Внутренний опыт

L'EXPÉRIENCE INTÉRIEURE

GALLIMARD

PARIS · 1954

XX ВЕК

КРИТИЧЕСКАЯ БИБЛИОТЕКА

ЖОРЖ БАТАЙ

ВНУТРЕННИЙ ОПЫТ

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО, ПОСЛЕСЛОВИЕ И КОММЕНТАРИИ

С. Л. ФОКИНА

AXIOMA / MИФРИЛ

ПЕТЕРБУРГ · 1997

ИЗДАНИЕ ОСУЩЕСТВЛЕНО ПРИПОДДЕРЖКЕ МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ФРАНЦИИ И ФРАНЦУЗСКОГО КУЛЬТУРНОГО ЦЕНТРА В МОСКВЕ

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО,

ПОСЛЕСЛОВИЕ И КОММЕНТАРИИ

С. Л.ФОКИНА

РЕДАКТОРЫ ИЗДАТЕЛЬСТВА Б. В. ОСТАНИН, А. Г. НАСЛЕДНИКОВ

ТЕХНИЧЕСКИЙ ДИРЕКТОР О. Н. СТАМБУЛИЙСКАЯ

Батай Жорж

Внутренний опыт / Пер. с франц., послесловие и комментарии С. Л. Фокина. — СПб.: Аксиома, Мифрил, 1997. — 336 с. (Критическая библиотека)

Главный философский труд Жоржа Батая (1897—1962), впервые издаваемый на русском языке.

Для философов и литературоведов, для широкого круга читателей, интересующихся историей западноевропейской мысли XX века.

ISBN 5-86457-096-7

© Editions Gallimard, 1954

© С. Л. Фокин, перевод, послесл., коммент., 1997

© А. Г. Наследников, дизайн серии, макет, 1997

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НАБРОСОК ВВЕДЕНИЯ ВО ВНУТРЕННИЙ ОПЫТ

I. КРИТИКА ДОГМАТИЧЕСКОГО РАБСТВА (И МИСТИЦИЗМА)

II. ОПЫТ КАК ЕДИНСТВЕННАЯ ЦЕННОСТЬ, КАК ЕДИНСТВЕННЫЙ АВТОРИТЕТ

III. ПРИНЦИПЫ МЕТОДА И СООБЩЕСТВА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КАЗНЬ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПРЕДТЕЧИ КАЗНИ (ИЛИ КОМЕДИЯ)

Я ХОЧУ ВОЗНЕСТИ МОЮ ЛИЧНОСТЬ НА ПИНАКЛЬ

В НЕКОТОРОМ СМЫСЛЕ СМЕРТЬ САМОЗВАНКА

СИНЕВА НЕБЕС

ЛАБИРИНТ (ИЛИ О КОМПОЗИЦИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ)

"СООБЩЕНИЕ"

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПОСТСКРИПТУМ К КАЗНИ (ИЛИ НОВАЯ МИСТИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ)

I. БОГ

II. ДЕКАРТ

III. ГЕГЕЛЬ

IV. ЭКСТАЗ

V. ФОРТУНА

VI. НИЦШЕ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

MANIBUS DATE LILIA PLENIS

Комментарии

С. Л. Фокин

"Внутренний опыт" Жоржа Батая

Ночь — это тоже солнце.

Заратустра

ЖОРЖ БАТАЙ

ВНУТРЕННИЙ ОПЫТ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как мне хотелось бы сказать о своей книге то, что сказал Ницше о "Веселой науке": "Почти в каждой её строке нежно держатся за руки глубокомыслие и резвость!"

Ницше пишет в "Ессе Homo": "Нам предносит­ся другой идеал, причудливый, соблазнительный, рискованный идеал, к которому мы никого не хоте­ли бы склонить, ибо ни за кем не признаем столь легкого права на него: идеал духа, который наивно, стало быть, сам того не желая и из бьющего через край избытка полноты и мощи играет со всем, что до сих пор называлось священным, добрым, неприкосновенным, божественным; для которого то наивысшее, в чём народ по справедливости обладает своим ценностным мерилом, означало бы уже опас­ность, упадок, унижение или, по меньшей мере, отдых, слепоту, временное самозабвение; идеал человечески-сверхчеловеческого благополучия и бла­говоления, который довольно часто выглядит нечеловеческим, скажем, когда он рядом со всей бывшей на земле серьезностью, рядом со всякого рода торжественностью в жесте, слове, звучании, взгляде, морали и задаче изображает как бы их наиживейшую непроизвольную пародию — и со всем тем, несмотря на всё то, быть может, только теперь и появляется впервые великая серьезность, впервые ставится вопросительный знак, поворачи­вается судьба души, сдвигается стрелка, начина­ется трагедия..."

Приведу ещё несколько строк (из заметок 1882-84): "Видеть, как гибнут трагические натуры, и мочь смеяться над этим — несмотря на то, что испытываешь глубокое понимание, волнение, сим­патию, — вот что божественно".

Лишь две части этой книги — вторая, "Казнь", и последняя — были написаны по необходимости: они ответствовали мерилу моей жизни. Осталь­ные я писал, движимый похвальной заботой сло­жить книгу.

Перед лицом другого как не спросить себя: по какому пути пошел он, умиряя в себе желание быть всем? Жертва, конформизм, лукавство, поэ­зия, мораль, снобизм, героизм, религия, бунт, тщеславие, деньги? Несколько путей разом? Или все вместе? В хитром прищуре глаз, в грустной улыб­ке и тени усталости, мелькнувшей на лице, нам открывается вдруг скрытое страдание: мы не можем быть всем, более того, пределы наши неда­леки. Это страдание, в котором столь трудно сознаться, ведет к внутреннему лицемерию, к далеким, торжественным требованиям (вроде мо­рали Канта).

Наперекор тому: не хотеть больше быть всем значит всё поставить под сомнение. Всякий, кто тайком, желая избежать страдания, смешивается со вселенной, о каждой вещи судит так, как если бы сам он был ею, равно как в глубине души полагает, что никогда не умрет. Мы принимаем эти туманные иллюзии вместе с жизнью, словно дурман, необходимый для её облегчения. Но что станется с нами, когда, очнувшись от дурмана, мы наконец узнаем себя — затерянных в толпе болту­нов, в ночи, в которой нельзя не ненавидеть види­мость света, идущую от болтовни? Эта книга — о страдании человека, очнувшегося от дурмана.

Мы не можем быть всем, в этом мире у нас вообще только две достоверности: эта и досто­верность смерти. Если мы сознаем, что не можем быть всем, также как сознаем, что мы смертны, это ещё ничего. Но если дурман рассеивается, раскрывается удушающая пустота. Я хотел быть всем: низвергаясь в эту пустоту, но набираясь мужества, да скажу я себе: "Мне стыдно, что хотел быть всем, ибо теперь я вижу, что это хотение было сном". Вот когда начинается необы­чайный опыт. Дух вступает в причудливый мир, сложенный из тоски и экстаза.

Нельзя сказать, что этот опыт неизрекаем — я сообщаю его тому, кому он неведом: у этого опыта трудная традиция (в записи он будет лишь введением к опыту изустному); от другого он требует для начала тоски и желания.

Этот опыт, который не идет по пути открове­ния, в котором ничего не открывается, кроме неизвестного, отличается тем, что не приносит умиротворения. Даже завершив свою книгу, я вижу её ненавистные стороны, её несовершенство, хуже того, вижу свою заботу о совершенстве, которая к ней примешалась, которую я всё ещё примешиваю и в которой ненавижу как свое бесси­лие, так и намеренность.

Эта книга повествует об отчаянии. Мир дан человеку как загадка, которую следует разгадать. Вся моя жизнь — все её странные, беспорядочные мгновения, как и все мои тяжкие медитации, — была посвящена разгадыванию загадки. По правде говоря, я дошел до самого края в решении проблем, новизна и необозримость которых доводили меня до экстаза. Вступив в нечаемые края, я увидел то, чего не видели ещё ничьи глаза. Нет ничего более пьянящего: смех и разум, ужас и свет стали прони­цаемы... не было больше ничего, чего бы я не знал, что оставалось бы недоступным моему пылу. Слов­но безумная кудесница, смерть то открывала, то закрывала передо мной врата возможного. В этом дедаловом творении я — при желании — мог потеряться, мог отдаться восхищению, но — при же­лании — мог также различать пути строгого ум­ственного начинания, обустроить их для надёжно­го движения разума. Анализ смеха открыл передо мной поле совпадений данных неукоснительного и всеобщего эмоционального познания и данных дискурсивного разума. Поскольку их содержание терялось друг в друге, различные формы траты (смерть, героизм, экстаз, жертва, поэзия, эро­тизм и другие), сами собой определяли закон сооб­щения, регулирующий человеческие игры уедине­ния и потерь. Возможность соединить в одной точке два вида знания, до сих пор остававшихся чуждыми друг другу или грубо смешивавшихся, придала этой онтологии нечаемую твердость: дви­жение мысли то вдруг совершенно терялось, то вновь находило себя — в той самой точке, до которой доходит охваченная единодушным смехом толпа. Я торжествовал: быть может, это чувст­во было преждевременным, неоправданным? Кажется, это не так. Я вдруг почувствовал всю тяжесть случившегося. Но завершение задачи меня потрясло: моё неведение относилось к чему-то незначительному, больше не было загадок! Всё рушилось! И я очнулся перед лицом новой загад­ки — и она-то, я понял сразу, была неразрешимой, она была столь горестной, она ввергала меня в столь тягостную немощь, что я стал страдать ею, как страдал бы Бог, ежели он есть.

Завершив на три четверти книгу, где должна была оказаться разрешенная загадка, я отложил её. И написал "Казнь", где человек достигает крайности возможного.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Дата добавления: 2015-10-13