Пояс Ипполиты

Необоримый Геракл, доблесть его несравненна,

Подвиг девятый свершил неустрашимый Геракл,

Тех победил он в бою, кого победить невозможно,

Спой, кифаред, на века песню о славе его!

Рать амазонок была сонмищем бешеных фурий,

Их Ипполита вела, неуязвима, как вихрь,

Ибо чресла ее стягивал пояс Ареса,

Бога войны самого нечеловеческий дар...

Из оды Мифотворца

Геракл пил вино. Пил большими глотками из глиняной чаши, похожей на миску. Текло по бороде, он крякал, вытирая губы ладонью, и, довольный, поглядывал на товарищей. Уходящее солнце еще освещало верхи мачт и парусов, а палуба огромной колыбелью покачивалась в легких сумерках.

У Геракла было своеобразное занятие — он совершал подвиги. Он не пахал, не сеял, не обжигал горшков, не ковал оружия. От него ждали необыкновенного. Спору нет, самый счастливый подвиг — тот, который не заказан заранее. Но так повелось: если ты раз-другой показал, на что способен, восхитил людей и богов, то изволь повторять, повторять неповторимое, и при этом не повторяться. Так исподволь вдохновение переходит в повинность, за тобой закрепляется роль, а ты не подавай виду, действуй. Геракл стал профессионалом, и нельзя сказать, что страдал от этого. Все-таки слава — как пелопонесское вино: отведал раз — еще захочется...

Со временем Геракл оброс некоторой свитой. При нем был Мифотворец, тоже профессионал, соединивший в себе летописца и певца, звездочета и прорицателя. А еще сопровождали его советники, помощники, ученики, оруженосцы, знахари, повара и просто болельщики.

За кормой был долгий путь, солнце садилось на неведомом берегу Понта, впереди лежал легендарный край, а за ним, по всей вероятности, кончалась земля и был вход в царство Аида.

Уже зажигали факелы, пили, ели и пели.

— Ты уж завтра, Геракл, не торопись, продли удовольствие!

Геракл быстро перевел глаза на говорившего и остановил их на его лице, не моргая, будто не видя:

— Да ну...

Это означало, что Геракл испытывал неоднозначные чувства накануне дела. На современном гибком и многословном языке разъяснений и всяких оттенков «да ну...» звучало бы примерно так: я, разумеется, не сомневаюсь в удаче, я, разумеется, потешу вас, только как хотите, братцы, а я предпочел бы иное задание, но выбор зависит не от меня, и раз уж никто не смог справиться и это считается подвигом, то я смогу, и ты, Мифотворец, получишь необходимый материал для переосмысления по всем правилам искусства...

Геракл редко думал словами, он, если можно так сказать, думал действиями, поступками, представлениями, всем своим мощным и радостным телом. Чувства его не всплывали на поверхность сознания, они, как глубоководные рыбы, роились в непотревоженной тьме. Но кто отважится утверждать, что между великолепной бурей на море и подводным миром нет никакой связи?

Пьяный грек подошел к борту и стал мочиться в море. Геракл встал. Казалось, палуба сильней раскачивалась от его шагов. Он молча ударил пьяного по уху, тот отлетел и, чудом не свалившись за борт, затих. Геракл, не оглядываясь, вернулся к остальным.

Наказание было заслуженным, да не совсем. Известно, вода священна, в нее нельзя мочиться, но стародавний обычай имеет в виду речную воду, животворную, а не морскую, вдобавок еще совершенно чужую, ничью...

Видимо, покарав пьяного, Геракл выразил то, что втайне его раздражало. Слишком много публики собралось, как на спектакль. Собственно, почему? Наверное, не только потому, что его популярность растет. Вот и Тесей, тоже прославленный герой, увязался за ним. Он силен и отважен, к тому же изыскан, равно владеет мечом и кифарой. Его никак не заподозришь в желании примазаться к его, Геракловой славе. Но и помощь Тесея не нужна Гераклу. Неужели всех этих мужиков, героев и болванов, привлекла некая двусмысленность предпринятого похода? Десятки редких, никем не объезженных пленниц, строптивых, как дикие кошки...

Геракл усмехнулся. Вокруг только и было разговору что об амазонках. Никто не обладал достаточной информацией, тем горячей и охотней каждый отстаивал свою версию, лепя подобия по желаемому образцу.

О том, что Гераклу предстояло отнять у царицы амазонок Ипполиты пояс, не говорилось,— это не подлежало обсуждению. Судачили о самих амазонках. Некоторые уверяли, что они полуженщины-полукобылы, вроде прекрасной девушки-кентавра — Меланиппы, внучки Хирона, убегавшей в горы с мальчиком-богом Асклепием. Большинство же сходилось на том, что амазонки такие же, как все женщины, только занимающиеся не своим делом, этакие спартанки-воительницы, они живут вольно, сражаются, охотятся, а мужчин держат в черном теле. Мужчин? Нет, мужчин оскопляют, чтобы они безропотно занимались домоводством, потому да уберегут нас боги от плена. Сначала лягут с тобой, чтобы понести, а потом оскопят. Если родится мальчик — рвут на себе волосы, рождение девочки — праздник... Нет, они мужчин убивают, как пчелы трутней, недаром скифы называют их эорпата, что означает — мужеубийцы... Да нет, глупости, вовсе не так. Ведь, изводя мужчин, они сами бы вскоре перевелись. Не убивают и не калечат. Просто их мужчины давно привыкли сидеть дома под защитой жен и на их попечении. Обленились, отяжелели, их сытно кормят и поят вином. Они возятся с детишками, делают игрушки, украшения, разные красивые вещицы, сочиняют песни и оды, философствуют. По их мнению, истинное счастье в созерцании и непреднамеренном творчестве. Амазонки по своей прихоти выбирают из них любовников, порою привязываются к ним, одаривают. Некоторые мужчины живут в настоящей роскоши. Бород, конечно, не носят, гордятся утонченностью и не сознают своего рабства. Когда их уводят на ложе, опрокидываются на спину, как щенята, которых щекочут, и закрывают глаза...

Самодовольный хохот сопровождал эти и другие подробности. Геракл слушал и молчал. Вдруг над темным морем поплыл звук, похожий на колокольный, знай греки, что такое колокол. Геракл вскинул голову, поймал быстрыми, цепкими глазами звезду Афродиты и поднял брови. Странный звук исходил именно оттуда. Однако никто ничего не слышал. Геракл, не мигая, долго глядел на вечернюю звезду и внезапно почувствовал ее так близко, у самых ресниц, что невольно взмахнул рукой, словно отогнал светляка.

Тут же все стало на свои места, звезда была далеко, и небо молчало... К Гераклу подошел уже немолодой высокий воин, темный лицом. Геракл не примечал его прежде, да и теперь не спросил себя — кто он. Воин сказал:

— Я хочу выпить за тебя.

— Пей,— разрешил Геракл.

— Но я хочу сказать тебе нечто. Отойдем.

Они прошли под парусами к носу корабля.

— Говори.

— Я хочу сказать тебе правду об Ипполите.

— Что говорить? — пожал плечами Геракл.— Увижу.

— Нет, я один знаю правду. Ипполита действительно непобедима. Я, я ходил за ее поясом, и она повергла меня. Потому не назову себя...

Геракл и не думал узнавать его имя. Он помолчал, глядя на мягко раскалываемые черные волны, окаймленные пеной. Потом опустил тяжелую руку на плечо воина:

— Как это было?

— Поверь мне, я не знаю страха и в совершенстве владею мечом, пикой и луком. Я сам много лет учил юношей воинскому искусству. А Ипполита ни о какой науке не ведает. Она просто непобедима. Божественную силу дает ей пояс Ареса. Я сражался с ней один на один, но можно ли назвать это сражением? Я действовал наилучшим образом, она — наихудшим. Никаких простейших правил нападения и защиты она не соблюдает, ни одно ее движение нельзя предугадать. Она налетела на меня с какой-то сумасшедшей беспечностью, будто с куклой играла, она пренебрегала мной, будто я не в счет. И действительно, ни один мой удар не достигал цели, я бился с призрачной орлицей. Она заклевала меня с той несомненной легкостью, когда все, что будет,— заранее известно. И повергла меня без особой радости. Наступила ногой мне на грудь, потом легонько оттолкнула,— дескать, ступай себе и больше не шали... Ее запредельная уверенность напомнила мне девушку, зачарованную луной, которая во сне прошла по узкому, в полступни, карнизу храма, прошла, не глядя, куда ступает, не чуя высоты в двадцать два человеческих роста. Никто не смог бы так. И ты, Геракл, не смог бы...

— Зачем говоришь мне это?

— Я хочу дать тебе совет.

Геракл прислушался к голосу правды в рассказе хмурого воина и проявил заинтересованность.

— Ты не сражайся с ней. Не гневайся и выслушай меня. Я приготовил сонное зелье. Ты замани ее на переговоры, угости моим зельем- Тебе пояс нужен, не так ли? Он будет у тебя.

Геракл поморщился.

— Тебя коробит мой совет? А вспомни: Геракл прибегнул к хитрости, когда чистил Авгиевы конюшни. Не Геракл их вычистил. Геракл пустил реку через них, а потом опять заделал проломы в стенах! И как превозносили Геракла!

— Было,— согласился герой.

— Значит, дать тебе зелье?

— Что же,— сказал Геракл,— пожалуй.

Разумеется, Геракл вовсе не подумал, что Ипполита непобедима. То есть пусть и непобедима, но для всех прочих, кроме него, Геракла. А все-таки облегчение — не сражаться с ней. Лев, гидра, бык — все предпочтительней, нежели баба, какой бы царицей она ни была... Ни тени раздумия не мелькнуло в его глазах, он оставался тверд и ясен лицом. Глубоководные рыбы перетасовались, не задевая его сознания.

Воин коснулся руки Геракла. Пальцы его были холодны:

— Пообещай, что отдашь мне потом Ипполиту. Тебе ведь только пояс нужен. Поспи с ней, твое право, и уступи ее мне. Хочу с ней расквитаться, иначе жить не сумею.

— Это можно,— щедро прогудел Геракл и вразвалку пошел прочь.

Ночью ему приснился сон, отнюдь не боевой. Он видел перед собой девушку-кентавра, волосы ее черной гривой то захлестывали, то открывали детское недоуменно-ясное лицо. Она о чем-то просила большими измученными глазами, по ее крупу пробегала напряженная быстрая дрожь. Геракл силился понять, чего она хочет, странная тяжесть сдавливала голову, росла и росла, надо было немедленно что-то вспомнить, перенесясь на тысячу лет назад или вперед, обязательно вспомнить, но тяжело, невыносимо, и вдруг тяжесть разрешилась простой догадкой: просит вытащить занозу...

Он схватил ее тонкую вздрагивающую ногу, никакой занозы не нашел и, подавившись глотком воздуха, припал губами к ее копытцу.

Тут же проснулся, долго лежал, неведомо чем потрясенный, глядя в звездное небо. Корабль плыл, как летел, и одновременно стоял на месте под неподвижными звездами. Геракл почему-то знал уже, что не расскажет о своем сне Мифотворцу, толкователю снов.

И настало утро, и увидели греки столицу амазонок Фемискиру, и был день, и снова спустилась ночь, и вот корабль плыл обратно на юг, и созвездия в ночном небе были те же, точно ничего не пролегло между ночью и ночью, а Геракл был неузнаваем. Он был свиреп и страшен, никто не смел попадаться ему на глаза. Он сломал рею, которая болталась теперь, как перебитая ключица, он сотрясал палубу своими бесцельными шагами из конца в конец, из конца в конец — метался, как в клетке. Порою он хрипел и зажимал руками уши, чтобы не слышать колокольных ударов, прокатывающихся по небу, колокольных ударов, которых никто не слышал...

Его не тревожили, да и о нем, собственно, не тревожились. Пусть дурит, буянит, герой имеет на это полное право. Пояс Ипполиты при нем, Мифотворец уже забился в уголок, профессионально выводя палочкой на восковой табличке первые строки сказания о девятом подвиге Геракла. Мертвые мертвы, их не так уж много. А живые получили свое. Десятки амазонок взяты в плен, их давно опоили насильно, и в трюме теперь над их телами куражатся греки, провозвестники торжествующей мужской цивилизации. Славный Тесей увел к себе царственную Антиопу (которую, кстати, пленил Геракл). Как он справляется с ней — неизвестно, он уединился, презирая соглядатаев в личных делах.

Геракл ничему не мешал, вроде бы всем все разрешил, однако сам не проявил ни малейшей склонности к необыкновенным пленницам и не пожелал участвовать в пиршестве. Казалось, он один не остыл после боя, он вел себя, как лев, окруженный незримыми врагами, он продолжал сражаться. Но с кем?

Геракл силился понять... Ах, была бы его мысль, как дельфины, которые счастливо соединяют подводный мир с надводным, сшивая воду и воздух ловкими прыжками-стежками!.. Так-то оно так, но дельфины владеют лишь узкой полосой между мирами, глубина их выталкивает, высота — отбрасывает. И пусть, и пусть. Зато они не знают мучений, не рвутся вверх, как глубоководные рыбы, навстречу своей гибели. Какая это боль — затосковать по недоступному свету и, лишь забрезжит он над тобой, взрываться изнутри!

Поначалу все складывалось как нельзя лучше. Ипполита сама пришла в его наскоро разбитый шатер, одна, без охраны, вошла привычно и просто, как укротительница ко льву или скорей как несмышленое святое дитя в логово зверя. Она была прекрасна. Геракл не смог бы описать ее словами, таких слов у греков еще не было — легче изваять ее, или живописать на вазе, или воспеть на кифаре. Слова не поддавались, их заносило в сторону выспренних и общих сравнений. Ноги ее он уподобил колоннам Парфенона, волосы — стаду диких коз, груди — холмам виноградным, стан — арфе... Невозможно из этих метафор составить словесный портрет... Чем лучше нынешний стихотворец? Он воскликнул бы: спортсменка, суперстар, дикарка, а прозаик, уклоняясь от состязания с природой и ловко обходя лобовые приемы, обратил бы внимание на длинные, чуть раскосые ее глаза, на вольные складки хитона (она пришла без доспехов, без щита и оружия), на щемящее сочетание упругих линий молодого женского тела с движениями мальчика-подростка... Однако то, что поразило Геракла, совсем не сводилось к внешним данным. Герой перевидал немало красавиц и привык, не моргая, разглядывать их. А тут в нем мгновенно проснулась тревога: от Ипполиты наваждением исходит что-то непредусмотренное, какой-то внутренний свет, излучение, наплывает сон наяву. Его поразила неестественная естественность Ипполиты, невозможная ее простота, полная беззащитность и необъяснимое превосходство. Ипполита на чистейшем греческом обратилась к нему:

— Молва о тебе, Геракл, достигла этих мест. Привет тебе! С чем пожаловал к нам?

Вот и первая неожиданность: Гераклу бы надо слукавить, раз уж он припас для нее сонное зелье, а он возьми и брякни:

— Я прибыл за твоим поясом, Ипполита.

— Тебе нужен мой пояс? — удивилась она.

— Я послан за ним.

— Послан? Кто тебя может послать, Геракл?

— Властитель Микен, Эврисфей. Дочь его, Адмета, хочет иметь твой пояс.

— Бедный Геракл...

Только этого не хватало! Герой встряхнулся, отгоняя незримые чары. Он шагнул навстречу Ипполите — великолепная гора человеческой плоти, праздничный хор совершеннейших мышц. В его голосе открывался мощный и ровный гул водопада:

— Горе тебе, Ипполита! Мне придется сдержать свое слово.

Глаза Ипполиты наполнились состраданием и печалью, она слегка покачала головой, словно жалея больного брата:

— Колесолнце только что встало, сотворило синебо, но будет краснебо, нигдень...

— Что говоришь? — напрягся Геракл.

Ипполита не услышала, пробормотала еще что-то, уже явно не по-гречески.

— Что говоришь? — повторил Геракл, взяв ее за плечи. От его прикосновения Ипполита очнулась, руки Геракла упали в пустоту, она оказалась уже не там, где была.

— Послушай, сядем,— сказала она,— наших мигов осталось немного, но еще есть...

И заговорила она, совершенно отвлекаясь от существа их встречи. Она отставила от себя трудный вопрос, чтобы дать ему пожить собственной жизнью, созреть подспудно и разрешиться, когда ему будет угодно. Она рассказала, что язык амазонок — особый, почти не передаваемый по-гречески. В языке амазонок слова текучи, прихотливы и неокончательны. Сливаясь и разбегаясь вновь, они — не слепок предмета, а живое зыбкое его воплощение. Как бы тебе объяснить? Ты говоришь миг, как будто миг существует вообще, ни для кого, как будто этот миг равен или подобен другому мигу. А я говорю томиг, если он томительный, я говорю поймиг, если он дарован нам для понимания. У меня боги каждого дня, и они не повторяются никогда. Если льет счастливень на мои теплечи, я так и говорю,— не потому, что короче, а потому, что другой ливень — другой,— скажем, бурливень, и тогда будут — треплечи... У тебя слова, как камешки для твердой мозаики, а мои — капли, они образуют прозрачную гладь, которая отражает сразу и небо, и вербы, и меня. Я думаю, вам не дано понимать друг друга. У вас слова, как странные тени, отделенные от живущих и сущих, разделительные, норовящие стать между вами и миром. Сам посуди, вот у вас словотень мерзавец, собери всех своих соплеменников и крикни: чье это слово, кому принадлежит? И разные люди будут тыкать пальцем в разных людей, и не будет никакого согласия, напротив. Словотень побуждает к раздору, к неправоте. Согласись даже все, что один из их среды мерзавец,— тот человек никогда не смирится с тем, что слово обозначает его, именно его со всей его жизнью, сердцем и памятью. Значит, слова для человека нет, а человек — есть. Камень терпит, когда вы его называете камнем, в то время как он — один такой и зовут его тоскамень... Гордый орел в небе и сонный орел на куче сора — не одно и то же, парит неборел, а сидит сорел, но по-вашему получается плохо... Ваши слова слишком твердая одежда, в ней можно застыть в определенной позе, но нельзя двигаться и жить. Мне было очень трудно постигнуть ваш несвободный язык, а ведь он наверняка когда-то был свободным. Остались же у вас месяц и луна, чтобы вы не путали их...

И много еще прелестной ерунды плела Ипполита, увлеченная, порозовевшая, а Геракл слушал ее, как сирену, и не знал, что делать. Он насторожился, когда она упомянула про пояс (не пора ли разлить вино по чашам), но Ипполита, не возвращаясь к делу, поведала о том, что однажды ей повстречался чудный юноша, попросивший позволения глядеть на нее один день, с рассвета до заката. Она с подругами отвела тот день стрельбе из лука; юноша стоял, прислонясь к тополю, не пил, не ел и не сводил с нее глаз. На закате он сам надел на нее пояс и вот сделал ее непобедимой. С тех пор она может поступать, как ей вздумается, ничего ей не грозит... Геракл знал, что не какой-то юноша, а бог Apec подарил ей пояс, но спорить не стал. Не спорил он и когда Ипполита несла несусветную чушь, утверждая, что души умерших «переливаются» в птиц, деревья и даже камни и решительно ничего не помнят о прежней жизни. Он-το знал, что существует подземное царство Аида, а под ним еще Тартар и что души умерших попадают за Стиксом в вечный мир печали и ужаса. Жаль ему было развеивать детские заблуждения царицы амазонок, он не открыл ей правду.

— Сними с меня пояс,— сказала вдруг Ипполита.

— Что ты надумала? — вскинулся Геракл.

— Мне стало жалко моих подруг, много их поляжет в напрасном бою. И стало жалко тебя, ты в бою не добудешь мой пояс...

И она отстегнула пряжку, и хитон соскользнул, и она осталась нагая. И никакого пояса на ней не было.

— Сними с меня пояс,— повторила она.

И Геракл, как слепой, протянул руки, нащупал пояс, но не сумел его развязать, лишь ослабил и тогда стал ладонями скатывать через бедра, совлекать к ногам. Гераклу казалось, что он делает ей больно и сам чувствовал боль, опускаясь на колени. И вот она переступила через невидимый пояс, шагнув назад, он подобрал его с земли и поднял глаза. Ипполита улыбалась, кусая губы, и капли слез текли по ее щекам.

«Если льет счастливень на мои теплечи...» — услышал в себе Геракл и, не в силах выговорить ни слова, спросил ее глазами, она замотала головой:

— Завтра... Сегодня я отдала тебе слишком много...

Что случилось с Гераклом и Ипполитой? Геракл спросил о том, о чем ему не пристало спрашивать, Ипполита впервые ответила уклончивой неправдой, потому что ни в какое завтра не верила, а Геракл поверил и согласился, что взял слишком много, глядя на свои руки, которые бережно держали ничего...

Ипполита накинула хитон на плечи и вышла. Геракл, застыв на месте, двигал руками — складывал, разглаживал пояс, приблизил его к лицу, вдохнул запах прокаленной солнцем хвои и сухой полыни...

Это возобновляется перед глазами. Это нестерпимо. Пусть никто ничего не знает, но разве то, что было — не существует? Геракл видит ясно, так видит, что оглядывается — нет ли случайных свидетелей?

Палуба пуста. Корабль покачивается, паруса шумят. Под высокими звездами Геракл мал и затерян в бесконечной ночи. Он, могучий, безудержный, пойман бортами, да и сам корабль под куполом вселенной словно в гигантском аквариуме, и кто-то наклоняется над стеклом и внимательно следит за повадками

и поведением единого маленького человека.

Озираясь, Геракл запрокинул свое монументально-крупное лепное лицо, охваченное пеной волос и бороды.

Его глаза затравленно вопрошают пространство и время, но тщетно, он не видит меня.

Вскоре после ухода Ипполиты рать амазонок напала на лагерь Геракла. Грекам пришлось принять бой, жестокий, бессмысленный и бесславный. Мифотворец объяснил это кознями великой Геры, волоокой, лилейнорукой богини, преследующей Геракла. Сперва греки защищались недоуменно, нехотя. Но, завидя кровь своих товарищей, пришли в ярость. Геракл вернулся к своим прямым обязанностям. Правда, получалось как-то заученно, руки его сами управлялись со щитом и мечом, а глаза искали Ипполиту. Ее не было. Рать амазонок вела вихреподобная Меланиппа. Рядом с ней сражались блистательные воительницы — Аэлла, Протоя и Антиопа. Аэлла и Протоя пали от руки Геракла. Меланиппу же и Антиопу он обезоружил, и они запросили пощады. Это была победа. Победа!.. Ипполита, где ты? Кровь стекает с лезвия меча, пунцовое солнце садится вдали. Краснебо, нигдень...

Амазонки признали свое поражение и принесли Гераклу пояс Ипполиты. Он сделал вид, будто верит, что этот обыкновенный, шитый золотом пояс принадлежит Ипполите. Ничего, для Еврисфеевой Адметы сойдет... Он лишь обратился к посланцам:

— Где Ипполита?

— Не спрашивай о ней. Царицы больше нет. У нее другое имя.

— Ты забыл про меня,— сказал Гераклу высокий хмурый воин.— Когда они напали на нас, я сразу увидел Ипполиту, хоть она и была не в первых рядах...

— Ты видел ее?

— Ты забыл про меня, Геракл, ты отпустил ее. А я ее настиг.

— Ты настиг ее?

— Она испугалась меня, она была беспомощна. Она уронила меч и смотрела на меня, как мертвая. Она умерла от страха еще до того, как я... Геракл одной рукой схватил его за горло, поднял и бросил за борт. Потом он сломал, как соломинку, рею...

Никто не смел подступиться к Гераклу.

Палуба постепенно опустела. Все шло своим чередом...

...Необоримый Геракл, доблесть его несравненна,

Подвиг девятый свершил неустрашимый Геракл...

Вскоре Геракл по заданию Еврисфея отправился на запад за коровами Гериона, а Тесей женился на Антиопе.

Дата добавления: 2015-09-03