Нью-Йорк, Манхэттен, ближе к полудню, понедельник, 1 июля 1946 года

После Бикини Анна снова стала проводить воскресные дни в редакции. По Дрездену, Кельну и по всей «той» жизни сильнее всего она тосковала именно в выходные и спасалась от этой тоски, с головой погружаясь в работу. А теперь для тоски была и другая причина. В редакции ей было легче переживать воскресные дни. Тут были ее фотографии, ее книги, ее цветы в горшочках, ее беспорядок на столе и «ее» розовый холодильник на кухне. Тишину опустевшего холла нарушал лишь стук телексов в «машинном отделении». Когда Анне становилось одиноко, она могла спуститься в лабораторию, к Максу. Макс Сикорски был здесь всегда. И у него всегда находилось для нее время. В это воскресенье тоже. После полудня она пошла к нему, и они вместе проявляли снимки. Особенные снимки.

В субботу утром она встретилась со Стэнли и Дорис в Центральном парке. Было ветрено. Стэнли вез коляску, а Анна и Дорис шли за ним следом и разговаривали. У Анны был с собой фотоаппарат. Вдруг Стэнли вытащил малышку из коляски, взял на руки и прижал к себе. Дорис встрепенулась и подбежала к нему.

– Что ты делаешь?! – воскликнула она. – Ты же ее простудишь!

А Анна начала фотографировать. Стенли убегал, а Дорис его догоняла. Наконец Стэнли остановился. Они стали наперебой целовать младенца. Анна снимала. Подошла поближе и снова снимала. Стэнли передал младенца Дорис. Подошел и обнял Анну.

– А ведь ты обещала, что не будешь плакать. Мы договорились, ты помнишь?

Да, она обещала. Но там, в парке, она плакала по другой причине. Не от жалости к себе и не из-за Эндрю. Там она плакала от радости.

– Я не плачу. Просто что-то попало в глаза...

У маленькой Анны Бредфорд в Центральном парке глаза были еще более голубые, чем у братьев Бредфордов. И более лучистые. Они ярко блестели даже на черно-белых фотографиях.

Потом Анна и Макс проявляли другие снимки. С другими глазами, которые тоже блестели, только от слез.

В субботу вечером Анна договорилась встретиться с Натаном. Они собирались пойти на «Ночь в музее». В мае прошлого года у них не было на это времени. А сейчас, год спустя, оно, наконец, нашлось. Анна стояла на ступеньках музея «Метрополитен» и курила в ожидании Натана. Он пришел не один. К его плечу прижималась молодая женщина.

– Анна, позволь представить тебе...

Женщина протянула ей руку.

– Меня зовут Зофья, – сказала она тихо.

Так и сказала, «Зофья». Лучшую подругу бабушки Марты из Оппельна тоже звали Зофья. Не Софи, а именно Зофья. Они вошли в музей. Зофья плохо говорила по-английски. Иногда, видимо, сама того не замечая, переходила на французский. Тогда в разговор вмешивался Натан и помогал ей. Они шли по залам музея, и Анна думала, о чем бы рассказывал ее отец, если бы был рядом. Она не столько рассматривала картины, сколько фотографировала. Лицо Зофьи. В какой-то момент Натан куда-то отошел, и девушки уселись на скамейку в центре огромного зала.

– Натан мне много о вас рассказывал, – сказала Зофья по-немецки. – Вы очень хороший человек...

– Вы и по-немецки говорите? – удивилась Анна.

– Немецкий я знаю не хуже польского. А может, и лучше. Но Натан терпеть не может, когда я говорю по-немецки.

– Откуда вы знаете немецкий?

– По Кракову и Вене. Мой муж был венцем. В Кракове мы говорили друг с другом по-немецки, а с нашей дочкой еще и по-польски.

Анна внимательнее пригляделась к Зофье. С виду ей было не больше тридцати. Очень худая, с прядью седых волос над левым виском и глубоко запавшими глазами. Таких худых рук Анна еще никогда не видела.

– По-немецки? В Кракове? – спросила она удивленно.

– Да. Мой муж очень хотел, чтобы наш ребенок говорил по-немецки. Он считал, что это самый важный в мире язык. И очень красивый.

У Анны кольнуло в груди. Ей смертельно захотелось закурить. И она закурила. К ним тут же бросилась толстая смотрительница.

– Вы что, с ума сошли?! – крикнула она. – Немедленно потушите сигарету!

Анна стряхнула пепел в сумочку. Загасила сигарету о подошву и спрятала окурок в карман. Смотрительница удалилась. Одна затяжка помогла, больше и не требовалось.

– Вы знаете, что я немка? – спросила она.

– Да, знаю. Натан рассказал мне. Вы из Дрездена...

– Что случилось с вашим мужем?

– Немцы убили. Моего отца тоже. В Майданеке...

Анна встала. Медленно подошла к смотрительнице.

– Понимаете, я очень зависима от никотина и очень нервничаю сейчас. В этом зале никого, кроме нас, нет. Позвольте мне закурить. Я буду стряхивать пепел в сумочку. Только одну сигарету. Пожалуйста!

– Ни в коем случае. Здесь находятся произведения искусства! – возмутилась смотрительница.

Анна вернулась на скамейку. Села рядом с Зофьей.

– Я не хотела вас обидеть, – тихо сказала та. – Вы спросили...

– Вы меня нисколько не обидели. Я ненавижу этих немцев. Ненавижу! – прервала ее Анна. – Ваш муж был евреем? – спросила она, покусывая сигарету.

– Да. А отец нет. Он был поляком, как и я. Это неправда, что убивали только евреев. В нашем лагере убивали всех. Русских, поляков, австрийцев, венгров, французов...

– В каком вашем лагере? – воскликнула Анна, не дав ей закончить.

– В Аушвице...

– Вы выжили в Аушвице?!

– Да. Я знала немецкий, французский и польский, умела печатать на машинке. Работала секретарем третьего заместителя коменданта лагеря.

– Секретарь третьего заместителя коменданта лагеря. Вы были секретарем третьего заместителя коменданта лагеря, секретарем третьего заместителя... – повторяла Анна, теребя сигарету. – Как зовут ваших детей? – спросила она тихо.

– Магдалена и Эрик. Магда умерла в Аушвице. Она заболела, и ее сразу же по приезде у меня отобрали. А Эрика забрал его отец, тот самый комендант, когда уносил ноги перед освобождением лагеря.

Анна встала со скамейки. Сжала кулаки. Она шла и громко ругалась. По-немецки. Закурила и медленно прошла мимо смотрительницы. Ей было наплевать на все эти произведения искусства. Она сейчас даже хотела, чтобы смотрительница кинулась на нее. Она была готова душить ее, бить кулаками и ненавидеть. Сейчас она могла только ненавидеть. Кого-то реального, а не только этого коменданта из Аушвица. Но смотрительница только взглянула на нее с сожалением и презрительно повернулась к ней спиной.

Анна всматривалась в кювету. Там медленно проявлялось лицо Зофьи. Огромные, улыбающиеся глаза, полные слез, хотя она вовсе не плакала. Анна словно снова слышала ее голос: «Магда умерла в Аушвице. Она заболела, и ее отобрали у меня сразу же по приезде...»

Она вернулась в офис. В двадцать три часа радиостанция Си-би-эс передала лаконичное сообщение:

Сегодня утром, 30 июня 1946 года, вооруженные силы Соединенных Штатов Америки успешно провели испытание атомного оружия на атолле Бикини. Бомба мощностью 23 килотонны в тротиловом эквиваленте, сброшенная с бомбардировщика Б-29, взорвалась на высоте 520 футов над землей. Результаты испытания будут известны через несколько дней. Советский Союз выразил решительный протест, который был передан сегодня послу Соединенных Штатов в Москве...

Анна встала со стула. Закрыла глаза. Как тогда...

Отвернувшись от священника, она наклонилась и протянула руку к одному из валявшихся на полу камней. Выбрала самый большой, какой могла удержать. Повернулась и изо всех сил швырнула его.

Она взяла горшок с цветком и запустила им в шкаф. Потом подошла и стала изо всех сил пинать шкаф ногой...

Домой Анна вернулась после полуночи. По пути, на середине Бруклинского моста, она опустилась на асфальт, опираясь спиной о перила, и плакала.

Утром в понедельник она села на подоконник и долго смотрела на скамейку в парке, потом пошла в душ. Холодная вода стекала по ее телу. Ей хотелось замерзнуть и забыть Эндрю. Смыть его прикосновения. Ничего не чувствовать.

Со станции на Таймс-сквер она прошла до Мэдисон-авеню. На углу 48-й стрит вошла в пекарню. Сюда они как-то заходили с Максом. Тогда ей принесли молока и булочку из дрожжевого теста, как у бабушки Марты. Анна села за столик в конце зала. Через минуту к ней подошла молодая женщина.

– Принести вам молока? – спросила она.

– Откуда вы знаете, что я хочу молока? – удивилась Анна.

– Вы у нас уже были однажды. Тогда вы рассматривали фотографии...

– Да, действительно. Принесите, пожалуйста, молока. Горячего. И булку. Самую обычную булку с маслом.

Анна сидела и вдыхала знакомый аромат, такой же, как в дрезденской пекарне, что на перекрестке Грюнер и Циркусштрассе. По воскресеньям мама отправляла ее туда за булочками, а потом они медленно и спокойно завтракали. Анна обожала воскресные завтраки в их квартире на Грюнер...

Она смотрела сквозь окно пекарни на людей, спешивших на работу. Было солнечное летнее утро. Чувствовалось, что день будет жарким. Вдруг она увидела Дорис, которая медленно катила перед собой детскую коляску. Анна вспомнила, что именно сегодня Стэнли собирался показать всем в редакции свою дочку. Анна вскочила и выбежала на улицу.

– Дорис! – крикнула она.

Дорис взяла младенца из коляски, и они вошли в булочную.

– Дорис, здесь можно выпить настоящего молока! Тебе заказать? – спросила Анна.

– Молока мне хватает. Я сама в последнее время как ходячий молокозавод. Закажи мне лучше кофе. С сахаром.

Бородатый мужчина за прилавком крикнул:

– Жаклин, как там молоко?

Официантка подошла к ним. Она внимательно посмотрела на Дорис, снимавшую чепчик с головы младенца.

– Стэнли считает, что мне сейчас нельзя пить кофе, – говорила Дорис, не обращая внимания на официантку. – Мол, травлю ребенка. Представляешь? Так и сказал. Он просто сошел с ума в последнее время... – добавила она.

Анна заметила, как тряслись руки у официантки, когда она ставила кружку с молоком на столик.

– Можно мне подержать вашу малышку? – попросила вдруг официантка, обращаясь к Дорис. – У нее такие чудесные голубые глаза.

Дорис подняла г��лову и улыбнулась.

– Это в отца, – сказала она.

– Я знаю, – еле слышно ответила официантка, осторожно прикасаясь к головке ребенка.

Через минуту она ушла. Анна и Дорис переглянулись, пожали плечами и вернулись к разговору. Анна была голодна. Заметив, что тарелочка с ее булкой стоит на прилавке, она встала и, лавируя между столиками, направилась за ней. Какой-то мужчина оторвал взгляд от газеты, снял очки в роговой оправе и поспешно спрятал ноги под столик. Анна взглянула на газету, которую он положил рядом со шляпой. Заметила заголовок «Нью-Йорк таймс» и черное пятно на первой полосе. Она взяла газету и развернула ее, уронив шляпу на пол. Вся первая полоса была черной. И только одно слово на черном фоне: «Бикини»...

– Артур... – прошептала она.

– Меня зовут не Артур. Вы меня с кем-то перепутали, – спокойно ответил мужчина, улыбнувшись.

Анна вернулась к Дорис. Дрожащей рукой вытащила из кошелька несколько банкнот, положила их рядом с недопитой кружкой молока.

– Прости, Дорис. Мне нужно срочно уйти. Прости...

Выйдя из пекарни, она побежала.

Она бежала все быстрее. Как сумасшедшая. Крепко сжимая руку Лукаса. Потом вдруг выпустила ее. Он бежал рядом и улыбался. У него были огромные, черные, как угли, зрачки счастливых глаз. Он обогнал ее, и она остановилась. Смотрела, как он исчезает в толпе. И вдруг услышала скрипку...

^[1] Как известно, И. В. Сталин никогда никуда не ездил, тем более в Сибирь. Прим. ред.

^[2] In spe – в надежде (лат). Применяется для обозначения чего-то предполагаемого, чего желают, но оно еще не осуществилось (Прим. ред.)

^[3] Кофе с пирожными (нем.).

^[4] Исторический факт, подтвержденный многочисленными свидетелями, пережившими бомбардировку Дрездена. (Прим. автора.)

^[5] Два репортера газеты «Нью-Йорк Таймс» в 1941 г. попали в плен: Гарольд Денни в Южной Африке, а Отто Д. Толлишус в Японии. Толлишуса подвергли пыткам и обвинили в шпионаже. Оба были освобождены после вмешательства правительства США. (Прим. автора.)

^[6] Американский праздник «День благодарения» первыми отпраздновали пилигримы, группа английских поселенцев, прибывших в Америку на берега Массачусетса в ноябре 1620 года. Они благодарили судьбу за то, что смогли пережить эту первую зиму с помощью индейцев племени вампаонг и племени пекамид, которые делились с ними зерном и показывали им рыбные места. (Прим. ред.)

^[7] Consolidated Edison – крупнейшая фирма, существующая более 180 лет, которая поставляет электричество в Нью-Йорк (за исключением части района Квинс). Работает и ныне (прим. автора).

^[8] «Мы сделали это, мама». (англ.)

^[9]

Здравствуй, боль моей души,

Твой знакомый мрачный взгляд.

Здравствуй, боль моей души,

Хоть мы и расстались этой ночью...

^[10]

Я не могу оставаться здесь больше,

Не могу жить в гармонии и покое,

Не могу склонить свою голову на подушку моих ладоней.

Эта мысль не дает мне покоя,

Отбирает надежду и способность петь, сдавливает горло.

А дух мой неспокойный дрейфует в синюю даль,

Где могущественная сила однажды ясным днем догонит его,

И я тогда найду покой,

И тишину и радость,

Что дадут мне силы.

Дата добавления: 2015-10-13