Квартал Самоубийц

Памяти Осаму Дадзая

Оно обернулось против меня.

И все обернулось против меня. И все, что я когда-либо писал, и все, что я когда-либо хотел написать, и все, что я не писал. И все, что я прочел, все, что хотел прочитать, все, что прочитать не успел. Все было против.

Все, что я сделал, что собирался, что не успел, что не сделал и не собирался сделать. И это было как падающий на доверчиво распахнутый глаз пепел с сигареты.

Не осталось ничего, даже затаенной грусти и тоски. Как печальны наши жизни, как одиноки и горьки под халатами смеха и счастья, как сладостно-жестки.

И все слова, что я извлекал, что не смог извлечь, опадали на плечи хлопьями снега, и я был погребен белой пеленой, так слепо беспощаден, так никчемно беспомощен.

-Какую книгу ты возьмешь с собой? – спросил я.

-Нет такой книги.

И мы ехали в этом старом скрипящем трамвае, и не было книг, что мы могли бы взять с собой, не было одежек, не было песен, не было счастья, не было дурмана воспоминаний, не было ничего. Даже себя мы брать не хотели.

Тревожно-трепетно-нежные, словно ранимые птички в этой железной повозке, мы держались за руки и чуть улыбались, печальные самоубийцы с билетиками до самого конца. Словно чуть пьяные школьники. Пьяные вином, горечью, теплом и любовью. Но это были болезненные улыбки. Улыбки разбитых, угнетенных и угасающих.

И что-то тянулось в этом гаснущем мире, к нашим скрепленным рукам от кровавого солнца, какая-то пуповина, словно оковы грозящего убийства. Все было так, все только так. Слишком быстро и слишком сильно.

Неумением жить, неумением радоваться, неумением к счастью, нелепостью к теплу и чувствам, глупые среди людей. Облаченные в эти халаты, как кимоно, среди серой толпы, среди праздников и будней.

Мы ведь пытались. Каждый пытался. Но нет больше ничего, ни аромата сказки, ни чудес волшебства, ни прелестей тайны. Все шло не как надо. Всю жизнь.

Я улыбался краешком рта, и она слегка улыбалась. Ужасные взрослые, печальные взрослые, тоскливый багровый окрас. Трамвай гремел, и ржавый металл скрипел, и пыль спалась нам на головы, на плечи.

И вся нежность, что мы могли кому-то дарить, просто скисла. И счастливые жизни, что могли бы прожить – мы утратили, так не вкусив.

Земля самоубийц ждала нас, только она и могла поджидать. Не прощенные богом, не принявшие мир, не сумевшие отыскать, только там мы могли забыть себя, оставить в этой сени и покинуть все то, что не стало нашим.

Мы ведь пытались. Я пытался, и тоже, и тоже. Но вот, кем я был, и что они видели, и что говорили, все то, что свершилось.

Слишком разбит, слишком бессилен. Я больше не хотел всего этого: во мне не осталось сил. Ни для чего.

Пища вызывала тошноту, люди вызывали страх и отвращение. Потребность идти куда-то, дышать воздухом, говорить, испытывать чувства угнетала и бросала в озноб. Я должен дышать, должен думать, жить! Это сводило с ума и бросало в отчаяние. Существование исчезло.

Темные ночи и яркие дни не вызывали ничего, кроме беспомощности и угнетенности.

Меня стало часто тошнить. Писательство не стало спасением, как и алкоголь, любовь женщин и другие утехи. Выводя на бумаге строки, я чувствовал лишь тяжесть.

Это не спасало, не помогало, я даже не мог больше оправдать этим свое существование. Почему такой никчемный человек вообще существует? Я не знал, как мир может допустить подобное и где бог. Но мир терпел меня, как и злобу людей, и ненависть, и боль, и любовь, и даже газеты. Все происходящее ему безразлично.

Я больше не в силах был выносить. Умереть по-прежнему не было духу. Я проваливался в бездонную яму своего существования.

Но теперь мы ехали, тряслись в этом скрипящем трамвае, со скрепленными руками, печальными улыбками, ожидающие конца.

Наш мир завершился. Разрушился, не оставив ничего кроме стона железа и тряски, мелькающих за окном теней, багрового света, и скрипа колес на рельсах, и холодной жизни наших рук, и тяжести на сердцах и скорби, печальных губ и не менее печальных улыбок. И все, что было до этого, грязные улицы, толпы в серых плащах и кепках, транспаранты и грусть на пластинках патефонах, и свет фонарей, и скрежет из громкоговорителей на улицах, передающих сообщение, и ощущение безумной войны, кипящей где-то рядом. Вся моя жизнь вела только сюда, к этой замшелой безлюдной платформе, отбрасываемым обожженными пальцами окуркам, и тем же печальным глазам, с плещущейся болью, и стиснутым до боли ладоням, когда мы входили в трамвай. И этот ветер, этот холод, и пустота за окном, будто бескрайних красных пустынь на Марсе.

И мы могли бы сидеть где-нибудь на веранде, смотря в тихую ночь, пить вино и смеяться, касаться друг друга под столом и желать. Мы могли быть счастливы, могли быть безумны, но это были какие-то другие чужие больные люди. Мы были слишком измучены, слишком печальны, чтобы занять их места, мы ни за что не сумели бы так улыбаться.

И все эти истории, выписанные пожелтевшими от табака пальцами в комнате, полной уныния и прокисших стен, годами нестиранной одинокой одежды и разлуки, словно единственном прибежище после Конца Света, никак не могли быть про нас. Эти болезненные истории, написать которые мог кто угодно – только не я.

День за днем я пытался, день за днем я боролся, день за днем я брался писать их, чтобы хоть как-то оправдать себя, свое существование, набраться смелости взглянуть в чужие глаза и заговорить, просто оказаться рядом. Все эти бессмыслицы, не оправдавшие себя.

Пришедшие из пустоты и в нее же канувшие. Верно, написанное неполноценным человеком не сможет залечить, стать этим недостающим кусочком, не сможет даже замотать бинтами, позволить избежать распада кусками мяса, оно будет таким же ущербным.

Я думал, что могу жить только так, только этим и жил, больше, у меня не было ничего, без этого я был никем, но оказалось, что я и не жил никогда.

Неживой человек. Все, что я делал, было нелепым. Я никогда ничего не мог сделать правильно. Не найти слова, не почувствовать, не утешить. Лишь слабо трепыхался, несмелый мотылек, опечаленный скорбью и болью людей, раздавленный ими, бездействующий, беспомощный и бессильный.

Все было не таким, каким могло, или должно было. Здесь не было тем более и сказки, никаких чудес и веяния тех стран, волшебных островов, и меленьких зеленых эльфов, и радужных львов, и троллей под мостами – только бродяги и нищие, и гоблинов, сирен, дриад – и никого. Я не был рожден ни для Авалона, ни для других волшебных стран.

Они остались только на страницах, что я читал. Книг, что были реальней и ценнее жизни, этих страничных сказок, во времена которых я был единственно спокоен и счастлив. Они заполняли меня, захватывали, вливались в пустоту, единственно которой и был я, как вливался туда алкоголь и втягивался дым.

И все, что я писал – лишь отголоски этих историй, что сохранились во мне и теплели. Ведь у меня не было ничего своего, лишь это наполнение, и я коверкал его, искажал, марая чистую бумагу, марая жизнь, себя. Всегда, всегда.

Всегда.

Я делал только то, что они ждали от меня, чего желали. Начиная с детства, подчиненный суровостью отца, его веселостью и непреклонностью. Я улыбался, когда было грустно, и выполнял все, что он желал, подчиняясь этикету и тому образу человека, которым он был болен. Я знал, что будет радовать его, и истязал себя обманом, но он лишь смеялся и оставался доволен.

Я стал обманывать людей. Это впиталось в меня, как-то незаметно превратилось в саму сущность. Я сразу понимал, чего люди хотят, и поступал лишь так. Я был слаб и боялся. Боялся жить, боялся быть собой, боялся показывать свое существование.

Я выбрал незаметную роль, и тихую нишу, где на меня не рушились ни их радость, ни их гнев, ни гнев господний. Я исчез. Перестал быть собой.

Я был не таким как они, и сильно чувствовал различье. Во мне не было того, что было в них. И эту непохожесть могли скрыть лишь одежки и маски.

Я стал клоуном. Они смеялись надо мной, и я подставлялся сам, увеличивая свою нелепость, смеялся с ними. Я боялся их. Они казались черными чудовищами, полными злобы и адовой тьмы, жестокие и бессердечные, бесчеловечные. Они грозили разорвать меня и растоптать, и я умилостивлял их, бросая в их пасти свои чудачества, заставляя заходиться в приступе слюноотделения и смеха.

Им нужно было унижать кого-то, постоянно. Притеснять, чувствовать свое превосходство и тешить самолюбие. Чтобы поддерживать свою обычную невежественную жизнь – им нужно было ежедневно класть кого-то на алтарь. Такими ужасными были люди. И я стал их жертвой, такой доброволец.

Я не хотел людей, никогда, ведь такими они были – ужасными, и что-то такое было и во мне, и я боялся этого, боялся их и себя. Я жаждал остаться лишь с собой, но это было невозможно. От людей не скрыться, и нету никакой волшебной страны, где то стало б возможным.

Я читал книги. Позже, я стал писать их сам.

Все эти люди – писатели – стояли в стороне от остальных. Их почитали и превозносили, восхищались и молились, и я никак не мог понять: почему? Что в них такого особенного, что вызывает подобное отношение? Я не понимал. Но, главное, их оставляли в покое. Они могли избавиться от присутствия людей и этих масок, этой подчиненности.

И я стал писать, и это было здорово, но я не был предназначен для этого, ни для жизни, ни для чего-либо еще. И я попал сюда, в этот Квартал Самоубийц.

Со всей его грязью на стенах, скрипящими дверями, шаткими гнилыми лестницами, красным светом, отчаяньем, кровью, страданиями, безжизненностью и безнадежностью. Туда, где мне и было самое место. Где я должен был сгнить, разложиться и умереть, в своей слабости и несовершенстве, под теплым взглядом Бога и далеким шумом крыльев сотен птиц в небе.

Среди тысяч таких же, безликих, безвестных. Но я был слишком слаб и труслив побороть последнюю надежду на что-то, и убить себя. Нож останавливался у горла, дрожащий, но руки каменели, я не мог сдвинуть их и на волосок. И я плакал, горько и безнадежно, заливая рукописи слезами и бумагу чернилами, заливаясь алкоголем и горечью.

Люди не задерживаются здесь, приходят и уходят, на этой краткой остановке между покинутой жизнью и самоубийством, свет загорается в комнатах и тут же пустеет. А я жил здесь долгое время. Там мне и надо было оставаться гнить и в один день просто сгинуть.

Но я позволил увести себя оттуда, позволил обмануться, позволил крошечной надежде – той самой – вывести меня. Чтоб подвести к дверям этого трамвая и усадить рядом с ней, в багровом свете и гуле пустого ветра. Вернуться к какому-то подобию жизни.

Женщины любили меня, а я ломал им жизни.

Все началось еще в этом темном квартале, пропахшем смертью, где я стал подобием какого-то проводника. Они приходили туда умереть, и я давал им последнее тепло, на которое был способен.

А потом одна из них вывела меня оттуда.

Им нравились мои рассказы, полные чувственности и грусти. Они трогали их сердца, им нравилось мое отчаянье, моя безнадежность и грусть. Они жалели меня. Им не нужно была моя любовь, им нужно было только жалеть кого-то. Такой никчемный человек как я идеально подходил на эту роль.

Они кормили меня, поили и согревали, а я давал им иллюзию понимания. Я жил за их счет, присосавшись пиявкой, выпивая все соки и чувства, саму жизнь, и презирал себя за это, а они только жалели меня и любили. А я ничего не мог дать им.

Я пытался работать, но люди оставались такими же злобными, такими же отвратительными и жестокими, я не мог находиться среди них. Во мне не было той злобы, той силы и животной жестокости. Детская же маска клоуна больше не была мне впору.

И я пытался писать, и им нравилось это, они считали, что живут с кем-то из гениев, не от рода людского, и это было сродни восхищения и обоготворения, а я все еще не мог понять почему, и я не был таким, я знал, что это просто обман.

Это угнетало меня, уничтожало. Мне было плохо, и я опускался еще ниже. Я ничего не мог дать им взамен на эту доброту, это убивало меня. Я начинал пить, путаться с другими женщинами, но они все равно заботились обо мне и любили. И когда чаша горечи и боли, которую я причинял им, переполняла настолько, что я больше не мог видеть их страдания, я уходил.

К другой, такой же жертве, добровольно пускающей к себе чудовище. Но они не видели во мне этого, не хотели замечать того монстра, что рушит все простым прикосновением. Я говорил:

-Тебе не стоит даже пытаться быть со мной. Ты не сможешь спасти меня. Я лишь погублю тебя тоже. Я должен лишь остаться один и дождаться смерти.

Но они не хотели верить мне. Они верили лишь моим строкам. Они думали, что их тепло и забота смогут все переломить, дать нам счастье. И я покупался на их любовь, покупался на эту надежду, и позволял увести себя.

Но груз того, что я сделал, ужасный груз, был слишком тяжел. Он давил меня, уничтожал. Вся боль людская, вся боль и горечь, что я причинял, распинала меня. И я снова пил, снова писал, снова убивал себя, и причинял им боль, и все повторялось. Это был ад, из которого не выбраться.

И они не хотели винить меня, никогда – пока не было слишком поздно. Они винили других женщин, винили мир, людей, бога, себя, но никогда – меня. И это уничтожало еще больше. Лишь когда я стоял в дверях с чемоданам, а они плакали и просили не оставлять их.

Но я мог сказать только:

-Я говорил: это погубит тебя.

И мне было невыносимо тяжело, но я знал, что больше я не причиню им боль, и это давало решимость уйти. И они все верили и ждали, что я исправлюсь, смогу преодолеть это и жить нормально. И эта вера губила их, а мой груз становился все тяжелее.

Я брел по дну, сквозь темноту, но их любовь поднимала меня, чтобы потом погубить их и позволить мне пасть еще глубже.

Я шел через дождь, шел через снег, через все это пламя, я возвращался в Квартал Самоубийц. Но они знали, что найдут меня там, и приходили, чтоб увести и разрушить свою жизнь. Призраки горести крепко держали меня. Все эти разбитые судьбы, они окружали меня, нежные призраки. И я снова писал, и задыхался, курил, напивался. Но я был очень слаб, и они вновь и вновь уводили меня.

В ту страну, как нам казалось, где лишь зеленая трава, место солнцу и чистому небу, смеху и радости, разлитому в воздухе раю. Но я приносил с собой осень, а потом наступала зима, и снег засыпал руины.

Я должен был прервать это, остановить, но я был слишком слаб, а их любовь не хотела слушать.

А потом я растоптал цветок, который не должен был растаптывать.

Я должен был убить себя прежде, но моя слабость не позволила. И больше ничего не осталось. Я знал, что не должен был рождаться. Не должен существовать. Но они не слушали меня, никто: ни мир, ни бог, ни все эти люди, ни все эти женщины, ни их любовь.

Я не стал возвращаться в Квартал Самоубийц. Я не помню, что было, прежде чем я пришел на эту последнюю остановку, сел, закурил и заплакал. Ничего не было. Я сделал то, чего не должен был совершать. Никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах. И я не знал, как так вышло.

Так не должно было быть.

И я плакал, а солнце опускалось, и пепел падал с сигарет. Не осталось ничего, кроме осознания этого ужасного преступления, его безвозвратности. Не осталось ни сказок, ни счастья, ни надежды, ни возможности все исправить, ничего. Наши жизни не повернуть вспять. Они – как убийство.

Я должен был умереть до того.

Не осталось сил писать. Не осталось сил жить. Сил дышать и думать. Сил существовать. Никаких путей, ничего. И не осталось смысла в слезах. В этой горечи и отчаянье, в этой тяжести и опустошенности. Ни в боли, ни в любви, ни в стуке сердца, ни в сигаретах, ни в вине, ни в боге. Больше ни в чем.

Но я все равно плакал, все равно курил, и ждал этот трамвай. Я ждал его очень долго.

Потом пришла она и села рядом. И мы ждали. Долго, очень-очень долго.

Она взяла меня за руку, и мы болезненно улыбнулись.

-Люди все могут пережить, – сказала она. – Все вытерпеть.

Она была очень печальна, уставшая, безжизненная. И я был не лучше.

-Я не думаю, что кто-то должен страдать от того, что другие убивают себя.

Мы улыбались, болезненно и печально. Словно после самого-самого грустного секса, который только может существовать. Солнце падало, багровое, и мир окрасился красным. Пришел наш трамвай.

Мы взяли билеты до конца.

Дата добавления: 2015-09-03