Каменные стражи Таласа 4 страница

И чем дальше я читал эти непривычные для уха киргизов строки их эпоса, тем большим воодушевлением наполнялся, тем изумленней и восторженней становились глаза слушателей. Сам того не замечая, я стал воспроизводить интонацию Батырбаша, его ударные акценты в начале каждой строки, даже ритмические вздергивания плеч и жесты рук. Правда, у него в руках при чтении был комуз, на котором он как-то вяло подыгрывал своему бесподобному голосу. Но я и тут нашелся, как поступить: делал вид, что левой рукой держу инструмент, а пальцами правой руки на нем бренчу. Я настолько вошел в раж, что сидевшие на полу киргизы стали подскакивать на своих местах, время от времени исторгая из глоток подбадривающие возгласы. И только Батырбаш сидел молча, низко опустив голову и едва заметно кивая ею в такт моему полуритмическому чтению.
Кусок, заученный мной, шел к концу, и вместе с этим постепенно угасал мой звонкий голос, а потом и вовсе угас, как бы ставя тем самым заключительную точку. И тут же разом раздались обычные для подобных случаев вскрики и восторженные возгласы, один из сидящих вскочил на ноги и прижал меня к груди: «Ай молодис, айналайн! Ычын манасчы!» *****)
И только Батырбаш все так же молча продолжал сидеть на своем месте, перестав кивать головой. И сидевшие теперь смотрели только на него: что скажет гений «Манаса»? Какую даст оценку сыну ногая? Почему молчит, ведь должен же он выразить свое отношение, иначе все пойдет насмарку.
И Батырбаш дал эту оценку: он молча взял в руки лежавший рядом с ним комуз и протянул его мне:
— Айналайн, ал! ******) Теперь ты будешь читать «Манаса», сопровождая свое чтение вот этим комузом!
Вначале все оцепенели, затем разразились громкими криками и возгласами одобрения и восторга.

Я мельком взглянул на лицо отца: на нем сияло выражение счастья и гордости.

* * *
На другой день почти вся округа, включая сюда и районный центр Ленинполь, знала о том событии, что произошло в аиле Чалдовар. Только и разговору, что известный на всю республику манасчи Батырбаш лично подарил свой заветный комуз девятилетнему сыну учителя-ногая, что является с его стороны сверхщедростью и благородством, вообще присущими киргизским деятелям искусства, олицетворяющим весь киргизский народ.

* * *
Нетрудно понять, что мое выступление на районной олимпиаде прошло с большим успехом — в прямом смысле этого слова. За сравнительно короткое время я более или менее усвоил этот немудреный, но священный для каждого киргиза инструмент, и мое выступление в районном Доме культуры шло под «авторское» бренчание этого знаменитого, подаренного самим Батырбашем, инструмента. Я удостоился звания лауреата, был награжден новенькой школьной сумкой (награждавшие будто знали, что прежняя сумка совершенно обветшала), набитой разными хорошими книгами, в том числе томиком «Манаса» на киргизском языке. Как лауреат я был внесен в число тех счастливчиков, которые направлялись на республиканскую школьную олимпиаду, которая должна была пройти через месяц в столице Кыргызстана городе Фрунзе.
Но попасть на ту олимпиаду мне не пришлось. Впрочем, это требует особого рассказа.

* * *
В ту ночь я спал каким-то особенно сладким, непробудным сном. Наконец-то я не бредил «Манасом» с его пресловутыми «кыркчоро»; наконец-то, за столько дней подряд, меня не била по мозгам, как колотушкой, нескончаемая ритмика его коротких, словно автоматная очередь, строк и строф, не преследовал однообразный голос сказителя эпоса, который поначалу удивлял и восхищал слушателя своей экзотикой, своей неповторимой фантазией, своим атавистическим горловым пением, которое не встречается ни у какого другого народа, ибо в сочетании с бесконечно длинным повествованием представляло высшую степень народной культуры, не только не прерывающейся вот уже в течение многих веков, но и постоянно развивающейся и совершенствующейся благодаря искусству все новых мастеров исполнения. Если у бурят, тувинцев, хакасов и башкир оно, горловое пение, составляло лишь своеобразный вид национального искусства, не претендующего на основополагающее начало всенародной культуры, то тут, у киргизов, органически являло судьбу народа во всех ее многообразных проявлениях — борьба с внешними врагами, родовые и семейные отношения, нравственные и моральные стороны жизни киргизов, которые в течение целых столетий мало в чем изменились.
Словом, «Манас» для них был и есть — «их все».
Но я не был киргизом ни по крови, ни по духу. Во мне жили «ногайские» (читай — башкирские) гены, которые живо откликались на любые мало-мальские проявления корневых начал. Так, когда с конца сороковых и начала пятидесятых годов ежедневные утренние зарядки по радио, которые с поразительным мастерством вел диктор Гордеев, стали начинаться с частушечной башкирской мелодии «Хатиря» (которую, как я позднее выяснил, исполнял на баяне композитор и музыкант Тагир Каримов), я специально вставал с утра пораньше и жадно слушал ее, и даже сам стал делать утреннюю зарядку, к которой, в общем-то, не имел никакого предрасположения. А когда, впервые за все время, пока мы жили в Киргизии, из Москвы передали две башкирские протяжные песни «Урал» и «Хандугас» («Соловей») в исполнении Магафура Хисматуллина, у меня сами собой потекли из глаз слезы. Вот когда я по-настоящему понял великую силу закона Менделя и Моргана о генах (правда, произошло это десятки лет спустя, когда наконец наши биологи и генетики сумели-таки сокрушить с прочного постамента «народного академика» Лысенко).
Да, после недели постоянных занятий с «Манасом» — теперь уже и на киргизском языке в сопровождении комуза, подаренного мне Батырбашем, все это неожиданно обрыдло, и я уже не мог спокойно взирать на строчки гениального эпоса, на каком бы языке он ни представал пред мои светлые очи. А суть дела заключалась в том, что по совету одного из киргизских учителей, друживших с моим отцом, я решил не просто удивить, но и ошеломить «чванливого» фрунзенского слушателя, исполнив куски из «Манаса» сразу на двух языках — киргизском и русском, сам себе подыгрывая на комузе знаменитого сказителя. Поначалу отец воспринял эту затею резко отрицательно, как воспринимал все, что мешало его детям нормально и спокойно заниматься своими школьными делами. Он любил повторять: «Ваша главная задача — хорошо учиться, чтобы стать образованным человеком»; но вот однажды он пришел домой явно взволнованный. Мы все, конечно, это сразу заметили, но, зная его характер, не задавали никаких вопросов, пока он сам не объяснит, что случилось. Вот и на этот раз он не выдержал больше одного часа. Обращаясь к матери, сказал как бы ничего не выражающим голосом:
— Представляешь, наш учитель киргизского языка Кущубеков сегодня заявил при всех: «Комуз, который Батырбаш-молдоке подарил вашему сыну, является национальным достоянием. Он должен находиться не в вашем доме, а в музее. Как, например, скрипка Страдивари». Уж и не знаю, что за фрукт этот Страдивари... Но уж то, что это большой человек — несомненно. Другие учителя ничего не сказали, но по их виду можно было понять, что они полностью поддерживают мнение этого Кущубекова. «Вы что же, хотите, чтобы мой сын отдал вам подаренный ему комуз?» — спросил отец. «Но ведь он все равно не станет ни манасчи, ни комузчи», — довольно сердито сказал он. — Пусть себе съездит на олимпиаду во Фрунзе, а там...» Он не стал уточнять, что именно там, хотя все и без того было ясно — они все явно ревностно относятся к этому комузу. Вот я и думаю...
И отец довольно красноречиво посмотрел в мою сторону.
— Может, он и правду говорит, твой этот Кущубеков, — осторожно заметила мама. — То, что для нас просто подарок... Обыкновенный деревянный инструмент, для них святыня. Разве не так?
— Ну, что скажешь ты? — спросил отец, глядя на меня выжидающим взглядом. — Кто мог подумать, что дело примет такой оборот? Ну, чего ты молчишь? Да еще и улыбаешься... Может, тебе вовсе и не нужен этот комуз? И вообще, тебе и во Фрунзе не хочется ехать?
Боже мой, сколько сразу вопросов опрокинулось на мою голову! Попробуй разберись в них и дай ответ.
В то же время меня все это только радовало, но я боялся показать свою радость и изо всех сил старался сохранять на лице серьезное выражение.
— Мне все равно, — сказал я как можно равнодушнее. — Поездка во Фрунзе займет у меня несколько дней. Я отстану по многим предметам. Особенно по арифметике.
На лице родителей обозначилось искреннее удивление. Чего-чего, но такого ответа они от меня не ждали.
— Да это он все сочиняет! — язвительно бросила сестра Диляра. — Ничего он не боится отстать. Цену себе набивает.
Я по привычке хотел броситься на нее с кулаками, но отец строго произнес:
— Ладно. Оставим этот вопрос до завтра. Утро вечера мудренее. А теперь ложимся спать.

* * *
Я проснулся от какого-то нудного, ни на секунду не прерывающегося гула. Сначала я подумал, что это гудит самолет, раз в сутки пролетающий со стороны Киргизского хребта на юго-восток. Но этот гул был совершенно иной, зловеще-утробный, исходящий откуда-то из глубокого чрева земли.
При сумеречном свете, мрачно льющемся из огромных школьных окон, я увидел вскочившую на ноги фигуру отца и услышал его надрывный крик: «Вставайте! Кажется, землетрясение». Но тут его резко шатнуло, и он едва удержался на ногах. Впрочем, и всех нас тоже. Стоявшая на коленях мама повалилась на пол. Сделала попытку подняться Диляра, но тоже как-то нелепо закособочила в обратную сторону, пока не осела, наткнувшись на стену. Отец опять закричал (видимо, матери): «Бери детей — и во двор!» Сам он схватил Диляру, а мама пыталась поднять меня, но я стал вырываться из ее рук: «Не надо! Я сам!» — и вскочил на ноги, но, точно притянутый сильнейшим магнитом, как-то странно, под таким же косым углом, как и сестра, шмякнулся на пол. Отец протянул ко мне руки, но и его потянуло куда-то в сторону, и он стал делать судорожные усилия, чтобы дотянуться до меня. А вот матери с сестрой каким-то образом удалось добраться до выходной двери и докарабкаться до подъезда. Дверь за ними то резко, с душераздирающим скрипом распахивалась, оглушительно ударяясь о наружную стенку, то с треском захлопывалась вновь.
Наконец мне тоже удалось добраться до этих хлопающих, как огромный флюгер, дверей и уцепиться за гладкую грань нижнего косяка. В таком неустойчивом и опасном (бьющаяся туда и обратно дверь могла запросто резануть меня по пальцам) положении я удерживался секунд десять, дожидаясь, когда ко мне приблизится оставшийся где-то в глубине комнаты отец, но он так и не добрался до места моего расположения, видимо первым из нас сообразив, что толчки идут на убыль, а затем земля, встряхиваясь, как мерин от оводов в жаркий летний день, и вовсе затихла, и только странный, словно бы чуть слышно стонущий звук еще висел в воздухе, и это было не менее страшно, чем подземный гул самого землетрясения. Стонущий звук этот долго не прекращался, хотя и становился все более и более тихим и далеким, пока и вовсе не стих в каких-то далеких земных пространствах, как стихает уносящийся к невидимому горизонту состав.
Вот тогда и подошел ко мне мой папа, зачем-то запоздало поднял меня на руки и спросил с беспокойством:
— У тебя все в порядке? Не ушибся?
Бедный папа! Он задавал мне эти ничего не значащие вопросы, хотя у него самого над левой бровью и ниже скулы отчетливо темнели синяки.
Мы с ним вышли во двор, где нас дожидались мама с Дилярой. С лиц их не сошла еще тревога. Но при виде нас они сразу успокоились.
Итак, вся наша семья была в полном порядке, и это было самое главное!
И тут Диляра неожиданно спросила:
— Откуда оно взялось?
Этот вопрос у всех нас вызвал веселый смех и стер последние следы беспокойства. Но отец тут же посерьезнел и сказал:
— А вопрос-то правильный! Землетрясения всегда откуда-нибудь да берутся. А очаг их называется «эпицентром». Вот наступит день и узнаем, где на этот раз был наш эпицентр.
И тут я вспомнил про инструмент, подаренный мне великим манасчи Батырбашем.
— А комуз! — крикнул я благим матом и бросился в открытые двери дома. С вечера я повесил его возле окна на торчавший из стенки гвоздь, как делал каждый день, завершив с ним возиться. Я глянул в ту сторону, и сердце мое оборвалось от ужаса: инструмента на месте не было! Мой взгляд тотчас упал на пол — так и есть! Комуз, священный для каждого истинного киргиза, лежал на полу, и я сразу заметил, что на нем оборвались все жилы струн и сломано одно ушко. Я застыл на месте, не в силах поднять заветный подарок сказителя «Манаса», и слезы сами собой закапали из моих глаз. Это была трагедия. Это был самый настоящий кошмар. Комуз, которому на этом свете не было цены, был разбит и исковеркан. Что теперь будет? Что скажут те, кто уже предупреждал и отца, и меня, что его следует хранить как зеницу ока, а еще лучше — передать в музей на показ всем поклонникам таланта великого Батырбаша. Но я не послушался их. Более того, я каждый день бренчал на нем, как на самом обыкновенном, ничего не значащем инструменте, который можно увидеть в руках самого обычного, рядового акына. Боже мой! Что же теперь будет? И каково придется моему отцу? И какие слухи начнет распускать по всей округе его недруг Кущубеков!...
Пока я пребывал в таком смятении мыслей и чувств, в комнату вошел отец. Почти не останавливаясь, подошел к «раненому» инструменту, поднял его с пола и тщательно оглядел со всех сторон. Затем произнес довольно спокойным, хотя и непривычным для него глухим голосом:
— Этого следовало ожидать. Конечно, его все-таки нужно было держать в сундуке.
Он помолчал, затем положил руку на мою голову и произнес успокаивающим голосом:
— Не горюй очень-то. Тут твоей вины нет. Виновато землетрясение. Кто мог предполагать... Вот сообщат по радио... Там десятки... А тут — даже сотни убитых и раненых... Давно я не помню в этих краях такого землетрясения. Что перед такими жертвами этот комуз? Если даже он принадлежал очень великому манасчи. Да и восстановить его в прежнем виде, мне кажется, не так-то уж трудно. По-моему, в Таласе есть такой мастер по комузу.
Он замолчал и опять внимательно оглядел инструмент.
— А вот во Фрунзе тебе вряд ли придется поехать. И даже не из-за этого комуза... А из-за землетрясения. Боюсь, оно принесло нашим властям большие хлопоты. И не только нашим. Это уж как пить дать.
И отец как в воду глядел!
Едва заговорило радио, мы тотчас узнали, что «в обширных регионах Средней Азии и Казахстана произошло землетрясение разной силы… В некоторых районах оно достигало максимальной силы, почти двенадцати баллов. К примеру, в Туркменской ССР, где есть убитые и раненые. Особенно сильно пострадала столица республики город Ашхабад, где находился эпицентр землетрясения».
Вот такое сообщение услышали мы из столицы нашей страны — города Москвы, которое повторяли несколько раз, и голос диктора звучал тревожно и напряженно.
— Да, видно, дело нешуточное, — задумчиво промолвил отец. — У нас никогда не говорят всю правду. «Есть убитые и раненые...» Это может означать многие сотни. И даже тысячи...
Мы со страхом посмотрели на отца. Лицо его выражало тревогу и крайнюю озабоченность.
Только многие годы спустя мы узнали правду о том жутком землетрясении: столица Туркменской ССР город Ашхабад был разрушен до основания. Погибло почти 100 тысяч человек. По сути — все население Ашхабада. Представить это было невозможно.
Были разрушения и в нашем Чалдоваре: почти все мазанки и саманные лачуги буквально ушли куда-то под землю; там и тут образовались глубокие ямы и овраги. По разным причинам погибли несколько старых людей. Скорее всего, от сердца и ушибов. Их затем хоронили с большими почестями. Было немало и таких, что сломали себе руки и ноги, — их увезли в больницу областного центра — поселок Талас.
В нашей «школьной квартире» потрескались стены. Широкие трещины, словно изломы на отвесных скалах, зигзагообразно свисали вдоль стен и вниз — с потолка к полу.

* * *
Отец был прав и в том, что после такого ошеломляющего всплеска стихии ни у кого уже не было дела до комуза Батырбаша. Не до него было людям, перенесшим такое потрясение. Но отец мой был человек дотошный. Когда все понемногу улеглось и наступило относительное спокойствие, он тщательно завернул комуз в холщовое полотно и уехал с ним в Талас, и буквально на другой день вернулся обратно, привезя с собой не только обновленный инструмент, но и всякие мелкие подарки.
Именно во время этой поездки в областной центр у него родилась идея создать при Чалдоварской средней школе местный краеведческий музей. И первым его экспонатом стал комуз, подаренный мне великим сказителем «Манаса» Батырбашем.
Говорят, ныне тот музей представляет собой достояние не только Ленинпольского района, но и всей Таласской области.

Примечания:

* Надеюсь, читатель понимает, что под этими словами подразумевается крупный комковой сахар.

** Аждаха — мифический образ змеи.

*** Насвай (кирг.) — тонизирующая смесь, закладывается под язык.

**** Так называлась книга Чингиза Айтматова.

***** Семен Липкин. Декада. Летописная повесть, Москва. «Книжная палата». 1990. ст. 92.

****** Русское село, где я учился в младших классах.

******* Токмак — город в Киргизии, неподалеку от Фрунзе.

*) «Голова — как большой казан, брови — как лежащая собака».

**) Чаткал — плодородная долина на западе Киргизии.

***) Киргизы так называли всех татар или башкир.

****) Чий — вид жесткого тростника, растущего у реки.

*****) Ычын манасчы! — Настоящий манасчи!

******) Возьми, дорогой!

КАМЕННЫЕ СТРАЖИ ТАЛАСА

Дата добавления: 2015-09-03