Первые басни о животных

Греки и римляне считали родоначальником жанра басен о животных старца Эзопа, жившего в Малой Азии в VI столетии до н. э. Однако сегодня мы знаем, что по крайней мере часть басен, приписываемых Эзопу, была известна людям задолго до него. Во всяком случае, басни о животных типа «Эзоповых басен» появились в Шумере на тысячу с лишним лет раньше.

Животные, как и следовало ожидать, играли значительную роль в шумерской назидательной литературе. За последние годы Э. Гордон собрал и перевел общим счетом 295 пословиц и басен, в которых фигурируют 64 вида различных представителей животного мира — млекопитающих, птиц и низших классов животных вплоть до насекомых. Изученный материал позволяет сделать любопытные выводы относительно того, какие животные были наиболее популярны. Чаще всего в шумерской литературе упоминается собака (в 83 пословицах и баснях). На втором месте — крупный домашний скот, далее — осел, лисица, свинья и лишь после них — домашняя овца. За овцой следуют лев и дикий бык (ныне исчезнувшая порода Bos primigenius), затем — домашний козел, волк и т. д.

Ниже я привожу некоторые предварительные переводы наиболее сохранившихся и понятных шумерских басен, выполненные Гордоном. В них фигурируют самые различные животные — от собаки до обезьяны.

Жадность собак иллюстрируется следующими двумя короткими баснями:

«1. Осел плыл по реке; собака не отставала от него и приговаривала: „Когда же он вылезет на берег, чтобы его можно было съесть?“

2. Собака пришла на пир, однако увидев оставшиеся кости, удалилась, сказав себе: „Там, куда я сейчас пойду, для меня найдется больше поживы“».

Однако одно из прекраснейших выражений материнских чувств тоже вложено в уста собаки в другой басне:

«Сука говорила с гордостью: „Мне неважно, какие щенки у меня, рыжие или пятнистые, — я все равно их люблю!“»

Что касается волка, то шумеры, если судить по наиболее хорошо сохранившимся басням, в которых он фигурирует, считали его воплощением кровожадности и коварства. В одной из басен, текст которой, к сожалению, немного поврежден в двух местах, рассказывается о том, как стая из десяти волков утащила несколько, видимо десять, овец, и о том, как один волк, прибегнув к нехитрой софистике, одурачил своих товарищей: «Девять волков и десятый с ними зарезали несколько овец. Десятый волк был жаден и не… (на табличке повреждены одно или два слова). Когда он коварно…. (повреждены одно или два слова), он сказал: „Я разделю ее (добычу) для вас! Вас девять, так пусть одна овца будет вашей общей долей. А я один, так пусть мне достанется девять овец, — это будет моя доля!“»

Из всех диких зверей наиболее ясно и определенно очерчен в шумерских баснях характер лисицы. О ней говорится как о животном чванливом и тщеславном, которое постоянно, на словах и всем своим поведением, стремится преувеличить свое значение. В то же время — это трусливый зверь, способный лишь хвастаться. Вот, например, несколько басен о лисице: «Лиса наступила дикому быку на копыто и спрашивает: „Тебе не очень больно?“»

Или еще: «Лиса не сумела построить себе дом, а потому пришла в дом друга, как завоеватель».

Вот другой пример: «Лиса несла палку (и спрашивала): „Кого бы мне стукнуть?“

Лиса несла официальный документ (и спрашивала): „Чего бы мне потребовать?“»

Или еще: «Лиса скрежещет зубами, но голова у нее трясется».

А вот две самые длинные басни про лису, которые особенно ярко иллюстрируют самомнение и трусость этого персонажа. Обе басни довольно запутаны и обрываются, не доходя до конца, но в целом их смысл и мораль вполне ясны: «Лис сказал своей жене: „Идем со мной! Давай изгрызем город Урук, словно это лук-порей у нас под зубами! Мы будем попирать город Куллаб, словно это башмак у нас под ногами!“ Но не успели они подойти и на 600 гаров к городу (примерно три километра), как собаки зарычали на них: „Геме-Туммаль! Геме-Туммаль! (По-видимому, так звали жену лиса). Иди домой! Ступай прочь!“ — так угрожающе рычали они из города».

Нетрудно понять, что лис и его жена тотчас последовали этому совету и вернулись восвояси.

Вторая басня про лису включает мотив, много позднее использованный Эзопом в басне «Крысы и ласки», хотя в ней и не упоминается лиса: «Лиса потребовала у бога Энлиля рога дикого быка, (и вот) ей были даны рога дикого быка. Но поднялся ветер, полил дождь, а лиса (из-за рогов) не могла укрыться в свою нору. Под утро, когда холодный северный ветер, грозовые тучи и ливень обрушились (?) на лису, она сказала: „Как только рассветет“…»

К сожалению, конец басни отсутствует, но, по-видимому, лиса намеревается снова обратиться к Энлилю, умоляя избавить ее от рогов дикого быка.

Хотя лисица шумерских басен и не походит на умное, ловкое животное, каким она предстает перед нами

в европейском фольклоре, она имеет немало общего с лисой из некоторых басен Эзопа (взять хотя бы басню «Лиса и виноград»). Следует также отметить, что до нас дошли, — к сожалению, в весьма плохом состоянии, — фрагменты двух басен, в которых лиса появляется рядом с вороном или вороной, то есть в том же сочетании, что и в баснях Эзопа.

Медведя мы встречаем лишь в двух шумерских баснях; в одной из них, видимо, идет речь о его зимней спячке.

Но если о медведе нам почти нечего сказать, то о мангусте можно найти в пословицах и поговорках немало любопытных сведений. В Древней Месопотамии, как и в современном Ираке, держали ручных мангуст для борьбы с крысами. Шумеры, видимо, подметили и оценили смелость, с какой мангуста бросается на свою добычу в отличие от кошки, которая долго и терпеливо поджидает удобного мгновения, чтобы выпустить когти. Это нашло выражение в такой поговорке:

Кошка долго раздумывает,

Мангуста не теряет времени даром.

С другой стороны, от мангуст было трудно уберечь какую-либо пищу или алкогольные напитки, и хозяевам приходилось мириться с этими пороками своих любимиц. Шумеры говорили не без горечи:

Если есть в доме еда, ее уничтожит мангуста,

А если она что-нибудь оставит мне, придет чужестранец и уничтожит все!

Впрочем, в другой пословице домашняя мангуста забавляет своих хозяев благодаря своему «извращенному вкусу»: «Моя мангуста ест только тухлятину, а ради пива или топленого масла и не пошевелится».

В одной из пословиц как будто встречается упоминание о гиене, но смысл его недостаточно ясен.

Что касается кошки, то она фигурирует в шумерской литературе лишь в виде исключения. Об одном случае уже шла речь (пословица о кошке и мангусте). Во втором случае корова, которая повсюду следует за носильщиком корзин, сравнивается с кошкой.

Лев, согласно пословицам и басням, обитал в местностях, заросших деревьями и тростником. Впрочем, в двух баснях, — текст одной из них сильно поврежден, а в другой неясен смысл, — лев почему-то оказывается в открытой степи. Раз для льва заросли — удобное укрытие, то человек должен сам остерегаться льва и для этого изучать его повадки.

Так, в одной пословице говорится: «О лев, густые заросли — твой союзник!»

А в другой: «Лев и в зарослях не съест человека, который его знает!»

Последнее изречение невольно напоминает историю об Андрокле и льве.

Другая сильно поврежденная табличка сохранила нам обрывки басни про льва, попавшего в западню, и про лису. В большинстве басен лев предстает главным образом как могучий хищник, добычей которого становятся овцы, козы и «свиньи зарослей» (видимо, дикие свиньи).

«Когда лев пришел в овчарню, собака была привязана веревкой из крученой шерсти», — говорится в одной басне. А в другой рассказывается такая история: «Лев схватил „свинью зарослей“ и начал ее терзать, приговаривая: „Хотя твое мясо еще не наполнило мне пасть, твой визг уже просверлил мне уши!“»

Однако лев не всегда выходит победителем, ибо даже он может быть одурачен лестью «беззащитной козы». На эту тему сохранилась басня — одна из самых длинных шумерских басен, весьма напоминающая Эзоповы басни: «Лев схватил беззащитную козу. „Отпусти меня, (и) я дам тебе овцу, одну из моих подружек!“ (сказала коза). „Я отпущу тебя, но (сначала) скажи мне твое имя!“ (сказал лев). (Тогда) коза ответила льву: „Разве ты не знаешь моего имени? Меня зовут „Ты мудрец““! Когда лев дошел до овчарни, он прорычал: „Вот я пришел к овчарне и отпускаю тебя!“ Коза (уже из-за ограды?) ответила, ему: „Да, ты меня отпустил! Но разве ты мудрец? Я не только не дам тебе овцу (которую я обещала), но и сама не останусь с тобой!“»

Сохранилась шумерская басня про слона. В ней слон выводится хвастливым животным; его «ставит на место» самая маленькая из пичужек — крапивник: «Слон хвастался (?), говоря о себе так: „Нет подобного мне в мире! Не…!“ (здесь текст разрушен до конца строки, но можно предположить, что фраза была примерно такая: „Не пробуй равняться со мной!“) И (тогда) в ответ ему крапивник сказал: „Но ведь и я, как я ни мал, был создан точно так же, как и ты!“»

Осел, как известно, служил основным упряжным и вьючным животным в древней Месопотамии. Добродушно подшучивая над ним, шумеры создали образ медлительного и зачастую глупого создания, сходный с образом осла в европейской литературе. Основная особенность осла — поступать диаметрально противоположно тому, чего требует от него хозяин.

Вот несколько примеров: «Его надо тащить (силой) в пораженный мором город, словно вьючного осла».

«Осел сожрет и свою подстилку!»

«Твой беспомощный осел потерял всю скорость! О Энлиль, твой беспомощный человек потерял все силы!»

«Мой ослик не создан для быстрого бега, он создан для того, чтобы орать!»

«Осел опустил голову, а хозяин похлопал его по морде и говорит: „Пора встать и уйти отсюда. Скорей! Шевелись!“»

Иногда осел сбрасывал свою ношу, и его за это нещадно ругали: «Сбросив свой вьюк, осел сказал: „Старые проклятия все еще наполняют мне уши!“»

Случалось, что осел убегал от своего хозяина и не возвращался. Вырвавшийся на волю осел послужил темой для любопытных сравнений в двух поговорках. Вот первая: «Как сбежавший на волю осел, мой язык не повернется вокруг и не вернется вспять».

А вот вторая: «Сила юности покинула мои чресла, как сбежавший осел».

В некоторых изречениях упоминаются неприятные физиологические особенности осла, например: «Если бы нашелся осел, который бы не смердел, такому ослу не понадобился бы погонщик».

И, наконец, сохранилась поговорка про осла, в которой есть любопытный штрих, характеризующий нормы поведения. Звучит она так: «Я не стану жениться на трехлетней, как это делают ослы!» Здесь явно порицаются слишком ранние браки.

Что касается лошади, то одна шумерская басня совершенно неожиданно дала новые сведения о самом раннем периоде одомашнивания коней. В этой басне впервые, насколько нам известно, упоминается верховая езда. Правда, таблички с текстом басни относятся приблизительно к

1700 г. до н. э., но поскольку тот же текст обнаружен и на большой табличке из Ниппура и на школьной табличке из Ура, относящейся примерно к тому же периоду, можно смело предположить, что сочинена эта басня была гораздо раньше. Такой вывод подтверждается не только распространенностью этого текста, но и тем, что он вошел в один из школьных сборников пословиц и поговорок. Поэтому вполне вероятно, что шумеры умели ездить верхом за две тысячи лет до нашей эры, хотя наиболее древнее упоминание о верховой езде письменно зафиксировано на триста лет позднее.

Басня про лошадь звучит так: «Сбросив всадника, лошадь сказала: „Если всегда таскать на себе такой груз, можно и обессилеть!“»

В другой поговорке упоминается о потливости лошадей: «Ты потеешь, как лошадь, — это (выходит) все, что ты выпил!» Здесь почти дословное совпадение с разговорным английским выражением «to sweat like a horse».

Про мула сохранилась всего одна поговорка, но любопытно, что в ней идет речь именно о происхождении этого животного: «О мул, кто тебя признает — твой отец или твоя мать?»

Интересно отметить, что свинья отнюдь не считалась у шумеров «нечистым» животным: в поговорках и баснях свиней закалывают для еды чаще всех других животных!

Вот один пример: «Откормленную свинью должны были заколоть, и тогда она сказала: „Это все из-за пищи, которую я съела!“»

А вот второй: «Он дошел до крайности (?) и тогда заколол свою свинью!»

Или еще: «Мясник, торгующий свининой, резал свинью и приговаривал: „Ну, чего ты визжишь? По этому пути уже отправились твои отцы и деды, и ты пойдешь следом за ними. (И все-таки) ты визжишь!“»

До сих пор не обнаружено ни одной шумерской басни про обезьяну, но существует одна поговорка и шуточное письмо от обезьяны к своей матери. Оба эти текста свидетельствуют о том, что обезьяны развлекали зрителей в шумерских «домах музыки» и что о них не слишком хорошо заботились.

Поговорка гласит: «Весь Эриду процветает, но обезьяна из „большого дома музыки“ роется в отбросах!»

А в шуточном письме говорится следующее:

Лусалусе, «моей матери», расскажи!

Вот что говорит обезьяна:

Ур — превосходный город бога Нанны,

Эриду — процветающий город бога Энки,

Но я сижу за дверьми «большого дома музыки»,

Я должна питаться отбросами, — не дай бог от этого умереть!

Мне не достается ни крошки хлеба, мне не достается ни капли пива,

Пришли мне гонца (с посылкой), да поскорее!

Очевидно, обезьяна из «большого дома музыки» города Эриду, процветавшего порта на озере в юго-восточной части Шумера, голодала и была вынуждена отыскивать себе пищу на городских свалках. По неизвестной причине злоключения бедного зверька вошли в поговорку, и вполне возможно, что какой-то склонный к сатире писец превратил эту поговорку в шуточное письмо к «матери» обезьяны (имя «Лусалуса», видимо, означает «обезьяний человек»). Это «письмо», судя по тому, что до нас дошли по крайней мере четыре его копии, сделалось своего рода классической литературной миниатюрой, в то время как первоначальная поговорка вошла лишь в один сборник пословиц и поговорок.

Рыбы, судя по дошедшим до нас литературным текстам, не были представлены в шумерских баснях. Однако из других письменных и археологических источников нам известно, что начиная с глубокой древности рыба была в Шумере одним из основных продуктов питания и высоко ценилась в качестве такового. Если верить уникальному литературному произведению, о котором пойдет речь в следующей главе, то у шумеров, возможно, были даже заповедники для охраны водных жителей от птиц и от крокодилов.

19. «Дом рыбы»

Дата добавления: 2015-10-13