Про девочку леночку

— Вы будете меня заменять! — велела утром баба Яга Володе. — В сложных случаях я приказываю вам со мной советоваться. Если я, конечно, буду в здравом уме. И не смейте смотреть на меня с выражением сострадания в глазах, меня и так тошнит от этого проклятого сульфидина.

— Не говори много, Ашхен, — прижимая руки к груди, попросила Зинаида Михайловна. — Я тебя заклинаю.

Оганян помолчала и распорядилась подать зеркало. С минуту она глядела на себя, потом вздохнула:

— А я, знаете ли, похорошела. Представляете, вдруг в гробу Ашхен Ованесовна Оганян окажется вроде спящей красавицы, что-то в этом роде меня очень утешало в детстве, какая-то сказка, кажется… Буду лежать такая тоненькая, беленькая, с голубыми глазками. Впрочем, глазки в этих случаях обычно закрыты…

И она закрыла глаза, вновь засыпая.

У перевязочной Володю поджидала сестра-хозяйка — огромная и толстая Каролина Яновна. Она успела сама догадаться, кто станет заменять подполковника Оганян, и осведомилась у Володи — какие последуют от него приказания. С некоторым удивлением он ответил, что никаких особых приказаний давать не собирается. Тогда Каролина Яновна, печально прославившаяся в 126-м приторной вежливостью с начальством, так же как и феноменальной грубостью с нижестоящими, в очень деликатной форме спросила, как быть с девочкой Леной, которую Нора незаконно привезла в медсанбат и поселила вместе с другими сестрами.

— А сестры жалуются, что ли? — спросил Устименко.

— Сестры имеют право, товарищ майор, на отдых.

— Девочка им мешает?

— Всякая девочка, если она недостаточно дисциплинирована…

— Я вас спрашиваю — сестры жалуются или нет?

— На сегодняшний день сестры не жалуются, но если они, товарищ майор, будут возражать…

— Тогда пришлите их ко мне. Еще что?

— Еще — как быть с питанием девочки? Я не имею права за счет раненых и больных, которые своею кровью…

Не торопясь Володя взглянул в печально-лживые и лукаво-искренние глаза сестры-хозяйки: разумеется, она не имеет права, конечно, кто станет с ней спорить? Ну, а если не задаваться этим вопросом, а просто-напросто наливать Норе в ее котелок чуть больше щей? И класть побольше гуляша? И хлеба, который и так остается в медсанбате? Ведь девочка тоже хлебнула военного лиха, оставшись без отца, погибшего в бою, и без матери, ушедшей добровольно на фронт?

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — сказала Каролина Яновна. — Я сама имею детей и являюсь им доброй матерью, но быть симпатичной за счет вверенных мне раненых и больных…

— Хорошо, — ответил Устименко, — мы подумаем над этим вопросом. А пока позовите Нору, предложите ей расписаться на каком-либо бланке и выдайте мой дополнительный паек…

— Норе? — воскликнула, не сдержавшись, Каролина Яновна. — Весь паек?

— Норе Ярцевой. Кроме табаку. Вам ясно?

— Мне ясно! — скорбно вскинув подбритые брови, сказала Каролина. Будет исполнено, товарищ майор. Но имею ли я право лишать вас, ведущего хирурга…

— А уж это не ваше дело!

Вечером он увидел Лену в тамбуре своей подземной хирургии — так называлось отделение, которым он командовал: огромная палата была вырублена в гранитной скале, был и коридор, и еще две палаты, операционная, перевязочная, кубовая…

— Здравствуйте, — сказала Лена.

— Здравствуй, — ответил Устименко и немножко испугался, что девочка будет благодарить за паек. — Ты тут зачем?

— Разрешите мне петь, танцевать и рассказывать, — глядя на Устименку снизу вверх из-под своих словно приклеенных ресниц, очень веско, достойно и серьезно попросила девочка. — Я хорошо это умею. Особенно танцевать.

— Сколько же тебе лет, Елена?

— Будет десять.

— Отчего же ты такая маленькая?

— От недоедания. Это у меня и в поезде все спрашивали, и на пароходе. У нас было очень тяжелое продовольственное положение.

У Володи перехватило горло. Он покашлял.

— А мама знает, что ты здесь?

— Мама сейчас дежурит во второй хирургии. Она мне велела спросить у вас разрешения петь, танцевать и рассказывать.

— Ладно, разрешаю. Только запомни, есть раненые, которым очень больно и тяжело. Если им не понравится — не обижайся.

— Я понимаю.

Они помолчали. Елена стояла против него, закинув чуть-чуть голову, и глядела на Устименку своим невозможно открытым взглядом.

— Пошли, — сказал Устименко, — сообразим тебе халат.

Но халат «сообразить» не удалось, не было даже приблизительно такого размера. Тогда сестра Кондошина, которую Володя встретил на пути к бельевой, придумала одеть Елену в мужскую бязевую рубашку, подпоясать бинтом и закатать рукава. В это время за Володей пришел Митяшин: с мыса Тресковского доставили раненых.

— Идемте, — сказал Устименко, — а ты, Елена, действуй без нас.

И высокий доктор, и сестра Александра Тимофеевна ушли. Лена постояла, подумала, вздохнула. Потом открыла дверь и очутилась в подземном коридоре. Маленькая, пугливо озираясь по сторонам, вспоминая слова о том, что раненым тяжело и больно, девочка тихонько шла по длинному коридору. Все тут было чуждо, непонятно, непривычно, даже страшно: и острый запах медикаментов, и странные высокие носилки на колесах, и яркий свет в белой перевязочной, и длинные равномерные стоны из раскрытой двери в небольшую палату.

Внезапно из другой двери навстречу Лене вышел раненый с костылем, нагнулся к девочке и спросил густым басом:

— Это какое такое привидение?

Елена молчала, прижавшись к стене. От раненого густо пахло табаком, и он был такой небритый, что напомнил ей Робинзона Крузо из книжки, которую она недавно прочитала, только попугаев не хватало вокруг него.

— Докладывайте, — велел Робинзон, — почему вы сюда заявились, привидение? И еще докладывайте: разве детские привидения бывают?

— Я не знаю, — с присущей ей серьезностью ответила Елена. — Но только я не привидение, я — девочка и пришла к раненым — петь, танцевать и рассказывать. И мне доктор Владимир Афанасьевич разрешил.

— С ума сойти! — восхитился Робинзон Крузо.

Постукивая костылем, он привел Елену в огромную палату с каменными стенами и каменным потолком. Только пол тут был деревянный. Под серыми одеялами кое-где вздымались возвышения — Робинзон Крузо не совсем понятно объяснил, что эти возвышения называются «зенитками». Кое-где в полусумерках она видела нечто странное, белое, почти бесформенное, Робинзон сказал, что это загипсованные руки и ноги и что ничего особенного в этом нет. Один раненый лежал навзничь, ноги его были покрыты колпаком, в колпаке горела электрическая лампочка, эта лампочка просто ужаснула Елену, и она долго не могла отвести взор от раненого с лампочкой.

— Ты, Елена, не трепещи, — сказал ей Робинзон. — У Павлика ноги обожжены, его Владимир Афанасьевич по новой системе лечит, согласно современным научным достижениям. Чтобы там, в ящике в этом, одна температура держалась. Теперь — «зенитки». Это мы так про себя выражаемся, а на самом деле это костное вытяжение. С первого взгляда целый кошмар иголка через кость пропущена. А по существу вопроса, наш героический старшина Панасюк никакой боли не испытывает. Верно, Аркадий?

— А оно кто такое? — спросил Аркадий.

— Сейчас представлю, — ответил Робинзон. — Пусть оно немного к нашему зоосаду привыкнет…

— Я уже привыкла, — спокойно сказала Елена.

— Ну, раз привыкла, значит, будем начинать.

И голосом опытного конферансье Робинзон произнес:

— Товарищи раненые! Тут к нам прибыл ребенок по имени… Как тебя величать-то, девочка?

— Елена. Ярцева Елена.

— Ребенок Ярцева Елена. Она говорит, что может петь, танцевать и рассказывать. Вроде — она начинающий артист. Что ж, попросим?

— Попросим! — донеслось с койки старшины Панасюка.

И другие раненые тоже отнеслись к предстоящему Лениному дебюту довольно благосклонно:

— Пущай делает!

— Давай, девочка, не робей!

— Только первый бой страшен!

— Шуруй на самый полный!

Не зная, куда себя деть и как держаться, Лена подошла к той койке, на которой лежал Панасюк, взялась руками за изножье и сказала, глядя в его доброе бледное лицо:

— Песня. Под названием «Золотые вечера».

— Что ж, хорошая вещь, — одобрил Аркадий.

Елена кашлянула и запела своим тонким, чистым, слегка дрожащим голоском:

Пахнут медом,

Пахнут мятой

Золотые вечера…

Пела и смотрела серыми, все еще немного испуганными глазами на раненого, у которого под ногами горела электрическая лампочка. А раненый Павлик смотрел на Лену просто, серьезно и задумчиво, а когда она кончила свою песенку, сразу же громко сказал:

— Бис-браво-бис!

— Полундра, фрицы, здесь стоят матросы, — загадочно и поощрительно произнес Аркадий и оглушительно захлопал большими ладонями.

Лена спела еще. В дверях палаты теперь стояли нянечки и сестры, пришло несколько ходячих раненых. Робинзон Крузо со строгим выражением заросшего лица попросил соблюдать полную тишину, но это он сказал на всякий случай, потому что и так было абсолютно тихо.

— А теперь я вам скажу стих, — произнесла Елена, и длиннющие ресницы ее опустились, отчего худенькое личико стало вдруг таким трогательно прелестным, что Робинзон Крузо, у которого где-то на Орловщине были две девочки, мгновенно вспотел и задохнулся. — Стих, сочинение товарища Маршака.

Теперь Елене вовсе не было страшно, как поначалу, когда она вошла в подземную хирургию. И те раненые, которые совсем недавно казались ей пугающе опасными, теперь выглядели совсем обыкновенными людьми, только лежащими в неудобных позах. И все они хлопали ей, а те, которые не могли хлопать, потому что были ранены в руки, кричали:

— Давай, Ярцева, стих!

— Не робей, Оленка!

Все так же, держась за изножье кровати, Лена принялась рассказывать про старушку:

Старушка несла продавать молоко…

В стихотворении было много смешного про старушку, а так как Елена не читала стихотворение, как читают стихи обычно, а рассказывала его якобы от себя самой и притом с самым серьезным видом, то это было еще смешнее, и раненые моряки громко хохотали, а у Павлика даже слезы выступили на глазах. Он утирал слезы ладонью и охал:

— Это да, старушка! Надо же…

— А теперь я вам станцую! — объявила Елена, покончив со стихами.

— Сейчас Елена Ярцева выступит с танцами, — ловко прыгая, опираясь на костыль, как бы перевел Робинзон Крузо, который теперь стал непременным участником концерта и даже его руководителем. — Внимание, товарищи, танцы!

Третье отделение программы — танцы — прошло значительно хуже, чем предыдущие два. Оказалось, что доски пола в палате ссохлись, и, когда Лена начала прыгать, осуществляя разные сложные повороты с притопываниями, пол затрясся, запрыгали койки, и один наиболее нетерпеливый раненый даже застонал, за что ему впоследствии, правда, попало от товарищей. Тем не менее танец «Кабардиночку» Елена прервала на половине и очень сконфузилась, но ее тотчас же стали хвалить, попутно объяснив, что танцы лучше проводить в коридоре, что танцы, разумеется, замечательная вещь, но поскольку тут такая специфика, может быть, Елена еще споет, а танец покажет в недалеком будущем, когда Робинзон Крузо, плотник по профессии, сплотит полы, чтобы они не дрожали, как собачий хвост.

И Елена запела.

Репертуар у нее оказался большой: и «Катюша», которая, как известно, выходила вечером, и веселая песенка «Ни туда и ни сюда», в которой Елена продергивала бесноватого фюрера, и даже «Я на подвиг тебя провожала…»

Во время исполнения Леной этого последнего номера и вошел в палату, вернее, вклинился в толпу у двери Владимир Афанасьевич Устименко. Раненые чуть раздались, чтобы пропустить его вперед, и он увидел Елену, которая, порозовев от выпавшего на ее долю успеха, допевала песенку. В спину Володе жарко дышал военфельдшер Митяшин. Похлопав вместе со всеми Елене, Устименко велел с завтрашнего дня зачислить Ярцеву на довольствие, и так как Митяшин вздохнул и почесался, то Устименко заключил свой приказ так:

— Об мою голову. Впоследствии разберемся.

— Основание бы мне какое-либо, — еще вздохнул Митяшин. — Для бюрократизма.

— Основание — санитарка, — брякнул Володя.

— Да какая же она санитарка, товарищ майор?

Вдвоем, изобретая основание для зачисления на довольствие, они вышли из подземной хирургии на чистый морозный воздух. В Горбатой губе гукнул уходящий буксир, в сторону фиорда Кювенап высоко в небе прошли бомбардировщики. Устименко сказал, подбирая слова:

— Нельзя, товарищ Митяшин, толковать о человечестве, упуская человека. Человечество состоит из человеков. Елена — человек.

— Оно так! — согласился Митяшин. — Боюсь, разговоров бы не было.

— Это каких же разговоров?

В темноте голос Устименки прозвучал недовольно, почти зло.

— А таких! Нора — женщина интересная, представительная. Обратно же, вдова. Вы — мужчина представительный, наши все на вас заглядываются, ну и неженатый…

— Я об этом слушать не желаю! — сказал Устименко.

Умывшись и выпив чаю, он зашел к Ашхен. Бабе-Яге было совсем плохо, Зинаида Михайловна, тихонько всхлипывая, кипятила шприц. Володя посмотрел температурный лист, посчитал пульс.

— Что там у нас? — спросила Бакунина.

— Все хорошо.

— Хорошо ли? — не открывая глаз, усомнилась Ашхен. — Встану на ноги все узнаю.

Потом она заговорила по-армянски.

— Ругается, — улыбнувшись сквозь слезы, пояснила Зинаида Михайловна. — Вы, наверное, замечали, она никогда не жалуется. В тех случаях, когда другие жалуются, Ашхен ругается. Такой уж характер удивительный.

Во втором часу ночи в землянку к Володе постучали.

— К нам прибыли два капитана, — сказала сестра Кондошина. — Вновь назначенные…

— Ну и пусть Каролина их устраивает, — ответил Устименко. — Я устал.

— Они непременно желают вас видеть, — вздрагивая на морозе, пояснила Кондошина. — Одна, не помните, красивая такая, Вересова Вера Николаевна, была у нас как-то…

— Завтра! — сказал Устименко. — Завтра с утра. Ясно?

Кондошина вздохнула:

— Ясно!

Дата добавления: 2015-09-03