ОТЦЫ И ДЕТИ

Малькольм добился своего. Наш первый сын родился спустя девять месяцев и две недели со дня свадебного приема, на котором меня представили цвету общества Виргинии. Мы назвали его Малькольм, как и отца, но звали Мал, чтобы легче было их различать. К тому времени я уже не сомневалась в том, что Малькольм — сильный и волевой человек, который всегда добивался того, чего хотел. Он всегда оказывался победителем, так как не вступал в борьбу, не убедившись, что перевес был на его стороне. Так он вел свой бизнес; так он направлял свою жизнь. У меня не было сомнений, что ему предстоял долгий путь к вершинам богатства и славы, который окончится лишь с его смертью.

После рождения Мала, вновь, но совсем ненадолго, воскресли мои надежды на любовь. Я считала, что рождение Мала сблизит Малькольма и меня. Со времени приезда в Фоксворт Холл ко мне относились, как к служанке, но не как к жене. Малькольм работал целыми днями напролет без выходных, возвращался далеко за полночь, очень редко ужинал вместе со мной. Мы нигде не бывали, и то общество, которому я была представлена на приеме, казалось, забыло о моем существовании.

С появлением в семье долгожданного первенца меня вновь посетила надежда, что Малькольм проявит больший интерес к семейной жизни и станет, наконец, любящим супругом. Я ожидала рождения ребенка, как свершения чуда в нашем браке. Мал станет связующей ниточкой между его отцом и мною, он сблизит нас, вопреки самым мрачным реальностям.

Как и у всякой матери, у меня вызывал нежный трепет каждый звук, любое воркование и прочие достижения моего сына, такого чудесного и обожаемого. Каждый день я ожидала возвращения Малькольма, чтобы сообщить ему радостную новость о нашем первенце.

— Не сомневайся, Малькольм, он уже узнает тебя!

— Сегодня он впервые ползал…

— Сегодня он сказал первое слово!

— Мал начал сегодня ходить!

Каждая подобная новость должна была, как мне казалось, бросить нас в объятия друг к другу, заставить нас гордиться таким здоровым ребенком. Но Малькольм реагировал на все с поразительным равнодушием, как будто меньшего он и не ожидал. Он принимал все как должное и не выражал своего отцовского восторга и восхищения.

Как бы то ни было, его раздражали мои просьбы порадоваться вместе со мной успехам нашего сына, он не собирался проводить свое драгоценное время рядом со мной, наблюдая за неуверенными, но непрерывными шажками младенца. Он негодовал, если я приносила Мала к обеденному столу, и велел мне кормить малыша перед нашими трапезами. Очень редко он заходил в детскую.

Не исполнилось Малькольму и двух лет, как я вновь была беременна после еще одного грубого и насильственного соития. Малькольм во что бы то ни стало решил завести большую семью, теперь он хотел иметь дочь. Эта беременность оказалась более трудной для меня, не знаю почему. По утрам я испытывала невероятную слабость. Уже в конце беременности доктор объявил мне, что опасается за ее исход. Его страхи оправдались, на восьмом месяце у меня родился второй сын, Джоэл Джозеф. Он был недоношенным.

С рождения он был маленьким, хрупким, хилым ребенком с бледными, редкими волосками и голубыми глазами Фоксвортов. Малькольм был огорчен тем, что я не подарила ему дочь, и зол на меня за то, что Джоэл был нездоров. Я знала, что он винил за это меня, хотя я ничем не навредила ребенку и следовала всем предписаниям врача в вопросах питания.

Муж заявил, что Фоксворты всегда отличались крепким здоровьем.

— Отныне твоя задача и обязанность — добиться того, чтобы дети изменились и стали такими, какими я хочу видеть их — сильными, агрессивными, напористыми, одним словом, настоящими мужчинами.

Однажды после того как к нам пришел семейный врач Фоксвортов, доктор Брэкстен, Малькольм поднялся в мою комнату. Доктор объявил, что, по его мнению маловероятно, что в будущем я смогу еще иметь детей.

— Это невозможно, — взорвался Малькольм, — у меня ведь еще нет дочери!

— Будьте благоразумны, Малькольм, — успокоил его доктор Брэкстен.

Неужели Малькольма нисколько не волновало мое здоровье? Ни доктор, ни я не ожидали столь бешеного отклика со стороны мужа. Его лицо стало пунцовым, и он закусил нижнюю губу, чтобы не наговорить лишнего. Затем он отступил назад, бросая взгляды то на меня, то на доктора, то снова на меня.

— Вы вдвоем сговорились против меня?

— Простите, сэр, — начал доктор Брэкстен.

Он был солидным мужчиной, которому было далеко за пятьдесят, и пользовался большим уважением в профессиональных кругах. Лицо его побледнело и стало одного цвета с прядями седых волос. Его большие, по-рыбьи выпученные глаза, увеличенные толстыми линзами очков, еще больше расширились.

— Вы спокойно стоите и рассуждаете о том, что у меня больше не будет детей? Не будет дочери? Да, но почему? Да как вы смеете, сэр? Как вы смеете утверждать подобное?

— Все дело в том, Малькольм, что последняя беременность была очень тяжелой и…

— Я ничего больше и слышать не хочу, — прибавил Малькольм и посмотрел на меня взглядом, полным ненависти. — Я ничего не хочу слышать об этом, вам понятно?

Затем он стал вращаться, словно марионетка на пружинах, и с шумом вылетел из комнаты.

Доктор Брэкстен был крайне смущен, я не хотела его больше задерживать.

Меня потрясло отношение Малькольма, но к тому времени я уже закалилась от его ужасных реплик и бешеных тирад. Он больше не заговаривал об этом, и я не затрагивала эту тему. Он был не тот человек, который готов был проявить сочувствие к семье и испытывать радость от общения с детьми. Казалось, он игнорировал Малькольма и винил Джоэла за то, что тот не родился девочкой, дочерью, которую, как я поняла много позднее, он так хотел иметь. Он совершенно не переносил плача Джоэла, и целыми днями он не заходил к детям и не беседовал с ними. Если Мал его совершенно не волновал, то к Джоэлу он относился, как людоед. Не дай бог, ребенок испачкает пеленку в его присутствии или уронит пищу на пол, когда Малькольм находится рядом.

Порой мне казалось, он стыдился такой маленькой семьи, словно эти двое детей запятнали его мужское достоинство. Лишь когда Малу исполнилось три года, он впервые пригласил нас всех вместе на прогулку.

Мы отправились с экскурсией на его суконные предприятия. По дороге он все время что-то объяснял и показывал сыну, словно тот ясно все понимал.

— Вскоре все это будет твоим, Мал, — сказал он, обращаясь к нему, словно Джоэла и не существовало, или он вовсе ничего не значил. — Я надеюсь, что ты все расширишь и превратишь наше дело в империю Фоксвортов.

Мы возвратились в Фоксворт Холл весенним солнечным днем. На деревьях вот-вот должны были распуститься листья, чтобы приветствовать яркий солнечный апрельский день. Мальчишки пальцем показывали на дроздов, находивших и съедавших свежих червячков в зеленой траве; они резвились и хихикали, как веселые молодые барашки. Когда я вошла в дом, мне навстречу бросилась миссис Штэйнер.

— О, миссис Фоксворт. Я так рада, что вы вернулись. Вам пришла телеграмма из Коннектикута сегодня утром. Наверняка, что-то очень важное.

Сердце мое сжалось от волнения. Что это могло значить? Я разорвала конверт, и тут же миссис Штэйнер склонилась над моим плечом.

«Оливия Фоксворт. Точка.

С глубочайшим почтением, величайшим сочувствием и прискорбием извещаем вас о том, что ваш отец был призван к себе Господом. Точка».

Похороны запланированы на седьмое апреля.

Я смяла телеграмму и прижала ее к груди, внутри меня все было пусто от горя. 7 апреля было уже завтра. Маленький Мал дергал меня за юбку.

— Мамочка! Мамочка! Что случилось, и почему ты плачешь?

Малькольм выхватил у меня из рук скомканную телеграмму и прочел ее.

— Малькольм, я должна немедленно ехать, я должна ехать следующим поездом! Он же сурово ответил мне:

— Что ты собираешься делать с мальчиками?

— Малькольм, я оставлю их с тобой. Здесь останется миссис Штэйнер и миссис Стюарт. Они помогут тебе.

— Но я не должен брать на себя эту ответственность, Оливия, и занимать место женщины рядом с ее детьми.

— Умер мой отец, Малькольм, единственный близкий мне человек. Я должна присутствовать на его похоронах.

Малькольм проспорил со мной до глубокой ночи. Когда Малькольм, наконец, согласился отпустить меня, ночной поезд уже ушел, а утренний поезд, на который я еле успела, прибыл в Нью-Лондон спустя пять часов после того, как погребение было закончено. Я отправилась домой, где нашла Джона Эмоса и адвоката отца за столом в гостиной.

Глаза мои покраснели и опухли от слез, которые я выплакала за эту долгую поездку в поезде — слезы скорби по моему отцу, но это были и слезы жалости к самой себе. Теперь мое одиночество было совсем иным, чем раньше.

Оба мужчины тотчас встали, когда я вошла. Джон Эмос значительно повзрослел с тех пор, как мы расстались. Ему исполнилось двадцать три года. Он был высоким, сильным и добрым. Как только он обратился ко мне, на глаза вновь навернулись слезы.

— Оливия, я так рад тебя видеть. Я был удивлен тем, что тебя не было на похоронах, но я уверен, ты бы одобрила наши действия. Я проследил за тем, чтобы твой отец предстал перед создателем в самом пристойном виде.

Присядь, Оливия, ты ведь помнишь мистера Телле-ра, адвоката твоего отца. Выяснилось, что твой отец внес несколько странных дополнений в сделанное им ранее завещание, которые нам предстоит привести в порядок.

Мистер Теллер пожал мне руку и доброжелательно посмотрел на меня, а затем мы все вместе присели на диване в мрачной и темной гостиной.

Я оцепенела от ужаса, узнав все детали завещания. Отец оставил мне все свое состояние с единственным условием, что лишь я одна вправе им распоряжаться.

Теперь я поняла, почему он так сделал: Малькольм Фоксворт не сможет прибрать к рукам мои деньги. О, отец, как ты быстро усвоил ту истину, которую я поняла так поздно. И почему ты позволил мне выйти замуж за этого человека? Снова ручьем потекли слезы, и я уронила голову на колени.

Джон Эмос вежливо попросил мистера Теллера выйти, предупредив его, что мы примем решение и известим его. о нем до моего возвращения в Виргинию.

Каким утешением был для меня Джон Эмос!

На протяжении двух дней, пока я оставалась в Нью-Лондоне, я излила ему все свои беды. Когда я уезжала, Джон Эмос знал обо мне больше, чем кто-либо в мире. Я, зная его любовь к Господу и семье, могла отныне доверять ему самые сокровенные тайны. Это понимание укреплялось во мне с годами, и во время самых тяжелых переживаний я обращалась к Джону Эмосу, писала ему длинные письма, и он отвечал мне словами утешения от своего имени и от имени Бога — в то время он уже приступил к учебе в семинарии в Новой Англии,, через несколько лет он собирался стать священником. Он и был моей настоящей семьей, такой мудрый и заботливый, и так не похожий на Малькольма.

И я вернулась в Виргинию несколько воспрянувшей духом — да, я потеряла отца, но обрела брата, советника, духовного учителя.

— Дорогая Оливия, — сказал мне Джон, прощаясь со мной на железнодорожной станции, возвращайся к мужу и детям, и благослови тебя Бог. Я всегда готов помочь тебе.

Малькольм не выразил никакого сожаления по поводу смерти моего отца. В день моего возвращения он вновь завел разговор о моем наследстве.

— Теперь, Оливия, ты богатая женщина, имеющая право распоряжаться огромным состоянием. Как ты намерена его использовать?

Я вновь заявила ему, что никаких планов у меня нет, я носила траур по отцу и не интересовалась вопросами вложения моих средств.

Недели проходили за неделями, мы редко общались друг с другом, а разговор всегда заходил о наследстве. И вдруг однажды Малькольм появился в детской, чтобы объявить нам новость, которая перевернет всю нашу дальнейшую жизнь.Там был беспорядок, потому что трехлетние дети повсюду разбрасывают свои вещи. Я обычно убирала в комнате в конце дня.

— Это детский манеж или свинарник? — спросил сурово Малькольм.

— Если бы ты бывал здесь чаще, ты бы разбирался, — ответила я.

Он что-то проворчал. Я поняла, что его приход никак не был связан с детьми.

— Мне нужно сказать тебе что-то очень важное, — начал Малькольм, — если, конечно, ты можешь оторваться от этих кубиков хотя бы на минутку.

Я поднялась с пола, оправила платье, медленно подошла к нему.

— Да, в чем дело?

— Мой отец… Гарланд возвращается. Он прибывает через неделю.

— О!

Я не знала, что и добавить. Все мои представления о Гарланде ограничивались его портретом и теми отрывочными суждениями Малькольма, которые он то и дело высказывал за обеденным столом. Ему должно было быть пятьдесят пять, но, судя по фотографиям, он выглядел гораздо моложе своих лет. Та редкая седина, которая пробивалась в волосах, была почти не видна в золотых кудрях. Он был почти одного роста с Малькольмом, в молодые годы несомненно был хорошим спортсменом и, несмотря на всю критику Малькольма, толковым бизнесменом.

— Однако, отец не вернется в свою комнату в северном крыле. Он разместится в соседней с тобою комнате. Тебе придется проследить за тем, чтобы эти апартаменты выглядели бы комфортабельными, чтобы мой отец не заметил бы разницы.

— Ясно.

— Нет, тебе далеко не все ясно. Причина того, почему он хочет иметь роскошную комнату с ванной, состоит, Оливия, в изменившихся обстоятельствах его семейной жизни. Он приезжает вместе с женой.

— С женой? Ты хочешь сказать, что отец вновь женился спустя столько лет?

— Да, с женой.

На секунду Малькольм отвернулся, а затем вновь посмотрел на меня.

— Я никогда не говорил тебе, но он женился до отъезда в Европу.

— Как? Почему ты ничего об этом не сказал?

— О, ты сама все поймешь, Оливия. Все увидишь и во всем разберешься, — добавил он, повышая голос.

Джоэл начал хныкать. В очень юном возрасте наши дети очень чувствительно воспринимали вспышки гнева Малькольма, особенно Джоэл, который испытывал безотчетный страх перед Малькольмом. Казалось, что и Мал становился таким же.

— Ты пугаешь детей, — сказала я.

— Будет еще хуже, если он не замолчит, пока я говорю. Тихо! — приказал он.

Лицо Малькольма застыло, и он подавился слезами. Джоэл перевернулся и тихо всхлипывал в колыбельке.

— Короче, ты должна подготовиться! — закончил Малькольм, выплевывая слова между зубами, и с шумом выбежал из детской.

Подготовиться? Что он имел в виду? Неужели он так ненавидел своего отца? А сам настолько не желал его приезда в Фоксворт Холл и последующего раздела дома?

Я не стремилась быть единственной хозяйкой дома. Скоро здесь появится еще одна женщина, жена пятидесятилетнего мужчины. Несомненно, она будет моим союзником. Я хотела бы относиться к ней, как к матери, которая умерла так безнадежно рано. Я могла бы посоветоваться с нею, расспросить о Малькольме. Конечно, только старшие по возрасту люди могли бы что-либо подсказать молодым. Я была счастлива при мысли, что смогу принять Гарланда и его жену.

— Малькольм, — спросила я за обедом, — а может быть нам лучше уехать из Фоксворт Холла? Ты не хотел бы иметь собственный дом?

— Переехать?

— Да, я полагала…

— Ты с ума сошла куда мы поедем? Купить или построить новый дом и оставить все это? Я позабочусь о своем отце, а ты — о его жене. Ты будешь вести хозяйство и поддерживать в доме идеальный порядок. И не смей говорить мне, что ты ее боишься, — добавил он с усмешкой.

— Вовсе нет, я полагала, что твой отец — пожилой человек, которому…

— Мой отец старше, но не мудрее меня, — заметил Малькольм. — Сейчас он гораздо больше, чем раньше, зависит от меня. Пока он путешествовал по Европе с молодой женой, я расширял нашу финансовую империю и взял в свои руки все рычаги управления. Наш совет директоров уже и забыл, как он выглядит, а я за время его отсутствия вдохнул в дело жизнь. Ему потребуется не один год, чтобы уяснить принципы всех нововведений.

Нет, — задумчиво добавил он, — ты не должна проявлять подобострастие перед его женой. Ты ведь помнишь тот тип женщин, которые нравятся моему отцу.

Его лицо посерело. Малькольм вышел из комнаты, над ним вновь нависла тень воспоминаний о матери.

Я ничего не сказала на эту тему. Я приказала слугам прибрать и навести порядок в анфиладе комнат рядом с моей и затем прекратила размышлять на тему приезда отца Малькольма и его жены. Вероятно, мне не следовало так быстро соглашаться, но ничего поделать было уже нельзя, и Малькольм со своей стороны, ничего не смог предпринять, чтобы достойно снести первый удар от их прибытия или хотя бы самому лучше подготовиться к еще большему удару.

Дата добавления: 2015-08-21