По одежке встречают

«Ненастным ноябрьским днем шел бедный портной в Гольдах, маленький, но богатый город, до которого от Зельдвилы было всего несколько часов ходу. Денег в кармане у него не было, один только наперсток, который он то и дело крутил пальцами; руки у него замерзли, пальцы болели от игры с наперстком; он потерял сразу и работу, и все заработанные деньги из-за банкротства одного зельдвильского мастера и вынужден был пуститься в странствия. Он еще не завтракал, лишь проглотил несколько снежинок, случайно залетевших в рот, а надежды на обед у него тоже не было никакой. Просить милостыню ему было очень тяжко, да и вряд ли такое было бы возможно, поскольку поверх черного воскресного костюма, который был у него единственным, развевался широкий темно-серый дорожный плащ, подбитый черным бархатом; плащ придавал юноше благородный и романтический вид, бородка и длинные черные волосы были заботливо ухожены, а лицо отличалось бледностью и правильностью черт. Носить подобную богатую одежду стало его потребностью, хотя у него и в мыслях не было пускать пыль в глаза или выдавать себя не за того, кем он был на самом деле; наоборот, он бывал доволен, когда ему не мешали и давали спокойно работать; но он скорее умер бы с голоду, чем расстался со своим дорожным плащом или польской меховой шапкой, которую также носил с большим достоинством... Печальный и усталый, добрел он до вершины холма и увидел там новую и удобную карету, которую кучер перегонял из Базеля своему господину, чужеземному графу, жившему где-то в Восточной Швейцарии в купленном или арендованном старом замке. В карете было много приспособлений для крепления багажа, и поэтому она казалась тяжело нагруженной, хотя на самом деле была пуста. Кучер шел по крутому склону рядом с лошадьми, а когда снова взобрался на облучок, то пригласил портного сесть в пустую карету. Ведь начинался дождь, и кучер сразу заметил, что путник устал и с трудом бредет по белу свету. Портной принял предложение с благодарностью и с приличествующей скромностью, и карета, быстро рванув с места, через час с грохотом величественно въехала в ворота Гольдаха. У первого трактира «У весов» богатый экипаж внезапно остановился, и слуга тотчас так сильно дернул колокольчик, что чуть было не оборвал веревку. Хозяин и прислуга тут же выскочили, откинули подножку; дети и соседи окружили великолепную карету, с нетерпением ожидая, что за орешек выскользнет из такой невиданной скорлупы, и когда смущенный портной наконец появился в своем плаще, бледный и красивый, с потупленным взором, он казался по меньшей мере таинственным принцем или сыном графа. Проход от кареты к воротам гостиницы, и без того узкий, был почти до отказа забит зеваками. Быть может, портному не хватило присутствия духа или мужества, чтобы, растолкав толпу, пойти дальше своей дорогой — он этого не сделал и безвольно дал ввести себя в дом, поднялся по лестнице и заметил свое новое странное положение только тогда, когда оказался в уютной зале и с него с услужливой готовностью сняли внушавший почтение плащ. «Господин желает отобедать? — спросили его. — Сейчас же накроем стол, у нас уже все готово»... Все время, пока шли обстоятельные приготовления, портной переживал мучительный страх, так как на столе уже сверкала белизной скатерть, и хотя еще совсем недавно изголодавшийся путник мечтал о любой пище, теперь, испуганный, он желал бы незаметно ускользнуть от грозившего ему обеда. Наконец он собрался с духом, схватил свой плащ, натянул шапку и направился к выходу. Но в смятении своем он не сразу нашел в обширном доме лестницу, и кельнер, которого, несомненно, сам дьявол заставил оказаться рядом, подумал, что господин ищет известные удобства, и крикнул: «Позвольте, сударь, если угодно, я покажу вам, куда надо идти!» — и повел его длинным коридором, который заканчивался отлично отлакированной дверью с аккуратной табличкой. Носитель плаща, не сопротивляясь, кротко, как ягненок, вошел в эту дверь и закрыл ее за собой. Там прислонился он к стене, горестно вздыхая о золотой свободе проселочной дороги, которая казалась ему теперь, пусть и при плохой погоде, наивысшим счастьем. И все-таки он сам запутался в своей собственной лжи и, пробыв немного в закрытой комнатке, вступил тем самым на крутую дорогу зла. А между тем хозяин, который увидел его расхаживающим в плаще, закричал: «Господин мерзнет! Натопите получше в зале!.. Быстро корзину дров в печь и горсть лучинок, пусть разгорится как следует! Черт возьми, что же, людям в плаще садиться за стол, что ли?» Когда портной появился снова из длинного коридора, меланхолично, как прогуливающийся в родовом замке призрак прародителя, хозяин с тысячами извинений снова ввел его в проклятый зал. Там без промедления его подвели к столу, придвинули кресло, и так как аромат крепкого бульона, которым он уже давно не наслаждался, лишил его последних остатков воли, то он положился на волю божью и тотчас зачерпнул тяжелой ложкой золотисто-коричневую жидкость. В глубоком молчании подкреплял он свой усталый дух, а ему прислуживали в почтительной тишине... Вот так и тянулся обед — очень медленно, так как бедный портной ел и пил жеманно и нерешительно, а хозяин, чтобы не торопить его, подолгу оставлял кушанье на столе. Пока, правда, он съел очень мало, но голод, который столь опасно раздразнили, заглушил страх, и, когда на столе появился паштет, настроение портного резко изменилось и появились новые мысли: «Теперь уж все равно, — сказал он себе, согретый и возбужденный новым глотком вина, — я буду дураком, если мне придется выносить неизбежный позор и преследование, оставшись голодным! Так что — вперед, пока есть время! Может быть, то кушанье, которое они мне принесли, будет последним; приналягу на него хорошенько, а там — будь что будет! Что у меня в желудке окажется, никакой король не отнимет!»... Кучер между тем накормил лошадей и сам сытно пообедал в зальце для простого народа, и так как он спешил, то попросил снова запрягать. Родственники хозяина не смогли удержаться и решили разузнать у господского кучера, пока тот еще не уехал, кто же его хозяин и как его зовут. Кучер, плутоватый и сметливый малый, спросил: «А он сам этого еще не сказал?» — «Нет», — ответили ему. «Оно и понятно, — сказал кучер, — он ведь не очень разговорчив; так вот — это граф Стра-пинский! Он пробудет здесь несколько дней, а мне приказал уже сегодня отправляться дальше». Он сыграл эту весьма злую шутку, чтобы отомстить портняжке, который, вместо того чтобы поблагодарить его за помощь и попрощаться, сразу направился в трактир, да еще изображал из себя важного господина. Решив довести свою шутку до конца, кучер сел в коляску, не заплатив по счету ни за себя, ни за лошадей, щелкнул кнутом и уехал из города; и все это было принято как должное и занесено на счет портного. И ведь должно было так случиться, что портной, родом из Шлезии, действительно звался Страпинским, Венцелем Страпинским; может, это был просто случай, а может быть, оставил портной свои бумаги в коляске и кучер взял их себе. Короче, хозяин, радостно потирая руки, подошел к нему и спросил, не желает ли господин граф Страпинский на десерт стакан токайского или шампанского, и сообщил ему, что комнаты сейчас будут готовы, а бедняга Страпинский лишь побледнел, смутился и снова ничего не сказал. Между тем пришли городской писец и нотариус, чтобы, как обычно, выпить кофе и сыграть свою ежедневную партию в карты; скоро появился также старший сын из дома «Геберлин и К°», младший из дома «Пючли-Нивергельт», бухгалтер большой прядильни, господин Мельхиор Бёни; но вместо того чтобы сесть за игру, господа ходили широкими кругами вокруг польского графа, заложив руки в карманы, прищурив глаза и кривя рты. Это были те самые господа из хороших семей, которые всю жизнь провели дома, но так как их родные и знакомые ездили по всему миру, то им казалось, что они тоже знают свет. И это — польский граф? Карету-то они видели из своих контор; к тому же им было не понять, кто кого угощает обедом — хозяин графа или граф хозяина; правда, до сих пор хозяин никаких глупостей не делал; он слыл хитроумным малым, и поэтому круги, которые любопытные господа совершали вокруг незнакомца, все уменьшались, пока наконец они не уселись за тот же стол и ловко навязали себя в компанию, начав играть в кости на бутылку вина... Кто-то предложил насладиться благоприятной погодой, ведь вряд ли этот год подарит много таких дней; было решено навестить веселого советника, у которого совсем недавно давили виноград, и попробовать новое красное вино... Графа настоятельно пригласили присоединиться и немножко познакомиться с окрестностями. Через полчаса добрались они до имения советника. Страпинский подкатил по великолепной дуге и резко остановил разгоряченных лошадей. Все высыпали из экипажа, и советник повел общество в дом, где тотчас был накрыт стол, на котором красовалась дюжина графинов с молодым вином. Горячий шипучий напиток сначала лишь попробовали, похвалили и только потом начали пить, а хозяин дома оповестил всех в доме, что пожаловал знатный граф, поляк и следует приготовить изысканное угощение. Общество разделилось, и стали играть в карты, чтобы наверстать упущенное время, поскольку в нашей стране мужчины не могут сойтись вместе и не играть — быть может, это врожденная тяга к деятельности. Страпинский, который под различными предлогами от игры уклонился, был приглашен посмотреть, так как господа хотели показать, сколь умно и с каким присутствием духа они обычно играют. Ему пришлось сесть между противниками, и они очень старались играть остроумно и ловко, да еще развлекать гостя. Так он и восседал, как больной князь, которого придворные развлекают приятным зрелищем и изображают ход событий в мире. Они ему объясняли все важные повороты игры, удары и события, и в то время как одни на какое-то мгновение должны были заняться исключительно игрой, другие еще более старательно поддерживали беседу с портным. Лучшим предметом разговора показались им лошади, охота и тому подобное; Страпинский в этом тоже неплохо разбирался; ему нужно было только вспомнить выражения, которые он когда-то слышал от офицеров и помещиков и которые и тогда ему особенно нравились. И поскольку он стал употреблять эти выражения понемножечку, с известной скромностью и грустной улыбкой, то достиг тем еще большего впечатления; если двое или трое из господ вставали и отходили в сторону, то они согласно восклицали: «Он настоящий юнкер!» Только Мельхиор Бёни, бухгалтер, как прирожденный скептик, потирал удовлетворенно руки и говорил самому себе: «Я уж предвижу, как снова разразится скандальчик в Гольдахе, он, пожалуй, уже начался! Да и пора, с последнего раза прошло больше двух лет. У этого господина странно исколоты пальцы, наверное, он из Праги или Остроленки! Но я не стану вмешиваться». Обе игры закончились, были выпиты горячительные напитки, и все захотели охладиться старыми винами советника, которые как раз были принесены; но охлаждение получилось несколько бурным, так как, чтобы не впасть в порок праздности, была предложена общая азартная игра. Карты смешали, все бросили на стол по талеру; очередь дошла до Страпинского, но ведь не мог он бросить туда свой наперсток. «У меня нет таких монет», — сказал он, покраснев; но Мельхиор Бёни, наблюдавший за ним, поставил вместо него, и никто этого не заметил; всем было так хорошо, что никто и подумать бы не мог, что у кого-то в этом мире совсем нет денег. В следующее мгновение портному пододвинули его выигрыш; в смятении он не притронулся к деньгам, и Бёни поставил за него и во второй раз; второй тур, да и третий, портной проиграл. А в четвертый и пятый раз снова выиграл поляк, который понемногу пришел в себя и начал играть сам. Он играл спокойно и тихо и с переменным успехом; однажды у него остался последний талер; он вынужден был его поставить, снова выиграл, и под конец, когда игра всем надоела, у него оказалось несколько луидоров, больше, чем было когда-либо в жизни; увидев, что все забирают свои деньги, взял и он свои, опасаясь, не сон ли это. Бёни, который не переставал за ним наблюдать, почти уверился в своих догадках и думал: «Да, этот малый пустился во все тяжкие!» Но поскольку он заметил, что загадочный чужеземец не выказал никакой алчности и вообще вел себя скромно и прилично, то не стал на него сердиться и решил пустить все дело на самотек. Тем временем граф Страпинский, когда все перед ужином вышли прогуляться, собрался с мыслями и решил, что пришла пора незаметно исчезнуть. Теперь у него была солидная сумма на дорогу, и он мог из ближайшего города отослать хозяину трактира плату за навязанный ему обед. Он живописно закутался в свой плащ, пониже надвинул меховую шапку на глаза и стал медленно прогуливаться по аллее акаций, освещенной вечерним солнцем, любуясь прекрасными окрестностями или, лучше сказать, разыскивая дорогу, по которой можно было бы уйти.

Он выглядел великолепно — нахмуренный лоб, приятные, хоть и тоскливые, усики, блестящие черные локоны, темные глаза, развевающийся плащ; закат и шелест листьев над ним усиливали это впечатление, и общество рассматривало его издали внимательно и благосклонно. Потихоньку он уходил все дальше от дома, прошел через кустарник, за которым начиналась тропинка, и когда ему показалось, что он уже скрылся от взглядов общества и сможет быстро удалиться, из-за угла навстречу ему неожиданно вышел советник со своей дочерью Неттхен. Неттхен была красивой барышней, весьма роскошно, даже щегольски одетой, с богатыми украшениями. «Мы ищем вас, господин граф! — воскликнул советник. — Во-первых, чтобы познакомить с моей дочерью, и, во-вторых, чтобы просить вас оказать нам честь и отужинать с нами; остальные господа уже в доме». Путник быстро сорвал с головы меховую шапку и, густо покраснев, почтительно, даже боязливо поклонился. Все снова вдруг переменилось — на сцену событий вступила барышня. Но его стеснительность и преувеличенная почтительность отнюдь не повредили ему во мнении дамы; напротив, скромность, робость и почтительность такого благородного и интересного юного дворянина показались ей воистину трогательными, даже обворожительными... Поэтому она приветствовала рыцаря самым любезным образом, тоже мило покраснела и тотчас заговорила с ним быстро и сразу обо всем на свете, как это было в обычае у состоятельных девушек из маленьких городков, когда они хотели понравиться чужеземцам. Страпинский в ответ почти сразу преобразился; и если раньше он ничего не делал, чтобы вжиться в навязанную ему роль, то теперь он невольно стал говорить изысканнее, вставлял в речь польские словечки, короче, чувства портного вблизи девицы взыграли и понесли. За столом его посадили на почетное место рядом с дочерью хозяина; барышня была хозяйкой стола, поскольку мать ее умерла. Он, правда, снова впал в задумчивость, вспомнив, что он теперь вместе с остальными должен будет вернуться в город или же, вырвавшись, бежать в ночь, вспомнил он также, что счастье, которым он сейчас наслаждается, преходяще. Но все-таки он ощущал это счастье и утешал себя: «Ах, хоть раз в жизни ты что-то из себя представляешь и сидишь рядом с таким возвышенным существом»... И что бы он ни делал, все казалось присутствующим необыкновенным и благородным, и даже неловкость была любезно истолкована как очаровательная непринужденность той самой дамой, которая обычно могла часами болтать о нарушении общественных приличий. Все были в хорошем настроении, несколько гостей спели песни, которые были модными в тридцатые годы. Графа попросили спеть какую-нибудь польскую песню. Вино победило наконец его сдержанность, хотя и не прогнало прочь его заботы; однажды он несколько недель работал у поляков, знал несколько польских слов и даже затвердил наизусть, как попугай, одну народную песенку, не понимая ее смысла. И вот он запел по-польски, в благородной манере, скорее робко, чем громко, а голос его слегка трепетал от скрытой печали... Страпинский [в своем увлечении] окончательно потерял рассудок и нашел счастье, которое всегда благоволит безрассудным. В ту же самую ночь (признания в любви) Неттхен по пути домой открыла своему отцу, что только граф и никто иной будет ее избранником; граф явился ранним утром, как всегда робко и меланхолично, просить руки ее дочери...» Состоялась помолвка. Но тут вмешался Мельхиор Бёни, сам добивавшийся руки дочери советника, но получивший отказ. Он устроил так, чтобы обман раскрылся. Но Неттхен, которой бедный портной, из-за своей одежды принятый за графа, искренне повинился, прощает возлюбленного и вся история счастливо заканчивается их браком (Готфрид Келлер. Новелла «Платья делают людей» (1866) из сборника «Люди из Зельдвилы» // Готфрид Келлер. Избранное. Пер. с нем. А. Березиной и Г. Снежинской. М.: Худ. лит., 1988, с. 173—210).

29.19. «Все — одна вывеска»

Это выражение, указывающее на использование стратагемы 29, согласно Луцу Рериху (Словарь пословиц и поговорок. Т. 2. Фрайбург, 1999, с. 420), означает нечто показное. «Внешне все изображается благополучным и прекрасным, страхи и упущения ловко прячутся подобно изъянам дома, скрываемым за привлекательным, [по возможности] подновленным фасадом».

В отношении людей это выражение, вызывающее в памяти представление о «двойной жизни», означает, что приятная внешность обманчива, что за ней ничего нет, т. е. грим скрывает морщины, а учтивое поведение, якобы хорошее воспитание — отрицательные качества. Иначе говоря, эти люди действуют согласно восходящему к Конфуцию выражению «внешне казаться сильным, но быть слабым внутри»[400], что примерно означает «колосс на глиняных ногах». Так, «образ твердого, целеустремленного руководителя часто оказывается дутым, маскарадным» («Миф руководителя: он охотно выдает себя за провидца и знатока. Но за вывеской сильной мужественной личности скрывается совершенно другой человек». Вельтвохе. Цюрих, 16.06.1994, с. 17).

Несоответствие привлекательной внешности и на первый взгляд не заметной убогости или неблагонадежности китайцы научились различать еще тысячи лет назад, что мы видим, например, в приписываемом Лао-цзы труде Дао дэ цзин, где в 53-й главе есть такие строки:

«Если дворец роскошен, то поля покрыты сорняками и хлебохранилища совершенно пусты. [Знать] одевается в роскошные ткани, носит острые мечи, не удовлетворяется [обычной] пищей и накапливает излишние богатства. Все это называется разбоем и бахвальством. Оно является нарушением Дао» [пер. Ян Хиншуна].

Таким образом, китайцы с древних времен приучили себя к мысли, что за прекрасной внешностью может скрываться неприглядная суть. Благодаря выработанному у них, не в последнюю очередь посредством стратагемы 29, зрению они видят мир по обыкновению не столь плоским и однозначным, как многие европейцы. Если на Западе неизменно поражаются, когда в романе, фильме или еще где-то за благообразной вывеской обнаруживается нечто отвратительное, то китайцев скорее обескуражит и насторожит, если благообразная вывеска и то, что за ней скрывается, совпадут между собой.

Дата добавления: 2015-10-13