Начало последнего учебного года в Редмонде

— Вот все мы и вернулись, с прелестным загаром, радостные и бодрые, как сильный бегун перед состязаниями, — сказала Фил, усаживаясь на чемодан со вздохом удовлетворения. — Разве не весело снова увидеть милый Домик Патти… и тетю… и кошек? Паленый, кажется, лишился еще одного куска уха.

— Паленый был бы самым милым котом на свете, даже если бы у него совсем не было ушей, — объявила со своего чемодана верная Аня, на коленях у которой в это время в неистовстве радушного приветствия крутился Паленый.

— А вы разве не рады снова видеть нас, тетя? — спросила Фил.

— Рада. Но я хотела бы, чтобы вы поскорее все прибрали, — жалобно сказала тетя Джеймсина, глядя на нагромождения коробок и чемоданов, которыми были окружены четыре смеющиеся, весело болтающие между собой девушки. — Поговорить вы сможете и позднее. Сначала дело, потом развлечения — таков был мой девиз, когда я была девушкой.

— Наше поколение просто поменяло этот девиз на противоположный, тетечка. Мы говорим: повеселись, а потом начинай вкалывать. Человек может делать свою работу гораздо лучше, если перед этим как следует развлекся.

— Если ты собираешься замуж за священника, — сказала тетя Джймсина, подхватывая Джозефа и свое вязанье и покоряясь неизбежному с той чарующей снисходительностью, которая делала ее истинной королевой всех матерей семейств, — тебе придется отказаться от таких выражений, как «вкалывать».

— Почему? — простонала Фил. — Ну почему считается, что жена священника должна изрекать лишь жеманные благопристойности? Я так говорить не буду. На Патерсон-стрит все употребляют жаргон — метафорический язык, так сказать, — и если я не буду поступать так же, они решат, что я невыносимо горда и чванлива.

— Ты уже сообщила новость домашним? — спросила Присилла, угощая кошку Сару лакомствами из своей дорожной корзинки с завтраком.

Фил кивнула.

— И как они ее приняли?

— Мама рвала и метала. Но я была несокрушима как скала — это я-то, Филиппа Гордон, которая никогда прежде не могла твердо держаться никаких решений! Папа был спокойнее. Его собственный отец был священником, так что, как понимаете, он питает слабость к служителям церкви. Я привела Джо в Маунт Холли, когда мама успокоилась, и они оба полюбили его. Но мама в каждом разговоре делала ему ужасные намеки на то, какие большие надежды она возлагала на меня прежде. О, мой каникулярный путь отнюдь не был усыпан розами, Дорогие мои! Но я победила, и у меня есть Джо. Все остальное не имеет значения.

— Для тебя, — загадочно заметила тетя Джеймсина.

— И для Джо тоже, — возразила Фил. — Вы по-прежнему жалеете его. Почему, скажите на милость? Я считаю, что ему можно позавидовать. Во мне он получает ум, красоту и золотое сердце.

— Мы-то знаем, как относиться к твоим речам, — снисходительно сказала тетя Джеймсина. — Надеюсь лишь, что ты не говоришь так в присутствии незнакомых. Что они могли бы подумать?

— И знать не желаю, что обо мне думают. — В отличие от Бернса я не хочу видеть себя так, как видят меня другие^[67]. Я уверена, что большую часть времени это причиняло бы ужасные неудобства. Да и в то, что Бернс был абсолютно искренен в этой своей молитве, я не верю.

— О да, я думаю, что все мы просим иногда в молитвах о том, чего — если только быть честным, заглядывая в свое сердце, — на самом деле не хотим, — простодушно признала тетя Джеймсина. — Я замечала, что такие молитвы возносятся не так уж редко. К примеру, я прежде молилась, чтобы мне было дано суметь простить одну особу, обидевшую меня, но теперь я знаю, что в действительности я вовсе не хотела ее прощать. Когда же я наконец дошла до того, что захотела простить ее, то простила, даже не молясь о том.

— Не могу поверить, что вы были способны долго не прощать, — сказала Стелла.

— О, я была такой. Но долго держать зло на человека кажется нестоящим занятием, когда постареешь.

— Это напомнило мне одну историю, — вмешалась Аня и рассказала о Джанет и Джоне.

— А теперь, — потребовала Фил, — расскажи-ка нам о той романтической сцене, на которую ты так туманно намекала в одном из последних писем.

И Аня с большой выразительностью представила в лицах сцену любовного признания Сэма. Девушки взвизгивали от хохота, а тетя Джеймсина улыбалась.

— Это дурной тон — смеяться над поклонником, — строго заметила она и тут же невозмутимо добавила: — Но я сама всегда так поступала.

— Расскажите нам о ваших поклонниках, тетечка, — принялась умолять ее Фил. — У вас, должно быть, много их было.

— О моих поклонниках можно говорить не только в прошедшем времени, — возразила тетя Джеймсина. — У меня они есть до сих пор. В поселке, где я живу, есть три старых вдовца, которые вот уже некоторое время умильно на меня поглядывают. Не думайте, детки, будто любовные истории — исключительно ваш удел.

— Вдовцы и умильные взгляды… звучит не очень романтично, тетя.

— Да, но и молодежь не всегда романтична. Некоторые из моих юных поклонников явно не были такими. Тогда я смеялась над ними возмутительнейшим образом — бедные мальчики! Был такой Джим Элвуд — всегда словно спал на ходу, никогда, казалось, не знал, что происходит вокруг. Он осознал, что я сказала ему «нет», лишь спустя год после того, как я это сказала. Потом он женился, и однажды вечером когда ехал с женой из церкви, она выпала из саней, а он даже и не хватился ее! Потом был еще Дэн Уинстон. Он слишком много знал. Он знал все об этом мире и почти все о том, который нас ожидает, и мог дать ответ на любой вопрос — даже если вы спрашивали, когда наступит Судный день. Милтон Эдвардс был очень милым молодым человеком, но замуж за него я не вышла. Во-первых, ему обычно требовалось не меньше недели на то, чтобы понять шутку, а во-вторых, он так никогда и не сделал мне предложения. Гораций Рив был самым интересным из всех поклонников, какие у меня когда-либо были. Но когда он о чем-нибудь рассказывал, то так приукрашивал свою историю, что сути было и не видно за всеми красотами слога. Я никогда не могла решить окончательно, лгал ли он или просто давал волю своему воображению.

— А остальные, тетя?

— Идите и распаковывайте вещи, — сказала тетя Джеймсина, по ошибке отмахиваясь от них не той рукой, в которой была спица, а той, в которой был Джозеф. — Другие были слишком славные юноши, чтобы над ними насмехаться. Я буду уважать их память… В твоей комнате, Аня, коробка цветов. Ее доставили примерно час назад.

Прошла первая неделя после возвращения в Кингспорт, и девушки в Домике Патти решительно взялись за утомительную, а порой и скучную учебу, так как это был их последний год в Редмонде и необходимо было упорно бороться за получение дипломов с отличием. Аня посвятила все внимание английскому языку и литературе, Присилла корпела над классическими языками, а Филиппа долбила математику. Иногда они уставали, иногда впадали в уныние, иногда им казалось, что никакие отличия не стоят того, чтобы за них бороться. В таком вот настроении Стелла зашла однажды дождливым ноябрьским вечером в голубую комнатку. Аня сидела на полу в небольшом круге света, который отбрасывала стоявшая позади нее лампа; вокруг лежали снега помятых рукописей.

— Да что же это ты такое делаешь, скажи на милость?

— Просматриваю истории времен авонлейского литературного клуба. Мне потребовалось что-нибудь, чтобы ободриться и опьяниться. Я корпела над книгой, пока мир не показался мне унылым. Тогда я поднялась к себе в комнату и достала эти бумаги из моего сундучка. Они настолько пропитаны слезами и трагедией, что просто уморительны!

— Я и сама сегодня удручена и разочарована, — сказала Стелла, упав на кушетку. — Ничто, кажется, не стоит труда… Даже мысли у меня только старые. Все, что приходит сейчас в голову, я уже обдумывала прежде. А стоит ли в конце концов жить, Аня?

— Дорогая, это просто умственное переутомление, оно вызывает у нас такие ощущения — да еще погода. Такой дождливый вечер после целого дня изнурительной зубрежки не сокрушил бы разве лишь какого-нибудь Марка Тэпли^[68]. Ты же знаешь, жить стоит!

— Полагаю, что так. Но в данную минуту я не могу это себе доказать.

— Только подумай обо всех великих и благородных людях, которые жили и трудились в этом мире, — сказала Аня мечтательно. — Разве не стоит прийти после них и унаследовать то, чего они добились и чему научили? А подумай обо всех великих людях наших дней! Разве не стоит трудиться, если мы можем разделить с ними их вдохновенные мысли? А все те великие души, что придут потом? Разве не стоит немного поработать и приготовить им путь — сделать легче хотя бы один шаг на их дороге?

— Умом я соглашаюсь с тобой, Аня. Но моя душа остается печальной и лишенной огня. В дождливые вечера я всегда кажусь себе какой-то выцветшей и прокисшей.

— А я люблю ночной дождь. Мне нравится лежать в постели и слушать, как он колотит по крыше и шуршит в кронах сосен.

— Я люблю его, когда он стучит только по крыше, — сказала Стелла. — Но так не всегда бывает. Прошлым летом я провела одну ужасную ночь в старом фермерском домике. Крыша протекала, и дождь барабанил прямо по моей постели. Пришлось встать «во мраке ночи» и пыхтеть, передвигая кровать на другое место, — а это была одна из тех допотопных громоздких кроватей, что весят тонну или около того. А потом это «кап-кап-кап» продолжалось всю ночь, пока мои нервы не оказались совершенно издерганы. Ты понятия не имеешь, какой зловещий звук производит ночью большая дождевая капля, шлепаясь на голый пол. Похоже на шаги призрака и прочее в этом роде… Над чем ты смеешься, Аня?

— Над этими произведениями. Как сказала бы Фил, они убийственны — и не в одном смысле, поскольку все в них умирают. Какими поразительными красавицами были наши героини… и как мы их одевали! Шелка, атлас, бархат, бриллианты, кружева — другого они не носили. Вот одна из историй Джейн Эндрюс, где героиня описывается спящей в прелестной ночной рубашке из белого атласа, расшитого мелким жемчугом.

— Продолжай, — сказала Стелла. — Я начинаю чувствовать, что пока в жизни есть над чем посмеяться, жить стоит.

— А вот одно из моих произведений. Героиня веселится на балу, «сверкая с головы до ног огромными бриллиантами чистейшей воды». Но что толку в красоте или богатом наряде? «И даже славы путь ведет нас лишь к могиле»^[69]. Им предстояло быть убитыми или умереть от разбитого сердца. Спасения для них не было.

— Дай почитать какие-нибудь из твоих историй.

— Вот мой шедевр. Обрати внимание на веселенький заголовок — «Мои могилы». Я пролила добрую кварту слез, пока писала этот рассказ, а другие девочки лили их галлонами^[70], пока я его им читала. Мать Джейн Эндрюс ужасно ругала ее за то, что она в ту неделю отдала в стирку так много носовых платков. Это душераздирающая история о странствованиях жены священника методистской церкви. Я сделала героиню методисткой, так как было необходимо, чтобы она странствовала^[71]. В каждом месте, где она жила, ей приходилось хоронить одного из своих детей. Их было девять, и могилки были раскиданы от Ньюфаундленда до Ванкувера^[72]. Я описала детей, изобразила кончину каждого из них, привела подробности об их надгробиях и эпитафиях. У меня было намерение похоронить всех девятерых, но когда я расправилась с восьмью, моя изобретательность по части ужасов иссякла и я позволила девятому остаться жить калекой.

Пока Стелла читала «Мои могилы», перемежая смехом трагические эпизоды, а Паленый, спал сном кота-праведника, свернувшись в клубочек на истории Джейн Эндрюс и прекрасной девице пятнадцати лет от роду, которая отправилась работать сестрой милосердия в колонию для прокаженных — и, разумеется, в конце концов умерла от этой страшной болезни, — Аня просматривала другие рукописи и вспоминала давние дни в Авонлее, когда члены литературного клуба, сидя под елями или среди папоротников у ручья, писали свои истории. Как хорошо проводили они тогда время! И как неожиданно возвращались к ней, пока она читала, блеск солнца и веселье тех прежних летних дней! «Ни Греция со всем ее величием, ни Рим со всем его великолепием»^[73] не могли бы произвести на свет такого чуда, как эти забавные слезные истории литературного клуба. Среди рукописей Аня обнаружила и текст, написанный карандашом на кусках оберточной бумаги. Смех заиграл в ее серых глазах, когда она вспомнила время и место появления на свет этого сочинения. Перед ней была литературная зарисовка, сделанная ею в тот день, когда она провалилась сквозь крышу сарайчика девиц Копп на дороге Тори.

Аня пробежала глазами рукопись, затем принялась читать внимательно. Это был диалог между астрами, душистым горошком, дикими канарейками в кусте сирени и духом-хранителем сада. Прочитав его, она осталась сидеть, неподвижно глядя в пространство, а когда Стелла ушла, разгладила помятые листки рукописи.

— Так я и сделаю, — сказала она решительно.

Глава 36

Дата добавления: 2015-09-03