Через несколько дней после взятия Тулумчака перед строем танкового батальона командир 55–й танковой бригады полковник М. Д. Синенко зачитал приказ Военного Совета Крымского фронта о вручении лейтенанту Горячеву Василию Абрамовичу ордена Красного Знамени.
НА КОЙ–АСАНСКОМ НАПРАВЛЕНИИ
Сквозь редкие разрывы взъерошенных серовато–дымчатых облаков брызнул луч нырнувшего в седловину гор неулыбчивого солнца. Сырой ветерок пахнул в лицо едким запахом сгоревшего тола и пороховой гари. На вспаханную, копанную и перекопанную снарядами землю тяжело опускались завитые клубы дыма и пыли. Прогремел последний орудийный выстрел. Короткими очередями, словно выбросив остатки накопившейся за день злобы, выстрелили станковые пулеметы. И стало непривычно тихо впервые за три дня, в течение которых войска 51–й армии Крымского фронта безрезультатно пытались овладеть господствующей высотой юго–западнее селения Корпечь. Это была не простая высота, а ключевая позиция укрепленного района фашистов Кой–Асан–Владиславовка. Вот почему немцы так сражались за нее. Сегодня, в этот третий день, 19 марта 1942 года, бой был особенно злым и напряженным. Отлично разобравшись в замыслах нашего командования, гитлеровцы держали оборону намертво, с решимостью обреченных. Большие потери не останавливали их. Они до десяти раз переходили в контратаки. Дважды им удавалось добираться до нашей передней траншеи, и дважды наши подразделения отбрасывали их назад дружными и энергичными ударами. Тысячи снарядов и мин изрешетили узкую, километра в полтора шириной, полоску Крымской земли. Казалось, еще и сейчас, когда уже не стало слышно выстрелов, она продолжала вздрагивать и покачиваться. Куда ни глянь, везде следы недавней битвы: желтыми струйками дыма дышат разновеликие воронки; слезится бурая, вывороченная взрывами глина; у наспех отрытых окопчиков кое–где валяются целые и разбитые винтовки, исковерканные автоматы, кучи почерневших стреляных гильз, подсумки с обоймами и брезентовые сумки с ручными гранатами, стальные каски со светящимися отверстиями и рваные, окровавленные плащ–палатки. Между снарядными воронками и разрушенными окопами — изуродованные трупы — немного’в серых шинелях и много — в грязно–зеленых. От переднего края, где все еще что‑то горело и ухало, в пропитанной кровью, покрытой копотью и грязью одежде ковыляли раненые. Одни из них брели самостоятельно, опираясь на автомат или винтовку, других поддерживали сопровождавшие их товарищи. Это было печальное зрелище. И даже привычные ко всему фронтовики в изумлении замирали перед ним, точно только сейчас сообразив, что ведь и их могла постичь та же судьба. По полю, не спеша, бродят солдаты специальной команды с лопатами в руках. Углубив бомбовую воронку, бережно укладывают в братскую могилу тех, кто погиб, и так же неторопливо забрасывают ее прокопченными комьями земли. В надвигающихся сумерках смутно видны черные силуэты танков. Они стоят и на «ничейной» земле и за передним краем противника. Одни подбиты снарядами, другие разворочены противотанковыми минами, третьи сгорели. Некоторые еще дымятся. За три дня их осталось на поле боя много. 40–я танковая бригада подполковника Калинина вышла из последнего боя только с шестью оставшимися на ходу «тридцатьчетверками», а отдельный танковый батальон — с тремя Т-26. Урча моторами, они сосредоточиваются за восточными скатами высоты 28,2. Здесь, в неглубоком капонире, вкусно дымится походная кухня. Раскаленные крошки крымского ракушечника, проваливаясь сквозь колосниковые решетки, ярко–белыми звездочками падают на утрамбованный суглинок. Их подхватывает ветерок и щедро разбрасывает вокруг, от чего местность выглядит усыпанной светлячками. Дрова на Керченском полуострове редкость: их привозили из‑за моря, а кухни отапливались пиленым ракушечником, предварительно пропитанным дизельным топливом или керосином. Каменистые скаты высоты изрезаны узкими, как щели, окопами и ходами сообщения. Окольцованные песчаными брустверами, лисьими норами, затаились индивидуальные ячейки истребителей танков. Некоторые блиндажи и ходы сообщения сильно пострадали от мин и снарядов, разрушены авиабомбами. Глубокие бомбовые воронки поднимаются по скатам к самой вершине высоты. За обратными скатами высоты в нескольких блиндажах, соединенных между собой ходами сообщения,'разместился КП армии. Вместо бревенчатых накатов блиндажи перекрыты стальными рамами от разбитых немецких автомашин и кусками горелого листового железа, а поверх всего этого — толстый слой грунта. Узкие входы завешаны пестрыми трофейными палатками. На вершине высоты большой блиндаж. Он весь ушел в грунт и с первого взгляда почти не виден. Но стоит приглядеться внимательней, как замечаешь черную полоску на уровне земли— амбразуру, надежно прикрытую козырьком наката. Здесь наблюдательный пункт. На крутых склонах и в глубоких лощинах уже попахивало свежей молодой травой. Кое–где от огня и проходивших по ней технике и людей она пожухла, стала рыжеватой, а иногда ее низкорослые поникшие верхушки плакали крошечными черно–маслянистыми слезами — следы, оставленные машинами. Плакали — тоже беззвучно. Но вот что‑то зашевелилось, послышался мерный топот сапог, осторожный лязг железа, шуршащий всплеск пыли. Больше не было тишины. Подтягиваясь к передовой, шагали солдаты. Темнота сгущалась. Когда рассветет, все начнется сначала. А пока под ее спасительным покровительством накапливались силы для завтрашнего боя: подтягивались к передовой новые подразделения, чинилось оружие, ремонтировалась техника. •
Километрах в пяти от переднего края, среди развалин селения Симисотки, приютилась подвижная танкоремонтная база. Ее ремонтные бригады обосновались в полуразрушенном сарае — бывшей МТС. У этих людей тяжелая и сложная работа. Кто думает, что им на войне легче и безопаснее, тот ошибается. Ремонтники гибнут, как и другие солдаты: то их накрывает вражеская артиллерия, то им самим приходится ползти на передовую, чтобы привести в чувство заглохшую машину. У себя на базе они работают день и ночь. Словно опытные хирурги, «потрошат» они стальные организмы танков: меняют моторы, заваривают пробоины, сращивают гусеницы. Отсюда каждый день, как из госпиталя, «выписываются» и возвращаются в строй боевые машины. В чудом уцелевшей эмтээсовской кузне день и ночь жужжат походные горны. Слышится дробный, как будто еще из довоенных времен, перестук молотков. Здесь работает много людей различных специальностей и, если бы не страшные язвы войны вокруг, могло бы показаться, что идет в МТС обычная подготовка к весеннему севу, и потому так много суеты, перебранки, рабочего гомона. Но ремонтировали тут не тракторы, а танки, которые еще недавно дышали жаром и огнем, шли напролом сквозь вражеские заслоны, пока не застыли, остановленные снарядами. Машины отбуксировали сюда, и сейчас другие люди, не те, которые сидели в них и управляли ими, будут выстукивать их железные тела, чинить их, латать. И эти люди по зияющим пробоинам и застывшим пятнам крови будут хорошо читать историю недавнего боя, читать молчаливо, про себя и так же молчаливо сокрушаться судьбой танкистов, скрывая свою боль и тоску остервенелой, до ломоты в костях, работой. Именно так вел себя сейчас электросварщик ефрейтор Цибанов. Сцепив зубы, изредка посылая проклятия в сторону врага, он переходил от машины к машине и, точно волшебник в фантастических фильмах, рассыпал мириады звезд. За ним от сварочного агрегата черными, упругими змеями волочатся провода высокой изоляции. Сутулый, ширококостный, в больших кожаных рукавицах и широком брезентовом костюме, Цибанов скорее походил на портового грузчика, нежели на бойца. Лишь красная звездочка на выкрапленной брызгами металла ушанке выдавала в нем солдата. Но аккуратно заваривая пробоины в броневом корпусе, латая орудия смерти, он думает совсем о другом. «То ли дело баржи варить! Сделал посудину, она и плавает, как лебедь на речной волне. Либо нефть, либо хлеб возит —народу польза. А тут для убийства человека машины придумали. Воевали бы как раньше — стенка на стенку, кто сильнее, того и верх. Тут уж, как пить дать, мы бы фашистам хребет сломали. А то вон в пятьсот лошадей мотор поставили, и пять человек на нем воюют, других людей убивают. Хотя, ежели подумать, то какие же фашисты люди? — Зверье». До войны Цибанов варил речные баржи в одном волжском затоне. Сотни километров сварных швов вывели его проворные, сноровистые руки. — Побьем Гитлера, опять буду самоходные баржи варить с палубными надстройками и капитанскими мостиками, — делился он с подручным своими мыслями. Сегодня у Цибанова трудный день: на трех танках пришлось варить разорванные минами днища… Потолочная сварка. Лишь тот, кому приходилось иметь с ней дело, да еще во фронтовой обстановке, поймет, что это такое. Танк приподнимают специальными приспособлениями, но лишь на такую высоту, чтоб человек мог забраться под него. Сварщик работает, лежа на ^спине. Огонь и оплавленные капли металла падают на его руки, одежду, а он должен, ни на что не обращая внимания, следить за швом, вести его ровно и аккуратно. Хорошо, если так продолжается недолго, если имеешь дело только с одной машиной. А если в таком положении приходится трудиться не час и не два, а целый день, если танков несколько? Попробуйте выдержать! Да еще с державкой в руках, когда к боли в спине прибавляется такая же боль в руках, и они, кажется, перестают повиноваться тебе, становятся ватными, не своими. А рядом, недалеко, ложатся снаряды. Такой трудный денек выдался сегодня. Шутка сказать — потолочная сварка у трех танков! Закончив последний, Цибанов выбрался из‑под машины и, еще не поднимаясь, крикнул напарнику: — Кончай, малый, глуши свою тарахтелку, пойдем в «спальню». — Он встал, резко расправил плечи, несколько раз сделал приседание, прикурил от электрода и, не спеша, пошел по вихлявшей между развалинами стежке к подвалу. После тяжелого двенадцатичасового труда отправились на отдых и монтажники. Прошлую ночь им совсем не удалось отдохнуть: противник методично посылал снаряд за снарядом на территорию базы. — Хуже гнуса надоели, — чертыхался ефрейтор Зотов, чуть сутуловатый, охочий до острого словца сибиряк. Однако отдохнуть не пришлось и в эту ночь. Только разместиться успели, как прибыл адъютант начальника автобронетанкового управления фронта генерал–майора танковых войск Вольского и передал начальнику базы новый приказ. Это был своеобразный приказ, необычный даже в военных условиях. В нем ничего конкретного, кроме указания о необходимости срочно ремонтировать танки, не было. Количество не упоминалось. Генерал требовал: к утру должно выйти из ремонта столько танков, сколько люди в состоянии будут сделать. Ремонтников подняли по тревоге. И когда им сообщили о приказе, никто не приуныл, никто не сослался на усталость, никто даже про себя не подумал о прерванном сне. Они знали: раз генерал не указывает точного числа танков, значит, он им крепко верит, значит, они должны дать не столько танков, сколько смогут, а больше, чем смогут даже представить себе. Еще не очнувшись от сна, слегка покачиваясь на усталых ногах, они разошлись по рабочим местам. Как‑то само собой получилось, что коммунисты и комсомольцы собрались вокруг комиссара и устроили пятиминутку. Не было ни речей, ни письменных резолюций. Решили коротко и ясно: личным примером показать, как надо работать. С этой минуты не существовало больше слов «усталость», «недомогание», «отдых». Вместе со всеми выбрался из своей «спальни» и сварщик Цибанов. Поеживаясь от ночной прохлады, он широко и сладко зевнул, потянулся несколько раз. Но сон не уходил. Тогда он попрыгал немного, помахал руками, как боксер на ринге, и почувствовал себя бодрее. — Да, — заметил он напарнику, — будет работенка, аж искры полетят. Ладно, опосля отоспимся. Зря будить не станут. Ребятам на передовой тоже, поди, спать охота. Честное слово, закончится война — неделю с постели не встану. У–у, и дрыхану. Ну, будя трепаться, работать надо. — Слово «работать» он произносил с ударением на последнем слоге. — Пошли… Чтобы не демаскироваться, танки укрыли брезентами и работали с переносными лампами. Цибанов при всей своей кажущейся медлительности поспевал обслуживать все бригады и с удивительной виртуозностью. Снарядные пробоины в корпусах не заваривали — уже не хватало времени. Их просто забивали деревянными или металлическими пробками и закрашивали. — Не может снаряд угодить два раза в одно место, — резонно рассуждал Цибанов. — Но чтобы дырка не смущала танкистов, приглушим ее колышком. Вполне достаточно. Ей, ей, ни черта сюда больше не попадет. Ну, пошли к следующему экземпляру. «Следующий экземпляр» был с заковыкой. Дело в том, что крупнокалиберный немецкий снаряд расколол и отогнул на одном из танков кусок бортовой брони. Чтобы установить этот кусок на место и приварить, нужно было предварительно его отрезать. Как назло, днем кончился кислород, и резаком нельзя было работать. Машина задерживалась в ремонте. Обидней всего, что у этой машины все другие неисправности были устранены. Получалось, что в общем‑то годный к бою танк из‑за этого мог застрять у ремонтников. Что делать? Как обычно в таких случаях, обратились к Цибанову — не сможет ли он отрезать броню электродом. Конечно, дело не простое и не каждый электросварщик с ним справится. Но ведь надо же что‑то придумать! — Гм, — бормотал Цибанов, постояв у машины. — Цэ дило, как говорит старшина, трэба розжуваты. — Гм… Надо же, чтоб этак угодило в него! Сволочи фрицы, не могли по–другому стрельнуть. — Ладно, — огрызнулся подручный, — нашел время шутить. — А я не шучу. Это я так думаю. — Цибанов походил вокруг машины, пощупал огрубевшими пальцами броню, помурлыкал что‑то себе под нос, свернул цигарку, закурил, сделал несколько затяжек и наконец выдохнул: — Сделаем. Прибавь‑ка газу, малый! — крикнул он своему подручному, надевая рукавицы. — Давай, давай, не жалей! — Мотор сварочного агрегата взвыл, как бешеный. Сноп голубоватых искр брызнул из‑под электрода, и струйка золотистого расплавленного металла потекла по борту к гусенице. Электрод плавил броню, прорезая в ней узкую щель. Через четверть часа кусок брони в полцентнера упал на песок рядом с танком. В следующие полчаса его установили на место и приварили. Тщательно осмотрев сварной шов, Цибанов сбил с него окалину, вытер грязным рукавом пот со лба и, подобрав электропровода, молча зашагал к следующей машине. В эту ночь досталось всем. Работали без малейшей передышки, даже без перекура. Взвод воентехника Яковенко уже опробовал на ходу тяжелую машину КВ. Взвод Якова Головченко за ночь закончил замену агрегатов на двух танках. Бригада комсомольца старшего сержанта Рычкова к утру заменила двигатель на «тридцатьчетверке». Еще только начал сереть рассвет, а пять танков завелись и на малых скоростях, не зажигая фар, двинулись к высоте 28,2. Через полчаса по тому же маршруту отправились еще две машины. И лишь только после этого еле державшиеся на ногах ремонтники позволили себе пойти на отдых. •
Впрочем, досталось в ту ночь не только ремонтникам. Предстоящий бой заставил бодрствовать и тех, кто был на высотке. С вечера сюда прибыл саперный взвод и с десяток «безлошадных» танковых экипажей. Они приводили в порядок командный пункт. Исправляли окопы и ходы сообщения, отрывали капониры для танков, оборудовали пулеметные гнезда. Земля была вязкая и в то же время жесткая, сырая и холодная. Работали молча. Только слышалось, как хлюпала выбрасываемая наверх земля да скрежетала иногда лопата, наткнувшаяся на камень. То справа, то слева возникал и сразу же замолкал приглушенный расстоянием гул моторов: танкисты устанавливали в капониры свои машины. На высоту прибыл генерал танковых войск Вольский. Высокий, подтянутый, в ладно сидящем реглане, он шагал рядом с командиром танковой бригады Калининым, и все невольно заглядывались на него. Генерал был удивительно красив: светлые, пристально, по–умному глядевшие глаза, прямой, в меру широкий нос, волевые губы и такой же волевой подбородок. Сейчас генерал был хмур, озабочен и от этой своей строгости выглядел еще красивее. — Глубже закапывайте танки, по башню, чтобы пушка была вплотную над бруствером, — заметил он комбригу, — тогда их снаряды нашим танкам совсем не страшны будут.
Вольский В. Т.
Генерал прибыл сюда неспроста: стало известно, что противник собирает в районе Владиславовки большой танковый кулак. Танки приходят эшелонами и сразу со станции разгрузки идут в район сосредоточения Кой–Асан–Владиславовка. По всему видно, спешно готовится танковый удар на этом участке фронта. — Ударит, встретим, — сняв ушанку и поглаживая широкой ладонью вспотевшую лысину, взмахнул рукой Иван Петрович Калинин, переходя от танка к танку. — Врубайся глубже, интересный мужчина, — вставил он свою излюбленную поговорку,.наставляя командиров машин. — Навалятся — подпускай ближе, бить наверняка, чтобы на каждого гада не больше одного снаряда. Команды не жди, сам решай, когда сподручней бить. Но маскируйся так, чтобы ты его видел, а он тебя — нет. В стенках не забудь ниши выдолбить, да гранат трофейных по пятку в связку. Их рукоятка длинная, бросать удобно. У гранат младшего механика–водителя оставить, нечего ему в неподвижном танке делать. Вольский чуть поотстал от Калинина и только слушал его, не вмешиваясь в распоряжения комбрига. Генерал всегда придерживался железного правила — не подменять подчиненных. Пусть сами думают, предлагают, решают. Иначе можно незаметно для самого себя вырастить подхалима, готового только поддакивать, но не умеющего ни мыслить самостоятельно, ни решения принимать. Конечно, если требовалось, Вольский отдавал приказ и пусть только кто‑нибудь посмеет не выполнить его. Но даже и в этом случае он старался, чтобы подчиненный понял замысел командира, сердцем и душой вос–принял его, точно им самим, а не кем‑то выношенный. Тогда подчиненный действовал, что говорится, с огоньком, с инициативой, иногда развивая, сообразно обстановке, командирский приказ и не боясь брать на себя ответственность за судьбу боя! Вот и сейчас, когда он приехал сюда, Калинин начал горячиться. Всего‑то у него было теперь десять танков — шесть уцелели после боя, четыре пришли из ремонта. И, услышав о предполагаемом наступлении немцев, рубанул. — Сам поведу в контратаку. Врежусь в их боевые порядки, буду бить огнем и гусеницами! Только так, только дерзостью! Вольский улыбнулся краешками губ. — Горяч ты, брат. Сними свой малахай, остуди немного голову, да подумай, что можно сделать с десятком танков в открытом бою с целой дивизией? А не лучше ли все же выбрать поудобнее позицию у северо–западных скатов на краю балки да поаккуратней закопать ваши «тридцатьчетверки». А в юго–восточной балке поставим пяток машин бригады Вахрушева. Вот и бейте противника с места. А повернет назад — вылезайте из засад, догоняйте. Калинин постоял несколько минут с закрытыми глазами. Вроде спит. Потом открыл глаза. — Понял, товарищ генерал. Это вы здорово решили. Потом они вместе пошли смотреть, как осуществляется приказ. Кажется, порядок. Командир прибывшей сюда ночью противотанковой батареи лейтенант Зарубин хлопотал над оборудованием огневой позиции. Он торопил расчеты, которые на руках вкатывали сорокапятимиллиметровые пушки. Батарея устанавливалась на одной из террас обращенных к противнику скатов высоты. Командир первого орудия сержант Дунаев, вытирая ушанкой пот со лба, журил заряжающего: — Кто же, дурья голова, бруствер камнем выкладывает: снаряд ударит, каменными осколками брызнет. А ты бруствер из песочка насыпь да дерном обложи, и удар смягчится, и маскировочна будет. Понимать надо — не первый день у орудия. Сержант Костя Дунаев, белокурый великан из пригорода Одессы, острослов и затейник, был любимцем батареи. Еще в детстве он пристрастился к морю. Подолгу простаивал Костя у пахнувшего рыбой причала, любуясь, как прыгая с волны на волну, уходили в открытое море рыбацкие шаланды, как кланялись и вращались, похожие на журавлиные шеи, ажурные длинные стрелы портальных кранов, опуская тяжелые грузы в трюмы торговых судов. На одном из таких судов работал старпомом отец Кости Савелий Дунаев, который своими рассказами о кораблях, о путешествиях и привил сыну любовь к морю. После десятилетки Костя мечтал поступить в военно–морское училище. Но мечта Кости не сбылась. Его призвали в армию и направили служить в артиллерийские войска. Природная сметка, пытливость и находчивость Кости обратили на себя внимание командования. Скоро из подносчика снарядов Костя становится сержантом, командиром орудия «сорокапятки». Война застала Дунаева в одном из пограничных гарнизонов Закавказского военного округа. А спустя некоторое время он получил в измятом затасканном конверте письмо. Видно, долго оно блуждало по фронтовым дорогам, пока не попало в руки адресата. Тетя Лида, сестра отца, которая уже десяток лет заменяла Кости рано умершую мать, на сером листке оберточной бумаги писала, что отец за неделю до войны ушел в заграничное плавание и до сих пор не вернулся. Сама она очень больна, и даже во время бомбежки у нее не хватает сил спуститься в погреб. Письмо заканчивалось крепко запомнившейся Косте фразой: «Не посрами, сынок, нас. Бей без пощады извергов!» Эти слова, написанные слабеющей рукой, словно врезались в его сердце. И что бы он теперь ни делал: проводил ли занятия с расчетом, чистил ли орудие, готовил ли боеприпасы — все это он делал с утроенной энергией, с особой аккуратностью. Вот и сейчас, готовясь к бою, Костя работал с каким‑то особым неистовством, своей неудержимостью увлекая подчиненных. …К утру необходимые работы были закончены. На склонах высоты и у ее подошвы появились узкие щели с нишами в стенах, а также индивидуальные ячейки в рост человека. Исправленные ходы сообщения ломаной змейкой тянулись в тыл. Недалеко от противотанковой батареи заняла окопы рота охраны. Хорошо упрятались несколько расчетов станковых пулеметов. В индивидуальных ячейках, разложив в нишах противотанковые гранаты и бутылки с горючей жидкостью, по–хозяйски разместились истребители танков. В лощине, впереди высоты, заняли позицию бойцы 784–го горно–стрелкового полка, недавно прибывшего на фронт. Его задача — оборонять высоту. В сторону селения Корпечь, осторожно перебирая гусеницами легких тягачей, прошел артиллерийский полк. Солнце уже вставало из‑за горизонта, его косые лучи длинными мечами пронзали серую дымку утреннего тумана, который с заботливой надежностью прикрыл передний край нашей обороны, но зато сделал почти совсем невидимыми позиции противника. На высоту вместе с начальником штаба и группой офицеров поднялся командующий армией генерал–лейтенант Львов. Он уже успел побывать на переднем крае, проверить, надежно ли обеспечены стыки дивизий, побеседовал с командиром горнострелкового полка, оборонявшего высоту. Здесь они встретились с Вольским. Дружески поздоровавшись, командарм с ходу сообщил ему: — Минут пятнадцать назад отчетливо слышался гул моторов в районе Владиславовки. Да и разведка ночью подтвердила, что там чуть ли не танковая дивизия сосредоточивается. Знаете? — Знаю, — вздохнул Вольский, — и думаю не миновать нам сегодня встречи. — Да, быть жаре. — Командующий на секунду остановился, о чем‑то сосредоточенно думая. А потом повернулся к начальнику штаба: — Не лишнее бы проверить, заняла ли новые огневые позиции армейская артгруппа, да установить прямую телефонную связь с полками на стыке дивизий. Неровен час… — Командарм не договорил. Всеобщее внимание привлек знакомый гул моторов — двигались немецкие танки. Почти одновременно с этим над нашим передним краем появилась «рама». Она кружила на большой высоте, вплетая свой нудно–звенящий вой в шум танковых моторов. Каждый фронтовик знал, что такое «рама» и когда именно появляется этот предвестник боя. Самолет вынюхивал, что делается на наших позициях. Генералы молча переглянулись и пошли в блиндаж к приборам наблюдения. Начальник штаба склонился над телефонным аппаратом. По проводам, как паутина, опутавшим все пространство от высоты до передних траншей, понеслись последние указания войскам, напоминались отдельные детали и возможные варианты действий. Командующий артиллерией доложил о готовности армейской артгруппы. На высоте стояла полная тишина. Только слышался голос начштаба, то раздраженный, то спокойно ворчливый. Казалось, все вокруг замерло, приникло к земле, сжалось, как крепко закрученная пружина. Бойцы, оборонявшие КП; слились с окопами, с холодной комковатой землей. У всех одна назойливая мысль: скоро ли начнется? Но все так же нудно ползли минуты, а ничего не изменялось. Со стороны противника не раздалось ни одного выстрела, не пролетел ни один снаряд. Только нарастающее стоголосое рычание моторов напоминало о том, что в клубах низкостелящегося тумана неотвратимо катится и грохочет стальная армада. Еще раз вздрогнула минутная стрелка и, тотчас, с треском расколов воздух, на переднем крае заговорили наши противотанковые пушки. Им подыграла дивизионная артиллерия более крупных калибров. Впереди, то там, то здесь начали вздыматься черные столбы земли и дыма. Бой начался как‑то сразу, как пожар, расплеснувшись на всю ширь. Из‑за высоты перед Ново–Марфовкой, раздвигая зацепившиеся там космы тумана, вынырнула серая точка. За ней показалась вторая, третья… Их уже несколько десятков, этих точек, по мере приближения превращающихся в неуклюжие тупорылые танки. Даже невооруженным глазом видны вспышки выстрелов их короткоствольных пушек. Мигая мгновенными всплесками пламени, отстукивали частые очереди пулеметы. Немецкие танки шли, развернувшись в боевой порядок — углом вперед. Ближе, ближе… Беспорядочно стреляя с ходу, они вырываются к балке, на краю которой петляют наши передние траншеи. Первые танки, раскачиваясь и ныряя, исчезают в балке. Путь прокладывают штурмовые машины Т-4 и Т-3, вооруженные короткоствольными 75–миллиметровыми гаубицами. За ними следуют верткие легкие танки и группа танкеток. Их не сосчитаешь да и некогда считать — вот–вот острие клинка упрется в стык наших дивизий, разожмет, раздвинет его, и, как в проран плотины, устремится стальная лавина. — Ясно! — Бросил командарм, отрываясь от окуляров стереотрубы. — Без артподготовки решили задавить нас, на технику надеются. — Его брови сошлись на переносице. — На слабонервных рассчитывают. Ну, ну, это мы еще посмотрим, у кого нервишки крепче. — Воздух! Воздух! Пикирующие! — крикнул кто‑то из офицеров. Пятерка «юнкерсов», вынырнувшая из‑за невысоких водянисто–серых облаков, заходила на цель. Над нашим передним краем ведущий сразу пошел в крутое пике. За ним последовали остальные. Надрывно воя, они шли к земле, а пролетев несколько сот метров, снова взмывали вверх, и тогда видно было, как от сигарообразных тел отрывались бомбы и, развернувшись на клевок, тяжелыми черными каплями падали вниз. Несколько сильных разрывов слилось в один громовой раскат такой силы, что зашаталась под ногами земля. В стыке 390–й и 398–й стрелковых дивизий, как раз там, куда нацеливались своим клином танки, поднялись ввысь и закрыли передний край фантастической архитектуры черные рваные колонны. А скоро один из «юнкерсов», сделав второй заход, повис над высотой. Недалеко огрызнулись зенитки. Две бомбы одновременно рванули землю метрах в пятидесяти впереди блиндажа, брызнув осколками по батарее Зарубина. Комья земли и щебень посыпались на артиллеристов. Упругая волна воздуха ворвалась через амбразуру в блиндаж. Заряжающий первого орудия ефрейтор Зайцев, низкорослый, чернявый парень, глухо застонал, сорвал с головы стальную каску и почему‑то отбросил ее в сторону. По его левому виску текла розовая струйка крови. Лицо побледнело, в округлившихся глазах застыл ужас. К нему подскочил Дунаев. — Дай поглядеть. Ерунда. Повезло тебе, парень. Шерсти на голове немного поубавило да клок кожи вырвало, — пробасил сержант. Он с треском разорвал индивидуальный пакет и быстро забинтовал Зайцеву голову. — Порядок, теперь умнее будешь. Считай, новую башку получил. Лучше мозговать начнешь — талантом станешь, — пошутил Дунаев. — А может, в санбат сходишь, на капитальную починку? — Не пойду, — беззлобно огрызнулся Зайцев, — и, подняв пробитую осколком каску, нахлобучил ее на забинтованную голову. Расшвыривая фланги полков, растолкав в обе стороны стык наших дивизий и подавив противотанковые батареи, до пятидесяти фашистских танков устремилось в Корпечь. Достигнув селения, они начали растекаться среди развалин. Через одну–две минуты на ее юго–западной окраине, куда уже втянулась большая часть танков противника, вздрогнула и закачалась земля, на короткий миг поднялась вверх и тут же упала с вулканическим огненным ревом. Косматые фонтаны взрывов вздыбились над селением, встали над ним сплошной стеной. Сосредоточенный огонь артиллерии трех стрелковых дивизий и армейской артгруппы рвал на куски боевые порядки гитлеровцев. Несколько танков загорелось почти одновременно, выбросив черные столбы дыма. Другие в замешательстве стали разворачиваться и, пытаясь выбраться из зоны обстрела, спешили к переднему краю. Тотчас вокруг них что‑то загудело, загрохотало, точно горный обвал. В самую гущу немцев, искристо бороздя небо, понеслись хвостатые ярко–красные стрелы. Это ударили гвардейские минометы — «катюши». Треснула земля, выплевывая пламя и окутывая окраину селения пепельно–серой тьмой. На какое‑то время все исчезло из глаз, только слышался шелест летевших снарядов да их взрывы там, под основанием дымной завесы. На высоте царило радостное оживление. — Накрыли! — срываясь на фальцет, выкрикнул ефрейтор Зайцев. — Это вам, гады, за мою каску! — За каску? А разве не за то, что кожу на твоей дурной голове испортили? — пошутил кто‑то из орудийного расчета. — Голова‑то моя, а вот каска — казенная. За голову я сам рассчитаюсь, — мигом отпарировал Зайцев. Когда завеса из огня и дыма несколько сдвинулась и поредела, на высоте увидели, как вражеские танки, оставляя Корпечь, откатывались за передний край. Маневрируя между воронками и траншеями, они торопливо отходили к Владиславовне. — На галсах пошли, не понравилась «катюшина закуска», камбалы соленые, — злобно прокомментировал Дунаев. — Ноги на суше, а душа в море, — откликнулся лейтенант Зарубин, озорно поглядывая на Дунаева. — Сыплешь морскими терминами, как истый моряк. Ты вот, парень, на суше не подкачай, если снова пойдут. — Будь спок, товарищ лейтенант, не подкачаем, — лихо выпрямился Дунаев и стал рукой смахивать земляные крошки с лафета орудия. •
Наступила пауза. Дымка тумана, словно спугнутая разрывами бомб и снарядов, окончательно рассеялась. Серые облака убежали повыше и позволили багровокрасному утреннему солнцу поглядеть на грешную землю. Оно игриво выглянуло из‑за маленькой клочковатой тучки, потом легко оттолкнулось от нее и широко, тепло заулыбалось, точно приветствуя победителей и одновременно проверяя, как там у них пойдут дела дальше. А дела шли своим чередом. Фланги дивизий быстро сомкнулись. Полки начали приводить себя в порядок, подразделения — перегруппировываться. Командарм приказал обеспечить охрану высоты более мощным соединением. Вскоре сюда подошла 143–я стрелковая бригада, которая и заняла оборону, сменив горно–стрелковый полк. — Ну‑ка, который час? — Ни к кому не обращаясь, спросил генерал–лейтенант Львов и отогнул левый рукав тесно сидевшего на нем кожаного реглана. — Девять двадцать. Как думаешь, угомонятся? — Он хитровато поглядел на начальника штаба. — Нет, оправятся немного, снова попрут. Немцы так просто не отцепятся. Надо готовиться к новой встрече. Собственно говоря, иного ответа Львов и не ожидал. Вопрос он задал скорее просто так, чтобы как‑то разрядить напряжение. Ему хотелось использовать несколько минут передышки на разрядку нервов. И только для этого он завел разговор с начальником штаба. Они знали друг друга хорошо и давно. Другой, менее знакомый со Львовым, мог бы, пожалуй, обидеться: зачем, дескать, спрашивать о том, что и любому ясно? Но начальник штаба хорошо понимал Львова. Он коротко улыбнулся и, снова настроившись на деловитый лад, потянулся к телефону. Прикрыв трубку ладонью, он что‑то тихо и долго говорил командиру дивизии, изредка поддакивая, а потом более громко закончил: — Главное, отсекайте пехоту, не давайте ворваться в передние траншеи, а танки накроем артогнем. От переднего края снова, как и накануне, потянулись раненые. Шли санитары с носилками. Над окопами причудливыми хвостиками заструился махорочный дымок. На войне недолго помнится пережитое во время боя. Чуть миновала опасность, как уже о ней и забыли. Одни думают — что будет дальше, другие — просто ждут событий. Худой, маленького роста, со впалыми глазами и горбатым носом солдат, прислонившись к влажной стенке небольшого окопа, развязывает свой вещевой мешок. — Давай пытаться, Сэмьён, пока гитлеровцы раны зализывают, — с мягким кавказским акцентом предлагает он ефрейтору Лукину, широкоплечему тихому парню. — Ты, Жора, уже завтрашний паек доедаешь. Чем потом сыт будешь? Вчера на два дня дали, а ты за полсуток справился. Добро б ты великаном был, а то с кукиш ростом. И куда в тебе столько девается? — Зачем завтра кушать? Найдем, если живы будем А может, ни мэне, ни тэбе кушать нэ прийдется. А?.. Жора Бениашвили армейским ножом вспарывает банку тушенки, накалывает куски на кончик ножа и угощает Лукина, связывающего четыре гранаты бечевкой. — Кушай, Сэмьён. Конэчно, нэ шашлык, но есть все‑таки можно. А ты настоящий шашлык кушал? — Нет. У нас пельмени в ходу. Наделает мать с осени мешок, заморозит их и варит всю зиму. — Ну, что ты за человек, Сэмьён, если шашлык не кушал. Кончим войну, приезжай в Душети, настоящий шашлык кушать будэм. У нас дед Закария из барашка объедэние делает. А вэрно, Сэмьён, говорят, что у вас в Сыбири такой холод бывает, что птица на лету замерзает? — Бывает. Летит, летит да, как подстреленная, падает. — Это же очэнь странно, Семьён, если человек так просто замерзнуть может. Как же в такой мороз на охоту ходить? — Привычка. — А сам ты, Сэмьён, охотнык? — Известно, охотник. Белку в глаз бил. — Бэлку в глаз бил? Почэму же ты сегодня фрица не убил, когда он на нас пикировал? — Фрица в самолете не видно было, только бомбы летели. Бениашвили отбросил на бруствер пустую банку от тушенки, вытер пятерней истрескавшиеся губы и, сдвинув на затылок каску, опустился на дно окопа. — Тэпэрь отдыхать надо, нэмец больше не пойдет. — Враг всегда может пойти и ждать его всегда нужно, пока он окончательно не разбит, — услышали друзья голос командира взвода лейтенанта Зарипова. Лейтенант обходил свой взвод. Глядел, устранены ли разрушения, сделанные танковыми гусеницами при отходе. В руках у него было несколько бутылок с горючей жидкостью. Две он оставил Лукину и Бениашвили, проверив, могут ли они пользоваться терочной дощечкой для запала. Увидев, что Лукин мастерски прикрепил ее к левой руке и помог Бениашвили сделать то же самое, Зарипов пошел дальше. Он уже собирался завернуть в ближний ход сообщения, соединяющий окоп с траншеей, как услышал приглушенный басок Лукина: — Никак танки? Жора, смотри! Зарипов остановился и машинально глянул на часы. — Тринадцать тридцать, — тихо сказал он и стал вглядываться в сторону противника. Как и в первый раз, из‑за высоты перед Марфовкой появились серые точки и двигались к переднему краю. По земле катился отдаленный шум моторов и гусениц. Но то, что Зарипов заметил только сейчас, на высоте видели уже несколько минут. По проводам, как и утром, неслись команды. В окопах на переднем крае началось оживление. Согнувшись над зелеными ящиками, надсадно кричали телефонисты. Старшие начальники еще и еще раз напоминали: — Отрезать пехоту от танков! Выдвигайте вперед пулеметы! Забрасывайте гранатами. А танки шли, набирая скорость. Около шестидесяти, средних и легких машин с автоматчиками на броне волнами накатывались на наши передовые траншеи, с ходу ведя беспорядочный огонь. Головные танки были уже в нескольких стах метрах, когда перед ними взъерошилась, поднялась земля. Сотни тяжелых и средних снарядов, шурша над головами нашей пехоты, накрыли стальную лавину. Они рвали и раскалывали боевые порядки вражеских танков. Десанты автоматчиков скатились вниз, словно сдутые ветром. По ним ударили наши пулеметы. Застрекотали автоматы. Легкие танки начали останавливаться, с неуклюжей поспешностью разворачиваться и отходить. А средние, стараясь выйти из зоны обстрела, на предельных скоростях устремились к нашим траншеям. Но их боевые порядки уже нарушились: несколько машин горело, и лишь разрозненные группы их, по два–три танка, в разных местах успели перемахнуть через брустверы и накрыть наши окопы. Им навстречу летели связки гранат, бутылки с горючей жидкостью. Взвод лейтенанта Зарипова, прижав к земле группу вражеских автоматчиков, вел по ним огонь. Два «максима», расположенных на откосе за передней траншеей, безостановочно цокали через головы Лукина и Бениашвили. Лукин, положив карабин в канавку на бруствере, тщательно, как бы не торопясь, целился и плавно нажимал на спусковой крючок. После каждого выстрела он внимательно всматривался в цель и неизменно повторял: — Еще одному фрицу капут!.. — Бей, Сэмьён, как бэлку в глаз, — кричал, клацая затвором, разгоряченный боем Бениашвили. После каждого выстрела он откидывался к стенке окопа, опирался на нее затылком и закрывал глаза, словно отдыхая. А потом, тряхнув головой, снова двигал затвором и снова нажимал на спуск. Бениашвили не видел, как один из танков, перемахнув через передний край в расположении соседнего батальона, развернулся и направился прямо к их взводу. Серая стальная громада, издавая прерывистый, дребезжащий лязг и сверкая гусеницами, быстро двигалась к их окопу. Сквозь звон стали и грохот выстрелов Бениашвили услышал бас Семена: — Готовь горючку, чего рот разинул? — Лукин быстро наклонился и выхватил из ниши окопа две бутылки. — Держи! Зажигай и бросай, как подойдет метров на пятнадцать не ближе, а я подстрахую. — Он прокричал это почти над ухом Бениашвили и сунул ему в руки одну бутылку. Жора схватил бутылку, зажал ее в правой руке и с изумлением наблюдал за приближавшимся танком. Гусеницы, до блеска отшлифованные о грунт, бежали перед его глазами. Дуло башенного пулемета часто моргало желтоватыми вспышками, пули роем проносились над его головой. — Зажигай! Бросай! Остолбенел, что ли? — Стараясь перекричать шум боя, заорал Лукин, чиркая о терочную дощечку запалом своей бутылки. Но запал никак не загорался. Наконец, сердито сплюнув, Лукин сунул бутылку в нишу и выхватил оттуда приготовленную связку гранат. Танк был уже метрах в пяти от окопа, когда Лукин увидел, что Бениашвили, словно очнувшись от оцепенения, резко взмахнул рукой с бутылкой, на которой, дымя и искрясь, горел запал. — Нельзя бросать, ложись, скаженный! — вскрикнул Лукин. Но было уже поздно: бутылка, кувыркнувшись в воздухе, упала на передний наклонный лист брони. Бениашвили закрыл лицо руками и упал как раз в тот момент, когда танк, вздыбившись над бруствером и рыкнув мотором, навалился на окоп. Горючая жидкость раскаленным потоком потекла с передней брони на бруствер. Вместе с осыпью земли она падала в окоп, на Бениашвили, на его каску, шинель, поползла за воротник. Оставив огненный след, танк быстро уходил вперед. Бениашвили стонал, корчась на дне полуразрушенного окопа, но из‑за грохота боя его никто не слышал. Все внимание Лукина было приковано к безнаказанно уходившему танку. Он несколько секунд стоял, в тупом оцепенении наблюдая, как машина грузно переваливается через соседний окоп, а потом, сильно взмахнув рукой, швырнул в танк связку гранат. Описав в воздухе дугу, она ударилась в гусеницу немного повыше земли и, отброшенная траками назад, взорвалась, не причинив танку вреда. Лукин смотрел на это растерянно, чуть не плача от досады. В отчаянии он выхватил из ниши бутылку с горючей смесью, с силой чиркнул запалом о терочную дощечку. Опять ничего! И в это самое мгновение из бокового окопа, в котором только что укрылся командир взвода лейтенант Зарипов, полетела навстречу танку граната. Раздался сильный взрыв, и правая гусеница машины, описав в воздухе сложную кривую, распласталась между окопами. Танк, развернувшись вправо, провалился левой гусеницей в окоп и сел на брюхо. Неистово завыл мотор. Уцелевшая гусеница, фрезеруя стенки окопа, выбрасывала фонтаны дробленой земли. Лукин с еще большей силой чиркнул запалом о терочную дощечку. Она скрипнула. В руке что‑то зашипело. Повеяло теплом. Наконец‑то зажегся запал. Вложив всю свою богатырскую силу в бросок, Лукин послал бутылку в подбитый танк. Она ударилась о башню и разлетелась вдребезги. Потоки горящей жидкости потекли на корму и жалюзи. Лукин повернулся к Бениашвили, который в горящей одежде все еще метался на дне узкого окопа, и бросился к нему. — Горит! — вне себя крикнул Лукин, увидев пробиравшегося к ним по ходу сообщения лейтенанта. — Какого же черта стоишь? — Зарипов в несколько прыжков достиг окопа, где Лукин уже сбивал пламя с одежды друга. Вдвоем им удалось потушить огонь. А потом Лукин схватил обмякшего Бениашвили в охапку и поставил на ноги. Тот рывком выпрямился, но тут же, привалившись к стенке окопа, начал оседать. Сквозь бронзовый загар лица проступала мертвенная бледность, черные помутневшие глаза безвольно уставились в одну точку. На тонкой жилистой шее, поросшей волосами, вздулся водяной пузырь. — Держи его, разденем, — сказал Зарипов и стал быстро стаскивать дымившуюся шинель. Под ней оказалась старая затасканная стеганка, она тоже дымилась. — Натянул на себя, чертяка, всякую всячину, как в трескучий мороз, — беззлобно выругался Зарипов и, сорвав стеганку, бросил ее на дно окопа. — Посиди немного, сейчас закончится бой, отправим тебя в медсанбат, — сказал он что‑то лепетавшему Бениашвили. А тем временем, прорвавшаяся часть танков, напоровшись на артиллерийскую батарею на окраине Корпечи, отходила через участок соседнего батальона. Вторая за этот день танковая атака гитлеровцев была отбита. Оставив сотни трупов и с десяток машин, они снова отходили к Владиславовке. — Без троицы дом не строится, — поправляя на голове каску, изрек Лукин. — Перестроятся и снова пойдут. Не будь я Семеном. — Пойдут, опять встретим, — рубанул рукой воздух Зарипов. — Только вот гранаты бросать ты не умеешь. Когда танк от тебя идет, ее на корму кидать надо, а не под гусеницу. Пойми, голова садовая, гусеница в это время снизу вверх идет, гранату выталкивая, и она рвется позади машины. Если же бросишь на корму, граната разорвется на жалюзи и повредит двигатель, значит, капут танку. А вот, когда танк на тебя идет, тут уж, пожалуйста, под гусеницу, она накроет гранату и подорвется. — Видел я, товарищ лейтенант, как вы ее рванули, — смущенно ответил Лукин. — А стрелок ты и вправду не плохой. С пяток гитлеровцев считай на сегодня своими покойниками. Молодец! — Лукин, опустив глаза, смущенно отвернулся. •
На северо–восточной окраине Корпечи, где артиллерийский полк занял ночью огневые позиции, было спокойно. Сюда танки не дошли ни в первую, ни во вторую атаку. Командир левофланговой батареи старший лейтенант Суриков расположил свое «хозяйство» меж развалин домов в тупике когда‑то широкой и прямой улицы. Теперь же она обозначалась только грудами белых кубиков ракушечника да кое–где уцелевшими печными трубами — все, что осталось от беленьких уютных домиков. Особенно страшное впечатление производило двухэтажное здание, как бы разрезанное снарядом пополам. От оставшейся части торчала длинная стена с пожухлыми от времени блеклыми обоями и оконная рама, невесть каким образом удержавшаяся на голых кирпичах. Издали все это казалось чудовищем с одним большим ухом на макушке ободранной головы. Суриков, высокий, стройный блондин, всегда подчеркнуто подтянутый, в щегольских хромовых сапогах, вырос под крымским солнцем. Еще несмышленым белокурым мальчишкой пришел он в Крым вместе с отцом, овдовевшим георгиевским кавалером — инвалидом первой мировой войны. Искали счастья. За одни харчи и ночлег, да изредка небольшую плату, батрачили у богатых немцев на виноградниках. После революции слепили из самана маленькую хатку в поселке возле Джанкоя. Мечтал старый вояка женить сына, заполучить в дом хозяйку. Да Суриков–младший все не торопился. Из школы пошел в артиллерийское училище. Окончил его с отличием, и началась кочевая жизнь молодого офицера–артиллериста, у которого все движимое имущество свободно вмещалось в небольшом чемодане — «выпускное приданое» училища. Только в конце 1940 года старшему лейтенанту Сурикову, проводившему отпуск в родном доме, приглянулась Светлана, дочка колхозного бригадира. Смутно помнил он ее еще по школе, резвую, тоненькую смуглянку. Когда отправлялся в артучилище, она еще бегала с бантиками в черных, как вороново крыло, косичках не то в третий, не то в четвертый класс. А тут выросла — высокая, стройная, как березка. Чуть тронутое загаром и без того смуглое лицо, длинные густые ресницы и веселые с лукавинкой глаза покорили старшего лейтенанта при первой же случайной встрече в колхозном винограднике. На следующий день Суриков заглянул в виноградник уже не случайно. А вскоре они стали мужем и женой. Через «несколько дней молодая чета отбыла к месту службы Сурикова. И потекла для него обычная войсковая жизнь — с занятиями, с ночными выездами и учебными тревогами. Как‑то душной июньской ночью, по–особому тихой, прибежал на квартиру связней и, просунув голову в открытое окно, крикнул: — Товарищ лейтенант, тревога! Суриков быстро оделся, схватил на ходу «тревожный» чемоданчик и, наскоро поцеловав суетившуюся Светлану, выскочил в темноту. Так для него началась война. Его полк погрузился и двинулся на запад. С дороги Суриков послал Светлане письмо. Советовал ей поехать к отцу в Крым… «Старику будет веселей да и тебе лучше, — писал он. — Мы не надолго расстаемся. К осени разобьем фашистов и — домой. Береги себя и будущего сына». Все это вспомнилось сейчас Сурикову. Почему именно сейчас, он не смог бы сказать. Кто знает по каким законам работает человеческая память, воскрешая одни события и напрочь перечеркивая другие? Кто знает, почему в самые невероятные минуты нам вспоминается одно, а не другое? — Товарищ старший лейтенант! — вкрадчиво, чтобы не отвлечь своего начальника от мыслей, шепотом позвал его командир второго орудия старший сержант Жиганов. — Вон та печурка с чугунком на трубе мешает нам в секторе обстрела. Разрешите подорвать. Жиганов стоял перед командиром батареи складный, широкоплечий, в немного выгоревшей, подогнанной по росту гимнастерке и чуть–чуть сдвинутой на затылок каске. В руках он держал туго стянутую бечевкой связку трофейных ручных гранат. — Вартанов таких с десяток наделал, — добавил он, чтобы подкрепить свою просьбу. Суриков, не вставая, поднял на Жиганова глаза. И будто боясь окончательно прервать нить роившихся воспоминаний, не поворачивая головы, глянул на развалины, посреди которых стояла целехонькая белая печь. — Подорвите, только осторожней, не пораньтесь сами, — кивнул он и снова задумался. — Пошли, Сурен, — вполголоса позвал Жиганов, махнув головой наводчику орудия Вартанову. Со связками гранат они направились к печурке. А в голове Сурикова снова плелся затейливый узор воспоминаний. «Вот наберется фронт силенок, — мыслил он, — выбьем фашистов с Парпачского перешейка, а там и до Джанкоя рукой подать». Не знал Суриков, что там, под Джанкоем, его уже не ждут ни старый отец, ни любимая жена. В первый же день появления немцев в поселке, где жили Суриковы, они ворвались в дом старика. «Колхозный бригадир, коммунист, отец офицера — пойдем к коменданту!» Старик заупрямился. Тогда толстый и короткий, как обрубок, гитлеровец наставил в грудь Сурикова автомат. Светлана не выдержала — бросилась между свекром и немцем, схватилась за автомат и с неизвестно откуда взявшейся силой вырвала его из рук фашиста. Не ожидавший такого оборота, коротышка остолбенел. Но когда разъяренная, как рысь, женщина вцепилась в обрюзгшее лицо обидчика, второй немец, огненно–рыжий детина, ударил ее прикладом в висок. Коротко вскрикнув, Светлана упала и потеряла сознание. Фашисту этого показалось мало, и он зло, по–звериному стал бить ее сапогом по животу. Старика увели, избив до полусмерти, а Светлану через два дня старушка–соседка нашла мертвой. Она лежала в луже запекшейся крови, похолодевшая, изуродованная, а рядом, видно, родившийся преждевременно — мертвый ребенок. Но Суриков еще ничего не знает и видит в мыслях своих жену и отца живыми, такими, какими он их оставил. Все станет ему известно только через два года, когда он будет уже командиром артиллерийского дивизиона и вместе с войсками 4–го Украинского фронта с боями придет в родные края. …Два тугих взрыва почти одновременно всколыхнули воздух. Старший лейтенант Суриков вздрогнул, вскочил на ноги и взглянул туда, где недавно маячила белая труба с чугунком наверху. Теперь там густо оседала серая пыль, припудривая разлетевшиеся осколки красного кирпича. — Порядочек, — доложил Жиганов старшему лейтенанту, — вдребезги. Как не бывало. — Хорошо!.. А теперь еще раз проверьте, как подготовлены снаряды, — приказал он подошедшему командиру огневого взвода младшему лейтенанту Волкову. — Я буду на наблюдательном. Мартовское солнце стояло в зените и прижигало, как летом. Сбрасывая на ходу шинель, Суриков быстро зашагал к ближним развалинам — здесь недалеко от огневой находился наблюдательный пункт. •
Было уже три часа дня. Солнце, расплавив облака, основательно прогрело землю. Только в блиндаже еще держалась промозглая сырая прохлада. Генерал не отрывался от окуляров стереотрубы, пристально всматриваясь в основание небольшой высотки, где кончались траншеи левого фланга 398–й дивизии. Там какое‑то подозрительно оживленное движение. По–детски пискливо зазуммерил телефон. Начальник штаба пригнулся к аппарату, настороженно слушая чей‑то доклад. Согласно кивнул головой, точно собеседник мог видеть его, потом, как бы очнувшись, коротко бросил: — Сейчас поможем… Не глядя, протянул руку за трубкой другого аппарата, и телефонист, понимавший офицера с полуслова, тотчас протянул ее ему. Начальник штаба все так же спокойно, без тени спешки или внутреннего волнения начал отдавать приказы артиллеристам. — У высоты в квадрате 26 атакует до батальона пехоты и десяток танков. Дайте огонь. Через несколько минут немецкая пехота и около полутора десятков танков атаковали правый фланг 390–й дивизии. — Дайте огонь! — снова командует начальник штаба. Почти одновременно по двум направлениям, поддерживая огонь дивизионной артиллерии, ударила армейская артгруппа. Тут и там взлетали к небу фонтаны земли и огня, окрашивая его в черно–оранжевый цвет. Загорелось несколько танков, высоко выбросив из себя черные тюльпаны дыма. Боевые порядки фашистов сломались. С высоты было видно, как заметались стальные черепахи, стали неуклюже разворачиваться и по две, по три спешно уходить туда, откуДа пришли. «Усилить огонь!.. Отрезать отход!» — донесли провода новую команду артиллеристам. С шипением и присвистом, догоняя друг друга, понеслись снаряды. Они лопались в гуще вражеских машин, корежа и сокрушая металл. Противник отходит, оставляя чадящие костры из танков. Артиллерия немедленно переносит огонь в глубину, отрезая ему путь к отходу. И тут из‑за высотки перед Ново–Марфовкой снова, как и в тот раз, выдвигается новая танковая лавина немцев. Свыше семидесяти средних и легких машин, ведя за собой пехоту, посаженную на автомобили и бронетранспортеры, опять нацелились клином в стык наших дивизий. Пока артиллерия переносила огонь в прежние квадраты, черный танковый клин врезался в нашу оборону. Задача остается прежней — отсекать пехоту, не допускать ее до передних траншей! Затрещали пулеметы, прокладывая колючие трассы в разрывах между танками. С безостановочной злостью били автоматы. В автомашины и бронетранспортеры с немецкой пехотой полетели гранаты. Бутылки с горючей жидкостью, играя в солнечных лучах синеватым цветом, искрящимися каплями разбрызгивались на броне передних танков. Нервы у немцев не выдерживали организованного отпора. По инерции они еще некоторое время лезли вперед, затем растерялись, начали выпрыгивать из машин и бронетранспортеров залегли, продолжая все же стрелять. На поле боя осталось с пяток подбитых и горевших машин, остальные устремились к окраинам Корпечи. Но это была уже не та стройная четкая колонна, а бесформенная лавина, которая начала растекаться по улицам и переулкам разрушенного селения, стремясь выйти на его восточную окраину. От тяжелого лязга гусениц, рева моторов и грохота танковых пушек качалась под ногами земля, содрогались и осыпались устоявшие стены домов. На улицу, в конце которой развернулась батарея Сурикова, вырвалось сразу восемь танков. Ведя орудийный и пулеметный огонь, они пошли вдоль улицы, дробя гусеницами обломки ракушечника и вздымая густые клубы белой пыли. Не успев подать команду, замертво упал, сраженный пулеметной очередью командир огневого взвода младший лейтенант Волков. Из ствола первого орудия, расположившегося за крепким каменным фундаментом, еще курился белый дымок после выстрела, когда во дворике, прямо у лафета, разорвался снаряд крупного калибра. Беловато–рыжее пламя кувыркнулось за спиной наводчика сержанта Тузикова. С рассеченным черепом он медленно осел у панорамы. Кровь теплой полоской потекла по плечам, по выгоревшей гимнастерке, темными сгустками падала на землю. Тузиков судорожно дернулся и, вытянувшись во весь рост, замер. Неподалеку от него, взмахнув руками и тоже обливаясь кровью, упал, как подкошенный, командир орудия старший сержант Зуев. Обмякнув, повалились головами на лафет заряжающий и замковый. Подносчик снарядов солдат Беридзе испуганно уронил снаряд к ногам и стоял, стряхивая с себя комья глины. Осколки прожужжали мимо его ушей, не задев его, и он застыл, удивленный происшедшим чудом. Старший лейтенант Суриков бросился на огневую: — Бей! — Надрывая голос, крикнул он командиру второго орудия Жиганову, который уже успел сделать два выстрела по головному танку. Суриков подбежал к первому орудию, осторожно отодвинул убитого наводчика и рывком открыл затвор. Стреляная гильза со звоном отлетела в сторону. В следующее мгновение он подхватил лежавший у ног Беридзе снаряд, загнал его в казенник и припал к панораме. Головной танк был уже метрах в трехстах от батареи, когда два выстрела первого и второго орудий слились в один. Машина, беспомощно шлепая разорванной гусеницей, развернулась бортом к батарее и застыла на месте. Остальные поспешно укрывались за развалинами. Но подбитый танк еще жил. Его башня начала медленно разворачиваться, нащупывая батарею. Следующий снаряд, посланный Жигановым, ударил в маску танковой пушки. Она, клюнув коротким хоботком, надломилась над бортом. — Добивай! — крикнул Суриков Жиганову и рукавом вытер с лица потоки соленого пота. Беридзе, отнеся заряжающего за стенку, суетился около него, не зная, чем помочь умирающему другу. — Куда его? — Подошел к ним Суриков. — В живот, как кинжалом полоснуло, кишки наружу. — А замковый? Беридзе только махнул рукой. — Наша помощь уже не нужна, — хмуро проговорил Суриков. — Давай, друг, скорее снаряды, а то, видишь, из‑за развалин крадутся. Но тут еще раз ударило орудие Жиганова. Снаряд, охнув, брякнулся о борт танка. По нему забегали тонкие струйки пламени, а через мгновение черные космы дыма окутали всю машину. Пока Беридзе трижды бегал к железной двери подвала, где находились снаряды, справа и слева от батареи загремели выстрелы — били соседние батареи, на которые тоже наседали немецкие танки. Над развалинами, сотрясая воздух, шипели снаряды. В стороне сиротливо горели шесть танков. Дым стлался по улицам, угарный чад ел глаза. Часто, словно в истерике, начало бить третье орудие суриковской батареи. Подкравшись из‑за развалин с фланга, на него шли сразу два танка. Вот один из них попал в сектор обстрела, в него впились несколько снарядов, он остановился недалеко от орудия и густо задымил. Второй все еще надвигался всей своей черной массой, упрямо сминая перед собой все, что попадалось на пути. Он, вздыбившись, перевалился через груду развалин и тотчас же вновь показался над разрушенной стенкой, за которой стояло орудие. Там не успели приготовиться к встрече. Оглушающе взревев мотором, танк дернулся вперед, качнулся на гребне и тяжелой плитой навалился на артиллеристов. Брызнули разноцветные искры, голосисто заскрежетал металл. Из‑под гусениц полетели обломки пушки. Танк, показывая черный крест, окаймленный белой полосой, начал медленно разворачиваться на месте, темный глазок его пулеметного дула заморгал пламенем, разбрасывая веер пуль. Со связками гранат в каждой руке командир второго орудия сержант Жиганов бросился к черному чудовищу, успев на ходу крикнуть Вартанову: — Сурен, следи за улицей, сейчас… Суриков сгоряча тоже, было, рванулся к третьему орудию, но в это время увидел, как из узкого прохода между развалинами, где недавно Жиганов с Вартановым подорвали печурку, выскочил фашистский танк. Развернувшись, он на предельной скорости понесся на батарею. Офицер бросился к панораме и, лихорадочно работая маховиком наводки, стал ловить мчавшуюся машину в перекрестие. В окулярах панорамы мелькнула бегущая гусеница. Суриков уже дотянулся до спуска, но еще не успел нажать на него — слева грохнул выстрел. Снаряд, выпущенный Вартановым, брызнул снопом искр, ударился о башцю. Но танк продолжал двигаться прямо на первое орудие. Тут‑то Суриков нажал на спуск. Голубая змейка трассы легла в метре от гусеницы и оборвалась где то за машиной. — Мазанул! — хрипло выругался Суриков. Не чувствуя усталости, он метнулся за новым снарядом, загнал его в казенник. Снова черный корпус вражеской машины зашевелился в перекрестии, снова рука Сурикова ищет спуск, но за каменным фундаментом перед самым орудием рвется снаряд, посланный немецким танком. Дым и белая известковая пыль закрывает цель. «Не пропустить, не пропустить, — запекшимися губами шепчет Суриков. — Не пропустить, — повторяет он, как заклинание. — Позади на высоте командный пункт армии, впереди Джанкой. Нельзя пропускать, никак нельзя». Но уже бьется под ногами Сурикова мелкой дрожью земля, могильным звоном отдается в ушах лязг гусениц. Прорвавшись сквозь пелену еще не осевшей пыли, танк почти вертикально нависает над фундаментом, прямо у орудия. Суриков судорожно жмет на спуск. Оглушительно рвется снаряд под брюхом танка, откуда немедленно выползает длинный язык пламени. Удушливая горячая волна воздуха ударила в грудь и лицо Сурикова, опрокинув его на лафет. Сильна стукнувшись виском о металл, он упал и потерял сознание. А танк со вспоротым днищем, движимый одной только силой инерции, перевалил через фундамент, накрыл пушку и остановился. Мотор заглох. Из всех щелей корпуса, шипя, вырвались струйки дыма. Пока оглохший, ослепший от пота и копоти Суриков расправлялся с наседавшим на него танком, на месте третьего орудия произошла схватка человека в солдатской гимнастерке с трехсотсильной бронированной машиной. Это был сержант Жиганов. Он подбежал к утюжившему орудие немецкому танку метров на десять, взмахнул связкой трофейных гранат и уже собирался рвануть шнур терочного взрывателя, как услышал раздирающий душу крик. Жиганов не понял, кто вскрикнул, и в немой растерянности оглянулся. Никого нет. Но ведь кто‑то же подавал голос. Кто? Тот ли, который, царапая руками землю и волоча за собой раздавленную ногу, отползал в угол дворика, или тот, который уткнулся головой в бруствер маленького окопчика, держа в руках измятую каску, или, наконец, тот, у которого из‑под станины пушки виднелись одни только ноги? Танк, накренившись набок одной гусеницей, срезал землю, а другой скреб крепкую коробчатую станину пушки. «Там еще живые!» — мелькнуло в голове сержанта. И холодея от мысли, что, бросив связку гранат под гусеницу, он мог побить своих же товарищей, Жиганов на мгновение застыл с поднятой для броска рукой. А потом решительно дернул за шнурок, бросил гранаты на корму танка и сам плашмя упал на землю. Через секунду после оглушительного взрыва он поднялся и послал туда же вторую связку. Танк задымил и остановился. Когда очумелый от всего происшедшего Жиганов извлекал из‑под дымившегося танка окровавленного, но еще живого командира третьего орудия, к нему на помощь подоспели двое из его расчета. Остальные защитники третьего орудия были мертвы. А в это время Суриков лежал у лафета, не приходя в сознание. Из рваной раны на правом виске струилась кровь. Ступня левой ноги была глубоко вдавлена в грунт набежавшей гусеницей. Танк горел. Беридзе, подхватив офицера одной рукой под мышки (другая, перебитая осколком, висела плетью), тщетно пытался оттащить его от машины. — Жиганов, помогай! Командира батареи придавило! — неистово заорал Беридзе. Жиганов и Вартанов бросились к первому орудию. Ловко подбив под гусеницу валявшийся возле пушки железный лом, Жиганов освободил придавленную ногу. Вартанов, взяв Сурикова на руки, перенес его к подвалу, где лежали снаряды и, разорвав индивидуальный пакет, начал бинтовать ему голову. Жиганов вскрыл армейским ножом хромовый сапог командира, освобождая поврежденную ступню. Из‑за полуразвалившейся стены появился санинструктор. Сухопарый, с рассыпанными по всему продолговатому лицу веснушками, он с отчаянием махнул санитарной сумкой и, ни к кому не обращаясь, проговорил почти плача: — Два орудия, сволочи, вместе с расчетами. И перевязывать некого. — Это ты про что? — Поднял на него глаза Жиганов. — Про вторую батарею. Навалились на нее до десятка танков. Два фланговых орудия раздавили гусеницами. Из третьего лейтенант Бунин вместе с одним уцелевшим наводчиком в упор расстрелял три фашистские машины, а четвертая — пулеметной очередью срезала их. — А танки?.. Танки не прошли?.. — Открыв глаза, тихо спросил Суриков. — Прошли… Огородами прорвались, вон слышите, шумят, — с отчаянием в голосе ответил санинструктор. Суриков снова закрыл глаза. — Хорошо, что пехоту отрезали за передним краем, а то бы нам всем сейчас крышка. Вон как ее там лупцуют. С переднего края доносилась частая ружейно–пулеметная стрельба, взрывы ручных гранат и короткие очереди автоматов. •
Дата добавления: 2015-09-06; просмотров: 78 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Мельничная община | | | Женщина с ребенком на руках. Валеева Альбина 011 группа |