Конечно, в обыденной жизни разногласия не развертывались так спокойно. Оба они были энергичные, горячие, властные люди.

Когда в 1882 году Толстой вздумал вдруг изучать еврейский язык, Софья Андреевна, страстно ожидавшая его возвращения к художественному творчеству, испытала сильнейшее негодование, что "он тратит силы на пустяки". Свое недовольство она скрыть не могла и не хотела. Это недовольство возникало чуть не каждый день - по поводу его обличительных речей, мрачных настроений и в особенности - при попытках хотя бы и частично причинять материальный ущерб семье. Его дневники того времени полны отчаянной тоски. В 1884 году он писал: "Очень тяжело в семье. Тяжело, что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успех света, музыка, обстановка, покупки - все это я считаю несчастьем и злом для них и не могу сказать им. Я могу, и я говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты, - теперь такая - я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишен жизни вот уже три года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее. Прими я участие в их жизни - я отрекусь от истины, и они первые будут мне тыкать в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство - я ворчливый старик, как все старики".

Он чувствовал, как его "затягивало илом" их жизни. Временами он полон "смертной слабости". Временами прорывается и восстает. Ему кажется, что причина всего - невоздержанность и раздражительность его жены. У него чувство такое, что около него "ходит тигр и вот-вот..." Он пишет: "тупость, мертвенность души, это можно переносить, но при этом дерзость, самоуверенность..." Ему кажется, что все бы можно наладить в семье, если бы не отсутствие "любимой и любящей жены". Он начинает думать об уходе. "И в самом деле, на что я им нужен? На что все мои мучения? И как бы ни были тяжелы (да они легкие) условия бродяги, там не может быть ничего подобного этой боли сердца!.. Только бы мне быть уверенным в себе, а я не могу продолжать эту дикую жизнь. Даже для них это будет польза. Они одумаются, если у них есть что-нибудь похожее на сердце..."

Он сознается, что не может порой сдержать злобы, описывая постоянные "взрывы" и "злобные" выходки со стороны жены.

"Она пришла ко мне и начала истерическую сцену - смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-то убежать. Мне было жалко ее, но вместе с тем я сознавал, что безнадежно..." Она "до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей... Должно быть так надо. Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? Это видно должно быть. И мне больно только потому, что я близорук. Я успокоил, как больную..."

Порой же Софья Андреевна "очень спокойна" и довольна и не видит всего разрыва...

Он плохо выдерживал эти постоянные приливы и отливы. Однажды, в погожий июньский вечер он косил в саду. Потом выкупался и вернулся домой бодрый и веселый. Софья Андреевна была особенно нервна, ибо на днях должна была разрешиться от бремени. Она встретила мужа горячими упреками за желание продать лошадей, "которых ему было не нужно и от которых он хотел избавиться". Ему вдруг стало невыносимо тяжело. Прервав бурный разговор, он в своей комнате взял мешок с кое-какими вещами на спину и вышел из дому, сказав, что не вернется никогда. У Софьи Андреевны начались роды и эти два страдания - физическое и сердечное - казались невыносимыми. Она молила Бога о смерти. А он шел, одинокий, по шоссе в Тулу, удаляясь от этого "дома сумасшедших, управляемого сумасшедшими..."

Но он вспомнил, что она должна скоро родить, и вернулся. Дома играли в винт "бородатые мужики" - его сыновья. Остальные были на крокете. Он прошел прямо к себе в кабинет и лег на диван. Но было не до сна. В третьем часу ночи она спустилась к нему.

- Прости меня, я рожаю, может быть, умру...

Дата добавления: 2015-10-13