жизни духовенства. Наши священники и все, что с ними связано, окружено ореолом мифов, выдумок, додумок, сказок и сплетен. Я надеюсь, что мое скромное произведение хотя бы отчасти развеет эти мифы, позволит "человеку со стороны" по-другому взглянуть на Церковь, открыть для себя что-то новое.


Как мы начинали

Я родилась и воспитывалась в самой обычной, не сказать – типичной – советской семье. Состояла эта семья из матери и дочери. Они прожили вдвоем очень много лет. У бабушки был невероятно жестокий и деспотичный характер. Кажется, смыслом её жизни была демонстрация характера. Мама, задавленная постоянным жесточайшим контролем, сначала пыталась вырваться, пару раз она даже сбегала жить в другой город, но бабушка находила её и неизменно возвращала под свои железные крылышки. Безусловно, она желала добра своей дочери, но неправильно реализовывала это желание, поскольку считала, что единственное добро для неё – это она сама. Бабушка преследовала её везде и всюду, не отпуская её от себя погулять одну ни в 15, ни в 17, ни в 20, ни в 25, ни в 30… Поэтому мама так и не вышла замуж. Когда бабушка спохватилась, то дочка уже вплотную приблизилась к тому возрасту, в котором многие современные дамы обзаводятся внуками. Тогда она решила, что дочке немедленно следует обзавестись ребенком. Так появилась я.

По моем появлении бабушка тут же отобрала меня у мамы (она же с ребенком не справится!) и занялась моим воспитанием. Надо отдать ей должное – она меня воспитывала разносторонне, аккуратно, посвящая мне все свободное время советской пенсионерки. Я помню прогулки по зимним скверам, где пузатые красные снегири прыгали по снегу, походы в кафе «Ромашка» за самым вкусным в мире пирожным с грибочками из крема, катание на каруселях и качелях в парке, обязательное чтение на ночь сказки «Храбрый заяц»… Благодаря этому в 4 года я научилась бегло читать и стала самым юным абонентом городской библиотеки. А когда мне исполнилось 10 лет, библиотекарша, разведя руками (она все у нас прочитала!), посоветовала записать меня во взрослую библиотеку. Меня продолжали возить по театрам, выставкам и музеям. В 12 лет я знала, кто такой Роден, кто изваял скульптуру Давида, что пишут маринисты и что в Париже есть Эйфелева башня.

Я закончила школу, немного по собственной лени не дотянув до серебряной медали и, ко всеобщему удивлению, пошла работать. Школа отвратила меня от всякой учебы и учится в институте или где-то еще я не хотела. Так я оказалась на крупном заводе в одном из отделов на должности художника-оформителя. Профессия была дефицитная, мало оплачиваемая, поэтому меня с моими художественными способностями с большой радостью взяли оформителем. Проработала я на заводе лет 6. Писала плакаты «Да здравствует 1-е мая» и «Все, как один выйдем на субботник!», рисовала поздравления ко дням рождений и к государственным праздникам, рисовала графики социалистического соревнования, штамповала профили дорогого Ильича к первомайским и ноябрьским демонстрациям. За такой профиль на дощечке размером 20х20 сантиметров платили рубль, поэтому художники демонстрации любили, за пару дней можно было заработать второй оклад. Оформители находились под непосредственной опекой КПСС и считались своеобразной элитой. Нас старались не привлекать к грязным работам типа прополки кормовой свеклы или уборки капусты на колхозных полях. Но эра КПСС закончилась и художники стали никому не нужны. Соцсоревнования и решения очередного съезда ЦК КПСС канули в лету, и мы остались без работы. Конечно, я по-прежнему писала поздравления к праздникам, но их было не так много. Зачастую мой рабочий день проходил полностью в полудреме, вязании или чтении. Вот так от нечего делать я и прочитала Евангелия.

Евангелия произвели на меня необыкновенный эффект. Я открыла для себя, что, оказывается, есть совершенно другая жизнь и люди, живущие по совсем другим законам. Эта другая жизнь и эти другие люди казались мне прекрасными и лишенными всяких недостатков. Мое воображение рисовало мне идиллические картины христианской жизни. И я захотела быть среди этих людей, быть причастной их любви и их жизни. Где же их искать? Ответ был очевиден: в церкви. И в ближайшую субботу я отправилась в только что открывшийся городской храм на вечернюю службу. Так началось мое пребывание в Церкви.
Я стала неукоснительно посещать все воскресные и праздничные богослужения. Удивительно, но я избежала проблемы, с которой сталкиваются многие, впервые переступившие порог храма: я сразу стала понимать церковно-славянский язык и практически сразу я стала читать на нем без ошибок. Наверное, по моему рвению Господь открыл мне это знание. Я не испытывала никаких затруднений в понимании богослужения.

В церкви мне все казалось прекрасно, и мои хождения в храм только усилили мое желание находиться при церкви. Мне хотелось работать для церкви, созидать для церкви. Примерно через год я уволилась с работы и пришла устраиваться на работу в храм. Как оказалось, желание мое было как раз и вовремя. В храме начиналась масштабная реставрация, и рабочие руки были очень нужны. На вопрос настоятеля, что я могу делать, я сказала коротко: «Всё, что скажете!» Порасспросив меня о моей прежней работе и интересах, настоятель предложил мне работу с бригадой московских реставраторов.
- Вам же еще нужно и личную жизнь устраивать, - произнес он под конец нашей беседы странную для меня фразу. Я вообще не поняла, О ЧЁМ это он. И ответила, что замуж совершенно не рвусь. А мне тогда и впрямь, одной было замечательно. Я тогда еще не знала, что в городе есть семинария и что находится она при этом храме.

Так с легким сердцем я отработала реставратором 5 лет. Мне очень повезло с учителями – я попала в бригаду корифеев отечественной реставрации с богатейшим опытом работы. Они реставрировали Грановитую палату в Кремле, золотили стрелки курантов на Спасской башне, готовили раку преподобного Серафима к перенесению мощей и делали очень много других объектов. Меня научили делать левкас, работать с ним, восстанавливать утраты живописи настенных росписей и многое другое.

К разным черным работам часто привлекали семинаристов. Подмести-помыть полы к приезду архиерея, принести-унести леса, сколотить щиты для нас, реставраторов… И вот как-то свежим майским днем кучка семинаристов полегла от усталости в зеленой траве. А мой путь проходил как раз через «лежбище». Мне пришлось едва ли не перешагивать через тела «невинно умученных» бурсаков. Мое внимание привлекла копна пышных кудрявых волос. Я засмотрелась на эту шевелюру, и тут из-под руки на меня глянул любопытный глаз. Так мы и познакомились.

Конечно, собственно знакомство произошло позднее и при других обстоятельствах. Через несколько месяцев меня вызвал к себе в кабинет настоятель, совершенно не к стати завел разговор о расценках на реставрационные работы… И неожиданно резко поменял тему разговора.
- Вы хотите выйти замуж? – неожиданно спросил он. Такой вопрос, заданный прямо в лоб, меня смутил. А настоятель, не дождавшись моего ответа, продолжил:
- Меня тут один семинарист попросил аккуратно разведать…
Тут в моем мозгу все прояснилось. Я сразу поняла, о ком речь и дала свое согласие на продолжение знакомства.

Спустя месяц этот молодой человек подошел ко мне после вечернего богослужения. Так прямо в храме состоялось наше первое свидание.

«Гуляли» мы не долго. Наши свидания заключались в том, что мой жених, освободившись в 7 часов вечера от учебы и послушаний, имел полтора часа свободного времени. И в эти полтора часа он мчался ко мне, чтобы провести со мной всего лишь 40 минут. Дорога занимала времени больше, чем само свидание. А к 9 вечера он уже должен был быть в семинарии, в случае опоздания ему грозили крупные неприятности, как минимум – разбирательство у инспектора с написанием объяснительной. Иногда я приезжала к нему в семинарию, но для меня это было неудобно – обратно приходилось возвращаться по темноте через неуютный черный парк, пользовавшийся дурной славой. Эти 40 минут мы проводили в беседах и прогулках. Я к его приходу старалась приготовить что-нибудь вкусненькое, ведь как не старались семинарские поварихи – а казенные харчи остаются казенными. Однажды я купила семгу, полную икры. Я сама почистила икру и засолила, а на следующий день, когда мой жених приехал ко мне в гости, поставила на стол пиво, вазочку с икрой и свежий белый хлеб. Это было пиршество! Настоящий праздник! Если для меня икра еще не была таким редким деликатесом, то вечно голодный семинарист почувствовал себя просто на седьмом небе от счастья! Вернувшись в семинарию, он ко всеобщей зависти хвастался однокашникам, какой дивный ужин приготовила ему его девушка. Этот вечер мы вспоминаем до сих пор. И скажу вам – что мой муж говорит, что больше он не ел вкуснее икры, чем та, приготовленная мною специально для него.

В середине сентября мы подали заявление в ЗАГС, и в первых числах ноября расписались и обвенчались. Мой муж учился на последнем курсе, и вопрос рукоположения и назначения на приход просто висел в воздухе.

НАЧАЛО

Как мы начинали… Эта весна, яркая, ослепительная и в то же время холодная, освежила воспоминания семилетней давности.
Моего мужа рукоположили 8 марта на Торжество православия в сан диакона и определили служить сорокоуст в семинарском храме. Спустя неделю, на Григория Паламу, я поехала его встречать со службы. В семинарском храме уже заканчивалась панихида. То обстоятельство, что ектеньи возглашал сам священник, повергло меня в полное недоумение и легкое беспокойство. Вышедший из алтаря пономарь, увидев меня, сказал, коварно улыбаясь: «Стол готовь!» - и умчался в даль. Тут я обратила внимание на то, что другие семинаристы, глядя на меня, перешептывались и хитро улыбались. Можно представить себе мои ощущения. Тут пономарь вновь показался в поле зрения, и я осадила его с вопросом: что произошло, а, главное, где мой супруг? Каково же было мое изумление, когда в ответ я услышала:
- В Москве. Вернется священником!
Так я побрела домой, испытывая смешение радости и недоумения.
Муж вернулся во второй половине дня. Едва он снял с себя пальто, я подошла под благословение. Он расстроился – хотел сделать сюрприз. Отчасти ему это все же удалось – после поздравлений и объятий он показал мне приказ о назначении. И на следующий день уехал на приход - искать жилье, а мне поручил готовиться к переезду.

Тут следует подробнее остановиться на таком внезапном рукоположении во иереи. Кандидатов предупреждают заранее, минимум за день-два, чтобы те могли подготовиться, исповедоваться (накануне рукоположения для каждого ставленника необходима ставленническая исповедь). Накануне вечером в семинарию был звонок из Епархиального управления. Звонок этот принял человек, который был за что-то зол на моего супруга. Бог ему судья, теперь он сам иерей и отец семейства. И этот человек скрыл от моего мужа, что завтра ему надо к 8 часам утра быть в Москве в Новодевичьем. Утром, когда там началась литургия, выяснилось, что один из кандидатов (мой муж) отсутствует. Митрополичий секретарь позвонил ректору семинарии, ректор – дежурному по семинарии. А время идет. Мой супруг, ничего не подозревающий, уже успел возгласить первую ектенью, как вдруг в алтарь влетел дежурный и сказал, что его ждет такси до кафедрального городского собора, что его срочно требует к себе ректор. А время идет! Отец ректор встретил его в крайнем возбуждении недоумении. Почему никто ничего не сказал?! Дал он моему мужу 400 рублей и этот же таксист повез его в Новодевичий. Рукополагают до определенного момента литургии. Если опоздал – то всё. Едет мой супруг в такси и думает: «Успею – так успею. Не успею – ну не успею». Въезжают в Москву и тут таксист объявляет, что не знает, как проехать в Новодевичий. Едут в примерно нужном направлении, а время уже почти 10. И тут вдруг прямо перед ними как из-под земли вырастает патрульная машина ГАИ, из неё выходит блюститель дорожного порядка и тормозит такси. Вот не верь в Бога после этого – в таком огромном городе в нужном месте и в нужное время оказался свояк этого таксиста, который в этот день дежурил по улицам. Гаишник включил все имеющиеся у него мигалки, и со спецсигналом проводил такси до монастыря. В соборе на мужа набросились пономари, наспех накинули на него облачение и вытолкнули к Владыке. Если бы он приехал на 5 минут позже – было бы уже поздно. Историю этого рукоположения до сих пор, спустя годы, рассказывают в семинарии новичкам, как легенду.

15 марта мне пришла телеграмма, из которой следовало, что все устроено, и завтра муж заберет меня. Я посетила двух своих подруг, попрощалась с ними. Вернулась домой и едва успела снять пальто, как лихорадочные звонки огласили квартиру. Это прибыл мой супруг. Пробыв неделю без меня, он уже не смог вынести лишний день и немедленно отправился за мной, едва не опередив собственную телеграмму.

Я, наверное, на всю жизнь запомню бесконечное заснеженное поле, кромку леса далеко впереди и белый, почти прозрачный, словно парящий в воздухе храм, виднеющийся из-за деревьев.
- А что это за церковь? – спросила я.
- А это наша церковь, - ответил мой попушка.

Когда мы подъехали к калитке храма, мне смертельно захотелось развернуться и уехать обратно в родное гнездо, к своему письменному столу, своей зеленой настольной лампе, к своим обоям… Далекие мысли о том, что придется навсегда покинуть родной город, в котором я чувствовала себя, как рыба в воде, превратились в реальность. При чем, в пугающую реальность. Вот оно, передо мной. То место, где я проведу много лет, а, возможно, и всю свою оставшуюся жизнь. Больших усилий мне стоило не расплакаться.

При церкви имелась сторожка – уродливое огромное кирпичное здание, на треть врытое в землю. Подходя к крыльцу, я обратила внимание на то, что уровень пруда, находящегося в метре от входа в подвальный первый этаж, гораздо более высок, чем уровень самого входа. Изнутри сторожка была еще более мрачной, чем снаружи. Тусклые лампочки едва освещали огромные 30-метровые комнаты. Всё в этом здании делалось из соображений жесточайшей экономии. Всё самое дешевое. Настолько дешевое, что трудно вообразить себе. Например, в ванной и на кухне – пластмассовые раковины. Исцарапанные, зажелтевшие от времени, покрытые известковым налетом и ржавыми пятнами. Качество сантехники вообще находилось за гранью добра и зла. Хуже могло быть только её отсутствие. Большое впечатление на меня произвела кафельная плитка на полу в ванной – положить её ТАК мог только человек, обладающий очень индивидуальным взглядом на мироздание. И известка. Бесконечная известка во всех помещениях. В одной комнате сохранились следы обоев, но, как заверили нас прежний настоятель со своей супругой – клеить их здесь бесполезно, ни один клей не мог зацепиться за известку и обои начинали отваливаться через неделю после поклейки. На кухне имелась газовая колонка, но какой от неё прок, если пользоваться ванной и прочими удобствами было очень нежелательно по той причине, что уровень выгребной ямы был выше, чем уровень первого этажа. И как только яма наполнялась, все так сказать, «добро» растекалось по первому этажу. И это был еще не предел. Поскольку дом находился в самой непосредственной близи от пруда, земля вокруг была пронизана сетью подземных токов и родников. Пресловутая яма наполнялась дней за 10, даже если никто не пользовался в доме водой – её наполняли родники.
- Но! – поучительно подняла вверх указательный палец матушка – Ванная здесь – очень хорошо. Во многих домах воды нет, не то что ванной.
Я проглотила это замечание и намек на вечную благодарность судьбе за наличие ванной. Повторюсь – какой от неё прок, если ею нельзя пользоваться?
Поселились мы временно в одной комнатке, пока прежние обитатели сторожки не освободили помещение от своего имущества. А с имуществом вышла не очень красивая история, подробности которой мы узнали только спустя некоторое время отъезда прежнего настоятеля. Оказывается, для сторожки местными спонсорами был приобретен дорогой импортный холодильник, хорошая газовая плита и новая мебель. Мы же ничего этого не увидели. Все более-менее хорошие предметы съехали из сторожки вместе со старыми хозяевами. Нам осталась кособокая пахнущая затхлым мебель, допотопная плита «Машенька» с отколотой эмалью и погнутыми противнями, и холодильник, состояние которого не подлежит описанию. У морозилки не было дверки, а низ был проеден мышами, которые в этом холодильнике жили. Когда я открывала холодильник, из морозилки выпрыгивала мышь. Все продукты я хранила в контейнерах и банках, которые ежеутренне приходилось очищать от мышиного помета. Новый холодильник мы смогли купить только в конце лета. И когда мы стали выносить из кухни старый агрегат, то при первой же попытке сдвинуть его с места, его ножки рассыпались в прах, настолько они проржавели.

Храм производил еще более тягостное впечатление. Хотя он и не закрывался, но был основательно разорен тщанием прихожан и прежних настоятелей. Стены, выкрашенные известью лет 15 назад, облезли. Через прорехи местами виднелись остатки прежней краски, исследовав которую, мы пришли к выводу, что храм в свои лучшие годы бывал и голубым, и зеленым, и желтым. Некогда шикарная лепнина, украшавшая колокольню и ротонду храма, была сильно повреждена. У херувимов были отбиты щеки и носы, волюты утрачены, штукатурка с колонн отвалилась почти полностью, обнажив старинную кирпичную кладку. А сами кирпичи, из которых были сложены и храм, и колокольня, сгнили и вываливались огромными кусками. На колокольне, оккупированной галками и голубями, - полное отсутствие лестниц. Зато там висели колокола. Когда-то их было восемь, ярославского литья. В прежнее время они находились на верхнем ярусе и, как говорили старожилы, их звон был слышен в радиусе нескольких километров. Но в 1937 году «по просьбам трудящихся» власти разорили колокольню, сбросив колокола на землю. Звон был запрещен. Годах в 80-х верующие устроили скромную звонницу на первом ярусе. Набор сделали из пары уцелевших колоколов и нескольких гильз от пушечных снарядов. Но это подобие звона распространялось разве что до первого перекрестка. Звук от треснувших колоколов был такой, словно долбили половником по сковородке. Звонарничала одна бабулька, которая была очень горда этим послушанием. Звонила она так: просто дергала за веревочки, извлекая из «подручного материала» какофонические звуки. А в доме напротив держали старую собаку, которая, едва она слышала эти звуки, впадала в жуткую тоску, и она начинала самозабвенно выть.

Резная входная дубовая дверь, когда-то могучая, была в свое время взломана ворами и запиралась на довольно хлипкий замочек, язычок которого был прекрасно доступен через большую, пальца в два шириной щель. Двери в притворе были тоже истлевшими до нельзя. Помимо времени, над ними еще усердно трудились жуки-короеды. Рамы огромных окон за свою долгую жизнь истлели до такой степени, что продавливались от нажатия пальцем. Зимние ветра сифонили через огромные щели. Иногда, зайдя в храм после метели, можно было увидеть на подоконниках небольшие сугробики. Окна в передней высокой части храма располагались в три яруса. И из них во время дождей поливало, во время снегов заметало, а во время ветров задувало так, что перед иконами гасли свечи. Не было в храме окна, в котором не было бы выбито хотя бы одно стекло. Подозреваю, что местные подростки тренировали таким способом свою меткость. Изнутри храм представлял собой еще более удручающее зрелище - подобие деревенской избы с алтарем. Грязные закопченные стены, облетающая хлопьями живопись, краска, свисающая с потолка пластами, сырость и плесень по углам, облезлые, истыканные кнопками киоты. В одном из трех алтарей был самый настоящий склад ненужной утвари. Баки с лампадным маслом, иконы, большое количество разбитых лампадок, пачки со свечами, какие-то кованые петли непонятно от каких дверей. И тряпки… Тряпки – одно из самых ярких впечатлений. Храм был просто заполонен тряпками. Они висели везде. На Кресте, на киотах, на иконах, на аналоях… Не было их разве что на иконостасе. Безобразные, расползающиеся в руках, никогда не ведавшие стирки тряпки. Ужасный гипюр, купленный, видимо, еще при Хрущеве, и истлевший за это время в затхлом сундуке. Кто-то пытался украсить его какими-то блестками и бусинами. Блески от времени сильно облезли, бусины частично оторвались, частично тоже потеряли цвет. От всего этого и так более чем безыскусная вышивка приобрела совершенно ужасный вид. Полное запустение…

Кстати, о тряпках. Ими в храме заведовала женщина, еще советской закалки, из тех, кого обычно именуют «церковными бабками». Она была по-своему вредная и проявилась эта вредность в том, что она желала единолично распоряжаться этим ветхим приданым, никого больше не подпуская к нему на пушечный выстрел. Ей было страшно, что кто-то вдруг сравняется с ней в её значимости на приходе. Незадолго до нашего прибытия на приход она заболела раком. Когда уже стало ясно, что дни её сочтены, наши приходские женщины несколько раз ходили к ней, просили рассказать, где какое облачение лежит, как его стирать, как гладить, но она своих знаний так никому и не открыла. Пришлось нам самим разбираться. Дело оказалось нехитрое. Говорят, что когда она узнала, что мы разобрались во всем сами, то была очень расстроена. Кстати сказать, исполняла она свои обязанности, которыми так дорожила, очень плохо. Облачения были в жутком состоянии. Когда мы стали готовить одежды для переоблачения Престола, батюшка протянул мне какой-то клок ситца, бывший когда-то голубым, а ныне пожелтевший, РАЗОРВАННЫЙ в двух местах.
- На, погладь, - сказал он.
- Ты чего?! – удивилась я – Еще половые тряпки гладить будем?!
В ответ он посмотрел на меня через очки и с укором сказал:
- Это не тряпка. Это одежда на Престол.
Это был шок. ТАКОЕ на Престол!!! Но выхода не было. Брали, что есть, и кое-как мастерили из этого то, чем можно было бы обвернуть Престол и жертвенник. Священническое облачение было не менее чудовищным. Оно было сшито тоже лет 30 назад из того, что смогли достать. Достать смогли розовую ткань с узором из люрексных ниток. Эти нитки со временем обтрепались и порвались. Когда батюшка шел по храму, за ним, как за кометой, тянулся сверкающий хвост обычного дождика, которым украшают елки. Атласная тесьма, заменявшая галун, вытерлась до дыр и загрязнилась просто до неприличия. А денег, чтобы купить новое, не было! Денег не было вообще, потому что это был приход без прихожан. На утреннюю службу еще могли прийти человек 15, а на вечерней обычно бывала только одна местная набожная старушечка Мария. Ах, как мы были благодарны ей за её неукоснительное посещение храма! Как же было приятно видеть хотя бы одного человечка, молящегося в храме! Царство Небесное рабе Божьей Марии! Пожертвование от вечерней службы составляло максимум 40 рублей. От дневной – 200-250. 400 – это уже было много. И тут на нас еще посыпались счета – электрики, газовщики, телефоны… Как мы тогда выжили – не могу понять. Каким-то образом мы еще находили средства на зарплату. Тогда мы жили на 1000 рублей в месяц. Хватало! К лету мы смогли накопить три тысячи и поехали в Москву за льном. Вот тогда мы сшили сами приличные одежды на престол и заказали первое облачение батюшке. Голубое. Потом, прослужив в этом облачении пару недель, мы его почти полностью распороли, я подсчитала, сколько нужно ткани на комплект, и мы поехали в Москву теперь уже за тканью на облачения. Все остальные батюшка сшил своими руками под моим руководством – тут очень кстати пригодились мои портновские навыки.

Итак, мы стали полноправными хозяевами и огромного церковного дома, и храма. Я была в шоке. Чего стоила газовая колонка и выгребная яма! Мне, всю жизнь прожившей в благоустроенной квартире, это было в дикость. Но я утешала себя мыслями, что многие люди живут в куда худших условиях, тем более что местные жители нам сообщили, что ванная в доме в этом районе – вообще шик и предел мечтаний многих, и что у некоторых до сих пор ПЕЧНОЕ отопление, а из всех благ цивилизации только электричество. Так началась наша жизнь на этом приходе.

На следующий после приезда день мы пошли в город. Выйти в город для местных жителей, не имеющих автомобиля – целая эпопея. Автобусы ходят, как им хочется, можно на остановке ждать полтора часа. Самый надежный способ – вызвать такси, но на такси денег у нас не было. Оставался последний вариант - идти пешком через два моста. До черты города порядка двух километров. Мы пошли пешком. Одно из самых сильных впечатлений – от города. Серость. Всё вокруг было серым и сырым. Каша из снега и воды под ногами, такая же каша хлещет с неба, даже воздух казался пропитанным водой. Сам город, его составляющая вообще меня повергла в глубокое уныние. В то время уже кругом во всех приличных городах уже были чистые магазины-маркеты, огромный ассортимент товара, а тут… было ощущение, что время повернуло вспять, и я оказалась в брежневской эпохе пирамид из консервных банок на витринах. За каждым конкретным продуктом надо было идти в отдельный магазин, как 20 лет назад – молоко продавалось в магазине «Молоко», мясо – в магазине «Мясо», хлеб – в булочной. Я снова увидела картинки, которые, казалось, уже давно остались где-то в моем детстве: грязные прилавки, вонючие торговые залы и длинные клейкие ленты с прилипшими к ним мухами. Нормальные магазины появились только года три спустя. А пока пришлось мириться с тем, что есть.

Весна все-таки потихоньку вступала в свои права. Дни становились все жарче, ослепительное солнце нещадно уничтожало снег. А ночью стояли морозцы -11, -15. Потом как-то быстренько погода переменилась и ночью уже стояла плюсовая температура. 26 марта мы проснулись от странных звуков. В подвале что-то громыхало. Явно железное. Батюшка, наконец, встал и открыл люк в коридоре.
- Вода! – закричал он – Вода в подвале!
Я подбежала к люку. Через щели входной двери в подвал фонтанами лилась мутная коричнево-серая вода. Она уже наполнила подвал где-то на полметра. Огромные 300-литровые баки для крещенской воды, стукаясь друг об друга, плавали по подвалу.
- Печати для просфор! – вспомнила я. Они лежали внизу на стеллаже, в просфорне. Если их зальет водой, то придется покупать новые, они ведь вырезаны из дерева, а денег они стоят не малых. Муж надел сапоги и спустился вниз. Вода мгновенно залила сапоги – её уровень уже был сантиметров 70. Печати мы все-таки спасли. Тут муж вспомнил о двух газовых котлах – горелки явно были залиты. Он отключил газ. Только он поднялся из подвала, как под напором воды входная двухстворчатая дверь распахнулась и вода хлынула в подвал могучим потоком. За 10 минут её уровень достиг метровой отметки. После этого уровни пруда и подвала сравнялись. Мы вышли на крыльцо. Две нижних ступени были залиты водой. Мы оказались на островке под названием «Церковная сторожка», полностью отрезанные от внешнего мира. Без отопления и без электричества. По подвалу плавали огромные жуки-плавунцы, тритоны и лягушки. Спасаясь от воды, мыши кинулись на верхний этаж. Поселились они в газовой плите. Кстати, газовая плита и газовая колонка – единственное, что работало. Дом быстро остыл. Находиться в нем можно было только в пальто. Спали мы, тесно прижавшись друг к другу, в одежде, под всеми имевшимися у нас одеялами и покрывалами. В доме температура держалась на уровне 10-12 градусов. Днем мы выходили греться на улицу – солнце разогревало воздух до +17. Четыре дня мы, как я шутила, жили как баре – обедали при свечах в огромной зловеще-пустой комнате. Потом нам все-таки восстановили электричество. А вот отопление у нас появилось только 18 октября. Для этого пришлось менять все котлы. Но это – уже совсем другая история.

Наше положение усугублялось еще и тем, что очень быстро всё, что было в доме, и сам дом напитались сыростью, и согреться было очень сложно даже под слоем одеял – они были сырыми. И это было еще не самое серьезное для меня испытание. У мужа начались выпускные экзамены в семинарии, и он с понедельника по пятницу проводил в другом городе за 200 км от меня. А я коротала безрадостные дни в тоскливом одиночестве. Ни друзей, ни знакомых - никого, с кем можно было бы поговорить, пожаловаться, получить поддержку. Как назло, весна была на редкость мрачная, не было в ней обычного торжества возрождающейся зелени, солнечного света, пения птиц. Странно, но на протяжении более чем месяца днем солнца не было вообще. Появлялось оно перед самым закатом, буквально минут на 20 освещая сырую холодную землю. Ночами небо было ясное, а к утру его опять затягивали тяжелые серые тучи, и начинал сеять мелкий колючий снежок. Спасали меня занятия, которые я находила для себя по храму. Поскольку вся утварь была в жутчайшем запустении, фронт работ был обеспечен не на одну неделю. Начала я с большого бархатного покрывала на гробницу для плащаницы. Шикарная ткань, которую сейчас в магазине не купишь, а если купишь, то за огромные деньги, была просто оборвана и длинные распустившиеся нити свисали безобразными лохмотами. Я купила красивой бахромы и обшила это покрывало. Потом вырезала из сукна крест, расшила его золотной нитью и пришила к покрывалу, обрамив с двух сторон аппликацией в виде растительного орнамента, купленной в обычном магазине тканей. Потом перебрала все тряпки в огромном пахнущем плесенью сундуке. Сундук был огромный, обитый медными листами, украшенный чеканкой и большими увесистыми заклепками. В таких сундуках наши прабабушки хранили приданое. Часть тряпок, которые еще можно было реанимировать, взяла на реставрацию – подшить, подметать, отстирать, отгладить, а те, которые истлели до дыр, сожгла (по церковным законам ничего из того, что было в храме и тем более использовалось в качестве утвари выбрасывать нельзя, что можно сжечь – сжигают, что не сжигается – закапывают). Потом я с содой отмывала засаленные полы (к моему изумлению, плитка оказалась не желтой, а чисто-белой), начищала подсвечники, выметала из углов мусор, мыла окна, вытаскивала из икон гвозди и кнопки…

Скрашивало мое одиночество единственное живое существо – бело-рыжий котенок. Обормот, трус и воображала. Но это в будущем. А тогда это был крохотный пушистик, едва научившийся есть. Нам его подкинули прямо под забор. Назвали мы приемыша Тимоном. Котик проявил завидную смекалку. Спасаясь от холода, он приспособился забираться в рукав моего пальто, висящего на вешалке. Он вцеплялся в ткань когтями и так спал, в висячем положении. Зато не мерз! А однажды… Он слишком настырно лез на стол. Я рассердилась и выставила его в коридор, закрыв дверь на кухню. Только я села за стол… ба-ба-бах!!! В коридоре рухнул отсыревший потолок. Я открыла дверь. На полу – огромная куча кусков штукатурки. Судя по всему, котенок оказался погребенным под ней. Я начала разгребать кучу и с удивлением никого под ней не обнаружила. Тут до меня донеслось тоненькое «Ми-и…» откуда-то снизу. Подвал! Точно. Я открыла люк. Тимон сидел на лесенке, оглушенный, перепуганный, но живой. Когда рухнула штукатурка, он кинулся бежать и угодил в щель у крышки люка. Пролетев 2 метра вниз, он провалился в воду. Сумел выплыть и забраться на ступеньку. Я спустилась по лестнице в подвал и достала его. Он весь был в мазуте, в какой-то жирной грязи, так что пришлось его помыть. Он против бани не возражал. Видимо, настолько был рад своему чудесному спасению, что не придал значения водным процедурам и оглушительно мурлыкал, пока я поливала его водой и натирала туалетным мылом.


ДАЛЬШЕ…

Что было дальше? Изнурительные дни, наполненные подготовкой к Пасхе. Работали мы просто на износ. Складывалось впечатление, что прихожанам этот храм совершенно не нужен. Они, похоже, заняли позиции наблюдателей. Смотрели, что мы будем делать? А мы работали, как ишаки. Тянули весь этот воз, не получая никакой помощи ни от куда и ни от кого.

Но самым тяжелым для нас были интриги, раскручивающиеся среди прихожан. Во-первых, весь приход и даже вся деревня раскололась на два лагеря. Одна часть сельчан восприняла известие о сменен настоятеля в штыки, а вторая – в основном те, кто были обижены на прежнего батюшку – с радостью. Наши сторонники стремились нам всячески помочь, а противники в свою очередь искали, чем отравить нам жизнь. Например, звонили по телефону, а когда мы снимали трубку, то спрашивали прежнего настоятеля. Мы, естественно, отвечали, что он здесь больше не живет, на что выслушивали примерно следующее: «Очень ЖАЛЬ (многозначительно). Отец N был ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ БАТЮШКА. А вы кто такие – мы вас не знаем». Я уверена в том, что звонившие прекрасно знали о замене настоятеля и таким образом просто желали нас унизить или показать нам свое полное презрение. Кидали нам в почтовый ящик и оскорбительные записки, были и звонки с угрозами и оскорблениями. Однажды вечером кто-то сделал несколько выстрелов по окнам из мелкокалиберного ружья. По случайности никто не пострадал. Почему-то кое-кто решил, что мы сами по своей воле «подсидели» прежнего настоятеля, хотя до получения приказа о назначении мы даже не слышали об этом храме. Бывало, что нам даже в глаза говорили, что мы пришли на «все готовенькое». По непонятным нам причинам это место считалось «блатным». Судя по всему, такую славу ему стяжали имеющаяся при храме сторожка – невиданная роскошь для современных приходов, и тот факт, что этот храм никогда не закрывался, то есть вроде как в нем восстанавливать было нечего. Но это все было привлекательным только издали. О состоянии храма и сторожки я уже написала выше. Поэтому эти «радости» были весьма эфемерными. Были и звонки архиерею и благочинному – наши «доброжелатели» сообщали «новости» нашему начальству – буквально на второй день нашего пребывания на приходе они обнаружили, что мы украли золотой крест, чашу с бриллиантами и какую-то икону (естественно, в золотом киоте). Архиерей отправляла жалобщиков к благочинному, а благочинный только махал рукой и обещал «разобраться». Интересно еще и то, что среди наших противников в основном оказались те, кто в храм ходил в лучшем случае два раза в год – на пасху и на Крещение за водой. А вот по-настоящему церковные прихожане восприняли перемену настоятеля с мудрым смирением, следуя поговорке «нам что ни поп – тот и батька». Со временем страсти утихли, но и теперь батюшка, отдавая какую-нибудь икону на реставрацию, сообщает об этом прихожанам на проповеди, чтобы избежать ненужных домыслов и разговоров.

Как любому священнику, пришедшему на чье-то место, моему мужу пришлось разгребать дела и делишки прежнего настоятеля. Нам звонили какие-то люди и просили сделать какие-то странные вещи. Например, несколько раз звонили с просьбой «почитать на удачу». На слова моего супруга, что Православная церковь таким не занимается, мы выслушивали нотации на тему «молодые-глупые-ничего не знаете, а вот отец имярек (имеется ввиду прежний настоятель) всегда нам читал и мы были очень довольны». Как-то в два часа ночи раздался звонок. В трубке какие-то полупьяные голоса с кавказским акцентом заявили нам, что желают причаститься. Батюшка сначала не понял, что к чему и начал им объяснять правила подготовки к Причастию. Но на том конце провода его довольно грубо оборвали и заявили, что приедут прямо сейчас. Батюшка сказал, что причащать их «прямо сейчас» он не будет. И опять выслушал тираду о том, что вот прежний настоятель ни о каких правилах ничего не говорил, а всегда шел навстречу людям и все такое прочее. Мы пришли к выводу, что наш предшественник за деньги был готов хоть собаку отпеть. Кроме того, выяснилось, что прежний настоятель, а паче его матушка создали в среде прихожан целые группировки особо приближенных и особо отдаленных, любимчиков и нелюбимчиков. В приближенные входили члены так называемой двадцатки, приходского собрания. Настоятель за свои темные делишки вполне мог улететь не только за штат, но и из сана, поэтому он давал членам двадцатки «зарплату», чтобы их задобрить. Это порождало массу недовольства в приходе. Кто-то считал себя несправедливо обделенным, кого-то считали незаслуженно пригретым. В свою очередь это приводило к формированию кланов, интригам, противостояниям. Когда мы пришли на приход, что двадцаточники заметно занервничали – ведь теперь они лишились своего «заработка». Покрутившись около нас с пару месяцев, они даже послали к нам делегата, который достаточно красноречиво намекнул на прежние обычаи. Мы сделали вид, что ничего не поняли. Нам скрывать было нечего, поэтому и давать взяток мы никому не собирались.

Попутно к нам буквально с первых дней хлынул поток желающих пристроиться на тепленькое местечко. Все, прикормленные некогда нашим предшественником теперь лишались своих приработков. Соответственно те, кто мечтал погреть руки на церковном добре, решили, что мы будем ковать собственные кадры и поспешили «забить место». С месяц к нам ходили всякие дедмиши и бабкати, в голос заверяющие, что при отце N они тут были старостами (в общей сложности мы насчитали под десяток старост) и что «если что», мы можем на них рассчитывать. При этом они усердно поливали грязью конкурентов и обвиняли их во всех смертных грехах. То есть предвыборная кампания велась по всем правилам. Интересно было то, что все эти кандидаты в ближайшие помощники к храму не имели никакого отношения ни сном, ни духом. За прошедшие 12 лет нашей жизни на этом приходе ни разу ни одного из них мы не видели на богослужении. Заодно скажу, что мы, к разочарованию очень многих, прекрасно обошлись и без старосты.

Еще одно неприятное обстоятельство, с которым нам пришлось столкнуться – чрезмерно пристальное внимание сельчан к нашей жизни. Если мой муж, будучи родом из деревни, еще как-то более-менее спокойно реагировал на бестактность наших прихожан, то я просто не находила слов от беспардонности некоторых особ. Для начала о нас стали сочинять какие-то нелепые сплетни. Кто-то пустил слух, что я была послушницей в монастыре, познакомилась там с батюшкой и с ним сбежала из монастыря. Эта история в духе средневековья была даже в какой-то мере забавной. Потом начали говорить, что я – дочь известного протоиерея. Потом моего мужа возвели в племянники какого-то епископа… Но это все были цветочки по сравнению с тем, что церковные активистки устроили дежурство под нашими окнами и постоянно подслушивали, о чем мы говорим. Даже не таясь, они приходили к сторожке, садились на крыльцо и просто слушали. Несколько раз мы заставали их за этим делом. И на наш вопрос: «Что вы тут делаете?» без тени смущения отвечали: «Слушаем!» Одна мадам под предлогом выбросить бумажку обошла весь дом, заглянула в каждую комнату и даже сунула нос в корзину для белья. В окна тоже заглядывали. В почтовый ящик залазили – просматривали письма. Стоило какому-то слуху распространиться по деревне, как тут же местные сплетницы бежали к нам проверять этот слух. Как-то утром мы открыли гараж, чтобы проветрить его после половодья. Неожиданно над воротами показалась голова Валентины, местной коровницы. Выпучив глаза, она висела на заборе, усиленно вглядываясь в тьму гаража.
- Что Вы там хотите увидеть? – спросила я.
- А мне сказали, что вы машину купили! – ответила она – Вот я пришла посмотреть. А чего-то нет у вас никакой машины
Мы посмеялись.
- Скажите хоть, какую машину мы купили, будем знать! – сказал батюшка.
- Белую! – с радостью сообщила Валентина – «Жигули»!
Вот так. «Без меня меня женили» - как говорится. Иногда это было смешно, иногда печально, иногда обидно.

Но главной интригой стала борьба за место свещницы. Свещницами называют бабушек, которые принимают пожертвования в храме, заведуют свечками, иконочками, книгами, лампадками и прочей утварью. Дело в том, что женщина, занимавшая это место ранее, была изгнана за воровство и за то, что собирала уже проданные, но не зажженные свечи и продавала их еще раз. И так до бесконечности. То есть одну свечу она могла продать три-четыре раза. Такие махинации обеспечили ей неплохое житье-бытье. Впоследствии она рассорилась с настоятелем, и он, припомнив ей все грешки, выгнал её вон из-за свечного ящика. Взамен отвергнутая стала засыпать архиерея кляузами, приписывая настоятелю все мыслимые и немыслимые грехи. Пиком её эпистолярного творчества стала жалоба, в которой она красочно расписывала, как настоятель каждое воскресенье напивается до зеленых человечком и голый пляшет на столе с девицами. Автор этих шедевров, тучная женщина с хитрым смуглым лицом первой оказалась у нашего крыльца, стоило нам прибыть на место служения. Сначала мы не поняли, кто она и почему так себя ведет. Когда мы на звонок открыли дверь, она поставила на крыльцо сумки и … стала целовать нам руки и рыдать, жалобно бормоча что-то невнятное. Мы поблагодарили её за угощение, но в дом не пустили, хотя было очевидно, что ей страшно хотелось зайти – между бормотаниями она вытягивала шею, пытаясь через наши спины заглянуть внутрь. В первое же воскресенье она появилась на богослужении. Народу тогда в храме было море. Увы, это не было свидетельством сугубого благочестия местных жителей. Просто поглазеть на нового попа пришло почти все население деревни. Вот тогда-то нам и сказали, кто такая эта Лида и чем она занималась. Старые прихожанки были настроены категорически против Лиды и тем более, против того, чтобы она стояла за ящиком. Мы заподозрили, что дело в конкуренции, что кто-то просто сам желает занять место свещницы. Но, к нашему удивлению, желающих не было. Все до единой бабушки, которым мы предлагали эту должность, отказывались от неё.

Ситуацию прояснила казначейша – высокая сухая болезненная женщина. Оказывается, храму не везло со свещницами. Карьеры всех их до единой заканчивались скандалами. Ну не могли они никак удержаться, чтобы не запустить руку в церковные деньги. Дольше всех продержалась Лида. Но после изгнания она, как неожиданно выяснилась, подалась в целительницы и пообещала навести порчу на любого, кто займет место, которое, как она считала, принадлежит ей по праву. Вот почему бабушки отказывались от этой работы! Они попросту боялись. Тем более их опасения подтвердились, когда вставшая за ящик казначейша внезапно попала в больницу с приступом язвенной болезни. Правда, они не брали в расчет того, что казначейша болела язвой желудка уже лет 15 и периодически попадала на больничную койку и без свечного ящика. С этой казначейшей была другая беда – если та воровала, то эта изводила нас … своей честностью. Эта старая дева была необычайно честна и еще более необычайно горда тем, что она, как говорится, «ни копейки…». Она всегда старательно подчеркивала это. Её занудство в этом вопросе превосходило все разумные границы. Она не ленилась после каждой службы пересчитывать все свечи, чтобы выяснить, сколько свечек по два рубля было продано, сколько по три сколько по рублю… И пару раз вдруг выяснялось, что у неё в ящике обнаруживалась лишняя свечка. Она начинала стонать и жаловаться, ходила за мной с этой копеечной свечкой, не зная, что теперь с ней делать! Просто положить её назад в ящик она отказывалась. Приходилось созывать ревизионную комиссию и составлять акт в том, что найдена одна неоприходованная свеча стоимостью в 1 (один!) рубль! Один раз точно так же нам пришлось составлять акт на… 50 копеек, оказавшимися «лишними» в её кассе. Через несколько месяцев она нас тоже покинула. Когда она оказалась в больнице, то нам пришлось поставить за ящик вторую свещницу. Между женщинами началась ревность, взаимные подозрения в махинациях, у них вечно то случалась недостача, то избыток, в которых каждая винила другую. Как-то в воскресенье свещница, чтобы доказать свою невиновность и уличить в нечестности казначейшу, встала за ящик вместе с ней. В это день у них случилась недостача в два с половиной рубля. После службы возмущенная казначейша подошла к батюшке и, потрясая своими отчетами, начала говорить, что свещница нарочно это все подстроила, чтобы выжить её из-за ящика, она же знает, какое у неё, казначейшы, слабое здоровье, и что волноваться ей нельзя, и что недавно из больницы… Батюшка, уставший от службы, а еще более от вечных разборок из-за каких-то несчастных двух рублей, не выдержал и сказал, что нельзя быть такой мелочной и такой подозрительной. Казначейша едва не захлебнулась от праведного гнева.
- Ну в таком случае, - процедила она сквозь зубы, – я уйду.
И ушла на самом деле. Больше она в нашем храме ни разу не появилась и что сейчас с ней, мы не знаем.

Но интриги интригами, а ящик не работал. Из-за этого с финансами и материальными ценностями в виде свечей, книг, крестиков и прочего был сущий бардак. Свечи брали, кто сколько хотел, денег оставляли тоже – кто сколько хотел. Никто не мог сказать определенно сумму пожертвований за записки, за отпевание, за крестины. Немного потыкавшись носами в разные стороны, мы поняли, что кроме как на свои силы, рассчитывать больше не на кого, и пришлось за ящик встать мне. Эта новость мгновенно облетела деревню. Порою, принимая записки, я слышала, как переговариваются прихожанки: «За ящик встала…Да конечно, они молодые, им деньги нужны… Да все они одинаковые! Что, не известно, что ль!...Нет, эти другие, я тебе говорю… Да вон, смотри, какие другие? Видишь, вон как деньги-то ловко пересчитывает!...» Они считали, что все средства, которые поступают в храм, забирает себе тот, кто стоит за ящиком. Я старалась не обращать внимания на эти глупые разговоры и просто делать свое дело. Разубедить мне их вряд ли удалось бы. Но когда одна из таких осудительниц в глаза мне сказала, что мы наживаемся на народные деньги, я ей предложила занять мое место.
- Вставайте Вы, - ответила я, выходя из-за ящика – Уступлю Вам это место с удовольствием. Наживетесь сами. Пожалуйста! Мы же спрашивали – кто хочет работать свещницей? Вы же не идете! Никто из вас не захотел сюда встать.
Больше никто мне таких слов не говорил, по крайней мере, в лицо.

Но одна желающая встать за ящик все-таки была. Это, конечно, Лида. Она просто ждала, когда за ней придут т позовут её на «доходное место». Женщина, которая дружила с ней, поведала нам, что Лида недавно сказала: «Я подожду, когда они придут и сами меня попросят». Но прошел месяц, потом другой, а её так и не позвали. Тогда она сама предприняла ряд попыток напомнить о себе. Стала нас обхаживать, петь нам дифирамбы, рассказывать, как стойко она защищает нас от нападок сплетников, и какие невыносимые скорби терпит за свою стойкость. Опять она рыдала, опять принималась целовать руки… Мы только улыбались ей в ответ. Вопрос о том, чтобы дать ей это место вообще не поднимался. Тем более что к нам все чаще стали приходить люди от «бабы Лиды», ибо эта особа всерьез занялась целительством.

А дело было так. Лишившись дополнительного дохода от места свещницы, Лида, давно отвыкшая жить на одну пенсию, тут же изобрела способ неплохо подзаработать. Она купила пару молитвословов и стала ходить по богатым домам дачников-москвичей, живших в деревне. Им она говорила, что место, на котором они поставили дом, плохое, нечистое, надо бы его почистить, а то болеть будете… И предлагала напуганным жильцам свои услуги. «Почитать». Слух о бабушке, которая «читает», быстро распространился по городу, и вскоре у Лиды уже образовалась очередь из клиентов. При этом «для имиджа» ей было очень важно слыть церковным человеком. Она не переставала ходить на службы и даже пыталась исповедоваться. Но практически сразу священник ставил перед ней вопрос о её занятиях целительством. Она плакала, каялась, клятвенно обещала, что больше не будет, получала разрешение грехов и… вернувшись домой, тут же начинала прием клиентов. Скоро батюшка перестал допускать её до Причастия, а потом и до креста. Но она и тут не сплоховала, и в ответ на вопрос клиентов «А почему же её не допускают до Причастия?» отвечала: «А меня Сам Господь Бог причащает и Пресвятая Богородица». Кроме того, она стала распускать слух, что чудесные способности ей передала блаженная Матрона.

Бегала она потом из храма в храм, пыталась водить дружбу со священниками, пыталась выбить благословение на свою магию, но так ничего у неё и не получилось.

А к тому времени, убедившись, что я, заняв «проклятое» место, осталась жива и здорова, успокоились и наши прихожанки. Нашлись две женщины, пожелавшие работать посменно за ящиком. Проблема решилась. Правда, и им пришлось вытерпеть оскорбления от завистниц, но Бог миловал, все утряслось.

Пришлось немного повоевать с властительницами прихода, храмовыми хозяйками. Это чудовищное уродливое порождение советской эпохи – кошмар любого прихода. Кучка бабок, считающих, что храм – их вотчина и что они вольны делать в нем все, что им заблагорассудится. Это они обругивают зашедших в храм людей за то, что те «не так» стоят, «не так смотрят», «не так» одеты-обуты. Это они лезут с назойливыми замечаниями по каждому пустяку и гонят со «своего» места людей. По их мнению, церковные законы и каноны на них не распространяются, а посему они имеют право на все. Например, один батюшка рассказывал, что ему, когда он пришел на приход, стоило большого труда выгнать из алтаря старостиху. По традиции Православия женщинам в алтарь входить нельзя. Он же обнаружил, что тетка, занимающая должность старосты, только и шныряет в алтарь, когда захочет. В ответ на его замечание она парировала: «А я староста!» Тогда батюшка нашел простой способ не пускать её в алтарь: попросту врезал замки в диаконские двери и держал их всегда запертыми. Старостиха подергалась-подергалась, да и оставила свои попытки.

У нас в храме было две таких хозяйки. Одна, правда, быстро сообразила, что подул ветер перемен и отказалась от своих привилегий добровольно – характер у неё был полегче. Зато другая… Понадобилось полтора года, чтобы избавиться от неё. Про себя она говорила, что исполняет миссию. Миссия заключалась как раз в том, чтобы бдительно следить за прихожанами – кто как крестится, кто как свечку ставит и при малейшем «не так» с руганью кидаться на «преступника». На все замечания батюшки она твердила: «Я выполняю свою миссию!». Кроме того, она возложила на себя почетную обязанность обходить молящихся во время службы с тарелкой – собирала на храм. Делала она это целых семь раз за литургию, причем выбирала самые важные моменты богослужения. И вот представьте, что за картина – читают Евангелие или поют Херувимскую, а она ходит от человека к человеку со своим блюдом и настойчиво сует его под нос молящимся. И попробуй не положи на него монетку – будет назойливо трясти перед твоим носом тарелкой, а если ты и после этого не раскошелился, то таким взглядом одарит тебя, что сразу понятно - не видать тебе райских блаженств как собственных ушей. Щелканье кошельков и звон монет нарушали благолепие службы, люди отвлекались от молитвы, но уговорить миссионерку оставить свое занятие не было никакой возможности. Она поджимала губы, с оскорбленным видом молча отходила прочь, а на следующей службе опять ходила с тарелкой. Все разговоры батюшки с просьбами не ходить с тарелкой во время службы так и оставались только разговорами. Миссионерка упорно продолжала свое тарелочное обхождение. Однажды батюшка спрятал злосчастное блюдо, надеясь, что хоть это остановит её. Но ничего не вышло – она мгновенно приспособила под это дело поднос, на котором обычно стояла малая водосвятная чаша.

Закончилась эта эпопея очень просто, правда, не обошлось без скандала. В один из праздников миссионерка подошла к исповеди и, не назвав ни одного греха, просто преклонила голову под епитрахиль. Когда батюшка спросил её, в чем она собирается покаяться, она искренно изумилась – по её мнению, её за особые заслуги перед храмом к причастию должны были допускать без исповеди. Настоятель сказал – или исповедуешься, или приходишь в следующий раз подготовленной. Она сначала попыталась уговорить священника, мол, да ладно Вам, я тут тридцать лет миссию выполняю, мне уж так можно. Но, когда поняла, что этот номер не пройдет, устроила скандал. На весь храм она кричала, что ноги её тут больше не будет, что батюшка сам к ней скоро на коленочках приползет прощения просить, да она еще подумает, возвращаться ли ей… Громко хлопнув дверью, она навсегда покинула храм. Потом нам рассказывали наши прихожанки, навещавшие её, что на все предложения вернуться в храм и покаяться она отвечала: «Пусть батюшка ко мне на коленочках приползет и сам просит меня вернуться. А без этого ноги моей в этом храме не будет!» Само собой, на коленочках к ней никто ползти не собирался. Более того – она получила по своему слову и даже более того – ноги её больше не было ни в каком храме вообще. Через несколько месяцев она заболела так, что по сей день не может покинуть своей квартиры.

Параллельно разворачивалась другая крупная интрига с хором. Как выяснилось, все они были приверженцы прежнего настоятеля. Из восьми человек была одна дама, которая попросту верховодила всеми остальными. Очень быстро она убедила хористов отказаться от пения в нашем храме. И они перестали ходить на службы. На клиросе остались две старушки, две родных сестры, Антонина и Валентина. Ой, натерпелись мы с ними! Одной было под 80, другой – за 70. Старшая плохо видела, младшая почти ничего не слышала. Зато младшая отлично разбиралась в уставе и на зубок знала порядок любой службы, а старшая могла хоть как-то петь. Но у младшей была особенность – она постоянно опаздывала ровно на полчаса, притом, что обе сестры из дома выходили одновременно. Просто старшая шла в храм, ни на что не отвлекаясь, а младшая… Однажды я специально вышла на улицу, чтобы посмотреть, почему же эти сестры преодолевают одно и то же расстояние с такой разницей во времени? Поскольку их дом находится буквально в пятидесяти метрах от храма, я имела возможность наблюдать всю картину. Валентина давно пересекла финишную черту и рылась в богослужебных книгах. Антонина же, размахивая сумкой, как первоклассница портфелем, подволакивая ноги, не спеша брела по улице. Она останавливалась около каждого столба, изучая наклеенные на них объявления, она заглянула за каждый забор, она погладила кошеньку у одной соседки и покормила сухариками собаченьку у другой. Поболтала с коровницей, перекинулась парой слов с местным пьянчужкой, спросила у Алексевны, взошли ли огурцы у Петровны. Сорвала цветочек, рассмотрела его и бросила в траву. Зашла к Николавне за семенами тыквы и только после этого подошла к дверям храма. Но и тут она нашла повод задержаться – посмотрела направо, посмотрела налево, поковыряла пальцем щелочку в штукатурке и наконец-то переступила порог церкви.

На клиросе она появлялась, когда Валентина своим скрипучим сопрано выводила едва ли уже не антифоны, и тут начиналось… Антонина с ходу врывалась в богослужение и первым делом отбирала у сестры книгу:
- Это что ты поешь?
- Вот это.
- Это не это! Надо вот это!
- Почему вот это? Сегодня же преподобному поем!
- Преподобному вчера пели, а сегодня Пророку!
Или другой излюбленный предмет для споров. Одна из сестер начинала читать псалом. Прочитав строчки две-три, она внезапно останавливалась, зависала пауза, а потом слышался голос:
- Это что я сейчас читаю?... Это я что-то не то читаю!
- Как же не то, когда то?
- Да посмотри же, какое то, когда надо вот это читать!
- Да никакое не это, а вот это!
- Дай, я в книге посмотрю!
- Нет, я сама посмотрю! – и тут они начинали тянуть книгу каждая в свою сторону. Это спектакль мог продолжаться минут 5-10. А поскольку они обе были глуховаты, то переговаривались в полный голос. Каждое их слово было слышно и в алтаре, и в самом храме. Служба прерывалась и все, включая настоятеля, ждали, пока сестры разберутся со своими книгами.

Как-то батюшка спросил у Антонины – почему она все время опаздывает?
- Не успеваю, батюшка, - с горечью сказала она – Дел-то сколько! То надо сделать, сё надо сделать…
- Ну, может быть, начинать служить на полчаса позже? – спросил батюшка.
- Ой, батюшка! – Антонина молитвенно сложила на груди руки – Вот если бы на полчасика попозже! Вот тогда я точно бы успевала!
Ей пошли навстречу. Вечернее богослужение стали начинать не в пять часов, а половина шестого… И Антонина стала являться в храм ровно в шесть.

Если вдруг сестры заболевали, то из-за того, что некому петь, вставала на клирос я. А что делать? Служба должна быть! Где знала как – пела, где не знала – читала. Иногда бегала с клироса за ящик, чтобы, пока батюшка читает молитву, успеть дать людям свечки. Позже пришел в храм молодой местный предприниматель. И стали мы с ним петь вдвоем. Жуть! Гласов не знали – из восьми я знала только 6й и 4й. Предприниматель вообще ничего не знал и тянул за мной, как мог. Трубил он как слон во время брачного периода. Но хоть было, кому читать, потому что к концу службы я оставалась просто без голоса. В Уставе мы тоже ровным счетом ничего не понимали. Приходилось мне брать домой все богослужебные книги и составлять полный список службы, что называется, наряду, даже указывала страницу, откуда петь или читать и начальные строки стиха. На одну службу уходила полностью школьная тетрадка в 12 листов. Так стало значительно легче. А потом через полгода вернулись хористы. Не смогли они без храма.

Вот к чему я до сих пор не могу привыкнуть – так это к тому, что любое наше слово тут же передается, трансформируется и истолковывается в совершенно ином ключе. Что могут выдумать женщины из совершенно ничего не значащей фразы – просто невозможно предугадать. Как-то на один из престолов не смогли найти ключа от боковой храмовой двери. Пришлось сбить замок, чтобы крестный ход мог пройти как положено. Одна из бабушек пожаловалась мне на это обстоятельство, на что я безо всякой задней мысли ответила:
- Так всегда бывает, когда много народа.
Придя со службы, муж сообщил мне, что, оказывается, я «отругала бабушек и сказала, что гнать вас всех отсюда надо, народу много, а толку от вас никакого». Другой раз в разговоре с прихожанами я сказала, что чтобы поменять священника на приходе, архиерей должен подписать соответствующий указ. Кто бы мог подумать, какой эффект произведут эти мои невинные слова! Несколько месяцев весь поселок и даже весь город судачил о том, что матушка САМА сказала, что их отсюда скоро уберут, и что приказ уже есть! Не спасает даже то, что, наученная горьким опытом, я стараюсь каждое свое слово тщательно подбирать, чтобы не смогли переврать. Все равно перевирают.

Когда мы приехали на приход, один пожилой протоиерей сказал: «Первые три года будут самые трудные для вас. Сможете их пережить – значит, всё будет хорошо». Не так давно мы с мужем вспомнили это всё. Да, эти первые три года были самые тяжелые. Но и самые благостные. Эти трудности сплотили нас, и в дальнейшем этот запас помог нам удержаться в том смерче, которым нас захлестнула жизнь. Потихоньку храм наполнился людьми. Пустые службы с бесконечным препирательством сестер на клиросе ушли в прошлое. Появились пономари. Приобретена вся необходимая утварь. Куплен набор новых колоколов и помещен на свое законное место – на верхний четвертый ярус. Наш звон слышен, как и прежде, за несколько километров. Сделан ремонт фасада. Теперь наш храм бело-голубой с золотыми куполами. Приведена в нормальное состояние и сторожка. Но это всё будет потом. А сначала – тяжелый труд, переживания, интриги, острая нехватка денег.

Мало нам было проблем с приходом - практически сразу к нам хлынул поток родственников и знакомых, желающих поиметь от нас денег. Они шли толпами. Дай-дай-дай… Нашим объяснениям, что самим едва хватает на жизнь, они не верили, поскольку стереотип богатого попа, у которого карманы набиты золотом, за 80 лет советской власти усвоился у людей очень прочно. Смертельно обижались. Переставали с нами общаться. Почему-то они все считали, что мы им ДОЛЖНЫ. Одна родственница вообще заявила, что переедет жить к нам, поскольку ей у себя в провинции наскучило. Да, мы еще должны взять её на работу и обеспечить её «хорошей» зарплатой. Шли еще и за тем, чтобы попросить устроить их личные дела. Люди считали и считают по сейчас, что мы обладаем невиданными связями и что для нас выбить квартиру, повышение пенсии или вытащить кого-то из тюрьмы – пара пустяков. Объяснениям, что это не в нашей власти, не верили. И обижались.

Пасху в тот первый год мы встречали в жутком холоде. Прихожане за столом сидели с синими носами, окоченевшие. В тот год Пасха была 11 апреля. Я помню это чувство – как будто пережили нечто очень серьезное, вроде войны. И дожили до Пасхи. Сейчас это – как полузабытый сон. Но он хранится где-то в наших душах, этот первый год на приходе. Из всех событий, которые затем были, и которые еще, надеюсь, будут, эти – самые скорбные и самые сладкие. Все эти трудности давали нам удивительное чувство единства. И сейчас это – наши самые приятные воспоминания. Бывает, иногда вечером, когда уже уложим спать детей, сядем вдвоем, помолчим немного, а потом кто-нибудь обязательно скажет:
- А ты помнишь, как мы начинали?
- Конечно, помню…

Поп, попадья, поповы дети

Откуда берутся батюшки

Не раз приходилось слышать от несведущих, что все священники сами – из священнических семей. Это неверно, как неверна мысль, что все священнические сыновья становятся священниками. Большинство нынешних священников – из самых обычных семей, от самых обычных пап и мам. Скажу даже более того – многие и многие батюшки из неверующих семей. Просто в какой-то момент жизни они уверовали и пошли своим путем. К сожалению, этот путь далеко не всегда приветствуется родителями и родственниками вообще. Знаю одного священника, которого прокляла коммунистка-мать, когда узнала, что сын поступил в семинарию. Другого родная мать отвезла в психушку, стоило ему заикнуться о Боге. Нередко близкие родственники, наслышанные о благосостоянии попов, воспринимают весть о том, что сын, внук или племянник захотел пойти по духовному пути, делают только один вывод – денег у него теперь будет – завались, а значит, им самим можно не работать – богатенький родственничек будет обеспечивать их всем, чего они только не пожелают. И начинается поток претензий - купи нам квартиру, купи нам машину, купи нам то, купи нам се… И откровенно желают сесть на шею молодой семье. Поэтому у тех, кто решил стать священником, еще до принятия сана начинаются искушения.

Дата добавления: 2015-09-06