Тень Нереды

фантазия

по мотивам романа Александра Грина «Дорога никуда»

Вы когда-нибудь спасали бабочку, залетевшую в дом? Она бьётся в оконное стекло, рядом, чуть выше или правее свобода, открыта форточка, но она этого не знает или забыла, и упорно рвётся к свету напрямую. Вы ловите бабочку на стекле, зажимаете между ладоней, стараясь и не повредить, и не выпустить спасаемое существо, подносите к форточке, а бабочка не предвкушает свободу, она чувствует заточение, и рвется наружу, отчаянно трепыхаясь, калеча собственные крылья. Бабочка уже улетела, а её отчаянный трепет ещё остался на ваших ладонях.

Но вы чувствуете не крылья бабочки, а их движение. И то быстрое упругое касание, когда она задевает вас в полете – тоже не крыло, а движение.

Только раз я почувствовала само крыло. Я рвала цветы в саду. Бабочки устроили настоящий бал. Их было несколько десятков, разных – крапивницы, адмиралы, траурницы… Я протянула руку и одна из них села на мой палец. Она медленно складывала и раскрывала крылья. Я плавно подняла вторую руку, и бабочка провела крылом по моей ладони.

В моей жизни пока не было ничего мощнее по силе воздействия, чем это слабое, едва уловимое прикосновение.

Я не посмотрела, что там есть из городков-деревень по дороге – рассчитывала добраться до Даржаля сегодня. Но не на роликах. А попуток не было. За весь вечер по роскошной широкой трассе мимо меня не проехала ни одна машина. Во мне зрело подозрение (дозревая до уверенности), что ещё долго никто не проедет. И остановиться негде. Кроме дороги я не видела ничего человеческого. Начало темнеть. Ночевать в лесу или на обочине не хотелось. Я решила ехать до последней силы. Решила! Можно подумать, у меня был выбор. Как у ёжика, свалившегося в яму: «Ну, всё! Если через пять минут не выберусь – ухожу домой…» Для утешения себя, любимой, «включила» кино. Несколько фильмов я знаю наизусть и могу их себе показывать без всяких ноутбуков и других приспособ. Выбрала солнечный во всех смыслах «За спичками» – в противовес сгущавшей темноте. Я тихонько подпевала:«…подняться в облака. Можно смотреть на Землю свысока, Свысока все проще пустяка». И уже во весь голос:

Жи-изнь готовит нам сюрприз.

И каприз её – закон для всех.

Жизнь сперва бросает вниз,

А потом бросает снова вверх.

Как хорошо подняться в облака…

Мой полёт закончился в кювете. Ну, вот, накаркала, птичка. Лучше бы не кино смотрела, а на дорогу. Хотя вряд ли это что-то изменило.

Вторая ветка могла лечь куда угодно – ближе, дальше, она вообще могла не долететь до дороги. Но она оказалась именно там, где приземлился мой ролик, когда я перепрыгнула первую. Гораздо хуже, что дорожный столбик стоял на своём законном месте. Ветка просто разнообразила моё путешествие неуклюжим полётом, лужа в кювете сильно подмочила мою репутацию – ладно, и высохнет, и отчистится, а вот столбик, в край которого я со всего маху впечаталась голенью, поставил под большой вопрос само путешествие. Орать в голос очень хотелось, но я не умею этого делать, даже точно зная, что меня не никто не услышит. Поблизости нет решительно никого. А я-то, глупая, думала, что поскольку давно путешествую одна, знаю, что такое одиночество, знаю и люблю. Да ещё туман. На моём месте даже Ричард Львиное Сердце мог драть глотку только для себя. Итак, кричать от боли – это не моё, но стонать, уходя в подвывание, я могла, чем с усердием и занималась какое-то время. Не могу сказать, что боль утихла, возможно, я с нею немного свыклась. Даже вспомнила о технике. Фотоаппарат, диктофон, ноутбук – всё цело. В отличие от ноги. Сидеть в ночном тумане на пустой дороге было слишком безнадёжно. И слишком холодно. Очень хотелось снять ролики, но пешком, с больной ногой… Ладно, понадеемся на уклоны. Как я вскарабкивалась даже на маленькие горки – очень печальная песня. На моё счастье уклонов было больше.

День первый

К перекрестку я добралась к трем часам ночи, не просто без сил, я была в глубоком минусе. На чём двигалась – непонятно. Из тумана проступал дом, состоящий из кубиков и полукубиков, словно сложенный из детского конструктора, а потом выращенный. Но мне он показался сказочным замком из-за двух подсвеченных рисунков – на одном была кровать, на другом нож, вилка и ложка. Странно, обычно на вывесках трактиров ложек нет. Там не едят, а только копают себе могилу, поесть можно и дома. Но на дальней дороге добрые хозяева харчевни могут себе позволить предлагать путникам и просто еду. А нет, добрый хозяин. Зелёным светом надежды мне сияли кнопка и надпись «Я рад гостям всегда». Две ступеньки – это непреодолимо. Пандус – как милосердно. Цепляясь за поручень, я втащила себя на площадку перед дверью. Скамейка! Нет, сначала кнопка. Я нажала заветную зелёную кнопку, манящую спасением если не души, то хотя бы тела, и свалилась на скамейку. Всё, теперь можно умереть, дня на два, на четыре, на неделю – в зависимости от корыстолюбия хозяина. Соотносить содержимое моего кошелька с возможным временем блаженства пока было бессмысленно – уж больно велик разброс цен в подобных путникоугодных заведениях.

Бессмысленность подобного занятия меня не остановила, и я попыталась посчитать, сколько времени смогу себе позволить провести в раю, но не успела – дверь в рай открылась, и на пороге возник ангел в белой рубашке апаш. Почти все части тела отказались мне повиноваться, я не могла поднять ни головы, ни даже глаз, так и сказала рубашке:

– Простите, я могу у Вас переночевать?

– Здравствуйте. – Актуально, но пока бесполезно.– Да, конечно.– Он действительно ангел. У меня перед глазами появилась протянутая рука. Опять вежливо, но бесполезно, даже если у меня найдутся силы за неё уцепиться, я не встану, ни за что не встану.

– Простите, у меня что-то с ногой…

Это я шепчу? Рубашка расплывается, превращается в белое пятно, темнеет. Я теряю сознание? Глупости, как я могу что-то потерять, если не трогаюсь с места. Нет, сознание при мне, оно просто еле теплится. Меня подняли на руки, внесли в дом (ангел, ангел!), посадили… подлокотники, значит кресло. Какое великое изобретение – кресло! Почему в мире нет ни одного памятника тому, кто придумал кресло? Ему должны стоять памятники во всех городах мира! И в деревнях тоже… Постойте, я же унесла с собой из той лужи литра два воды и килограмма три грязи… «Чехол легко стирается». Ну да, и наверное часть лужи испарилась и обсыпалась с меня по дороге. Что? Наклониться? Ах, да, рюкзак. Теперь ангел расшнуровывает ролики. Хорошо-то как! «А-а-а-а-а!» Я же не умею кричать… Значит умею, просто меня ещё не доводили до состояния, когда это умение начинает работать. Я давно подозревала, что знаю о себе далеко не всё.

– Так больно? Но перелома нет. Максимум трещина.

– Какой перелом? Я упала сколько-то десятков километров назад.

– Надеюсь, что просто сильный ушиб.

Из последних сил присоединяю к надежде ангела свою. Из каких последних? Их же вроде совсем не было. Или я как сдохшая батарейка, перемещённая в тепло, даю ещё чуть-чуть энергии?

– Если трещина и так давно, готов за силу воли преклонить перед Вами колени.

Чуть-чуть приоткрываю глаза.

– Вы уже на коленях.

– Я на коленях в прямом смысле. А готов фигурально.

«Боже мой, на кого она была похожа от дождя и непогоды! Вода стекала с ее волос и платья, стекала прямо в носки башмаков и вытекала из пяток».

И одежда, и лицо в пятнах грязи. Принцесса в горошек.

Всего две фразы и обе начинаются с «простите»…

Лицо разрумянилось, а вокруг глаз фарфоровая бледность. Это не есть хорошо. Значит, кроме ноги возможны ещё проблемы. А что у нас с ногой…

– Вас отнести сразу в постель или перед ней ещё может быть ванна?

Я привычно проверилась на «сало» – ничего похожего. Либо у него простыни стираются хуже, чем чехлы кресел, либо привык выдавать набор услуг. Как говорит одна моя знакомая, «не поймите меня правильно». Я, двадцатитрёхлетняя барышня умеренной привлекательности, уже лет пять путешествую одна. С попытками… ну, скажем, воспользоваться мною как женщиной вопреки моему желанию, сталкиваюсь. Пока из всех таких ситуаций выходила без ущербов, но «прибор "антисекс"» включен постоянно и выключается только специально и обдуманно.

– И сколько угодно горячей воды?

– Сколько угодно, – если он и не ангел, то уж точно святой. – Но тогда Вам надо чуточку взбодриться. Две минуты.

Хорошо, я попробую прожить ещё две минуты. Какой, однако, приятный голос. Интересно, когда я смогу открыть глаза и посмотреть, насколько ему соответствует внешность? Чтобы не уснуть и не лишиться ванны, я начала отсчитывать секунды. Дошла до сто шестьдесят второй. Какой же он святой, если обманщик? Глинтвейн! Нет, он не святой. Он просто бог. По крайней мере, аромат божественный. Но зачем глинтвейн? Я скорее разгорячена, чем замерзла. Хотя ночь промозглая и сколько-то часов холодный встречный ветер. Понять, какие части моего тела были на экваторе, а какие на Северном полюсе – нет, это для меня сейчас слишком сложно. В конце концов, содержимое стакана, наверное, просто вкусно.

– Вы сможете удержать стакан сами?

– Не знаю, – предельно честно ответила я. После второго глотка ситуация изменилась и я сказала: – Смогу.

Я даже вспомнила:

– По-моему, Вы не заперли двери.

– Я помню. Вы точно сможете пить сами?

– Да, – ответила я и нашарила стакан.

Судя по стуку, хозяин, выходя, прихватил с собой мои ролики.

– Я наполню ванну,– крикнул он из прихожей.

– Хорошо, – крикнула я в ответ. О! Даже так! Может и глаза откроются? Открылись, как миленькие. А я опасалась, что от горячего вина усну окончательно. Но нет, хозяин оказался абсолютно прав, чуточка бодрости была весьма ощутима.

Я сидела в зале с полом двух уровней. Слева пять столиков, стулья, диванчики, кресла – ясно, это для гостей. А здесь бывает, видимо, довольно людно. Слева, на возвышении, барная стойка, стеллаж затейливой конструкции с бутылками, всем соответствующим, и разностями вроде двух огромных раковин, куклы-клоуна и старинной чугунной кофеварки-паровоза. Одна из верхних полок почему-то пуста. За выступом стены виден краешек двери. В глубине подиума рояль – неужели сам играет?

Я обернулась на звук шагов…

Стакан я не уронила. И даже допила последний глоток. Так вот почему не было машин. Видимо с дороги куда-нибудь я свернула на дорогу никуда. Иначе как хозяином безымянной придорожной гостиницы оказался бывший содержатель гостиницы «Суша и море», когда-то стоявшей на Тахенбахской дороге, Джемс Гравелот, в которого была влюблена минимум половина барышень 10-15 лет от Тахенбака до Гертона. Джемс Гравелот, он же Тиррей Давенант, которому его друг Орт Галеран собственноручно закрыл глаза, а потом написал печальный роман «Дорога никуда». Сколько же мы слез пролили сначала после известия о смерти Гравелота, а потом над страницами галерановского романа. Но ведь его могилу мы так и не нашли. Кажется, я могу не волноваться о деньгах, наверняка он сделает землячке скидку. Хотя ему вряд ли приятно вспоминать о наших местах. Стоит ли вообще показывать, что я его узнала? Почему рояль? Он же играл на виолончели. А почему бы ему не научиться играть и на рояле, раз он самостоятельно освоил виолончель. Эти прохладные мысли плыли поверх одной горячей – какое чудо, он жив! Чудо длится три дня. Это чудо прожило три секунды, его затмило следующее. Гравелот, Давенант, или как там его теперь, сказал:

– Ванна готова, сударыня.

Рядом с памятниками изобретателю кресла должны стоять памятники создателю ванн. Причем они должны быть больше! В смысле памятники. В моём разнеженном сознании поплыли картинки разных площадей, где с одной стороны стояли на постаментах большие бронзовые кресла, а с другой огромные золотые ванны. Постаменты еле виднелись из-под цветочных ворохов.

Мне казалось, что оказавшись в кровати, усну мгновенно, но, как это бывает, когда на вас сваливается слишком много впечатлений, сон упорно маячил где-то рядом. Сначала вернулась радость по поводу воскрешения Гравелота. Потом она поугасла, сменилась ровной, спокойной уверенностью, что этот мир устроен очень даже неплохо. Снова сменилась власть, на трон села боль и я уснула в слезах.

Время от времени я выныривала из очередного кошмара, но только для того, чтобы тут же оказаться в следующем: раненый Давенант падает со скалы в бушующее море, Давенант мило раскланивается со мной, проезжая мимо в богатом экипаже вместе с какой-то дамой, ну и так, по мелочи – горящие города, бомбёжки, гаснущее Солнце... Солнце гасло, потому что я жутко мёрзла. Меня лихорадило так, что я аж подпрыгивала в постели. Муки замерзания усугублялись стукнутой ногой. Из-за неё было не свернуться калачиком и не укрыться полностью одеялом. Даже простынку она воспринимала как свинцовую плиту.

К вечеру я не выдержал. Постучал раз, другой. Может быть, пора будить и мучить, в смысле лечить. Или подождать до утра? Сон – лучшее лекарство. Как там она? Не заперто. Я вошёл. Обрыдаться. Длинные волнистые пряди разметались по подушкам. Сама тоненькая, бледная, под глазами тени. Тихонько стонет. Утомлённый ангел… Я попытался посмотреть на неё заинтересованным мужским взором, но мало что разглядел в коконе одеяла.

– Тиррей! Тиррей!

И как это прикажете понять?

Я в очередной раз стучал в дверь постоялицы. Тихо. Она, что, сто лет спать будет? Спящая красавица. Андерсен, Перро и братья Гримм в одном переплёте.

Ангел открыл глаза и сказал:

– Какого чёрта?

Я проснулась от осторожного стука. Молчу. Меня нет дома. Дверь открылась и Давенант вошёл.

– Какого чёрта?– вырвалось у меня. – То есть, доброе утро, сколько времени?

– Девять часов.

– Чего? А дать уставшей барышне выспаться? Какого дьявола будить меня в такую рань?

– Девять вечера.

– Да ладно!

– Может быть, Вы сможете поужинать?

– Я попробую.

Тиррей посмотрел на обнаженное брёвнышко всех цветов радуги, бывшее вчера стройной женской ножкой.

– Я принесу Вам сюда. У Вас, часом, нет температуры? – коснулся пальцами моего лба и сам себе ответил: – Есть. Так что Вы хотите?

Я хотела спать, умереть и пописать.

Но это на ужин не заказывают.

– Из еды – что принесёте. Главное – побольше чая. Черного. Крепкого, но не слишком горячего. Четыре ложки сахара на литр. И, пожалуйста, никаких наперстков из костяного фарфора. Это не серьёзно.

Кроме еды Давенант принес пригоршню таблеток и пару ёмкостей с микстурами, сказал, что они могут помочь, скормил мне таблетки, выпоил микстуры и оставил наедине с бадьёй чая (пока его не было, я успела освободить место) и булочками.

Когда-то были такие ботики «Прощай, молодость». Булочки Давенанта я бы назвала «Прощай, талия». «Вроде их было много», – думала я, дожёвывая последнюю. Наверное, очень проголодалась.

День второй

Я пыталась понять, что будет больнее – умереть от голода или встать с кровати и доползти до зала, где людей наверняка кормят.

Решила выползти в зал, потому что в кресле с ноутбуком удобнее, а в моём номерочке не было ничего, кроме кровати и угловой скруглённой конструкции, сочетавшей в себе стеллаж, гардероб и комод. Да и к людям потянуло.

Вежливый стук в дверь.

– Войдите.

– Доброе утро. О, Вы сегодня выглядите уже не так жалобно. Завтрак подать сюда или выйдете в зал?

– Выползу.

– Не надо ползти. Я Вам помогу. Одевайтесь, а я зайду через…

– Десять минут.

С одёжкой возникла заминка. Было неловко выставлять на всеобщее обозрение повреждённую конечность. Однако нога бурно протестовала против прикосновения любой тряпочки. В конце концов, я плюнула на свой вид, и осталась с голыми ногами – кому до них какое дело.

Треть пути я проковыляла, опираясь на руку Давенанта. Потом ему это надоело, он подхватил меня на руки:

– Так будет быстрее.

Я мог так идти вечность, но стоило ли упускать повод взять её на руки?

Большая фаянсовая чашка (всё для клиента и к чёрту условности), на две трети заполненная крепким горячим чаем, графин с водой, ложечка, сахарница («Вам два кусочка сахара или три?» «Один, но так, чтобы я видел»). Блюдо с крендельками, закрученными изысканно и лихо, гармоничной сладости и пряности.

«За две недели такой диеты я заполню это кресло не наполовину, как сейчас, а полностью»,– думала я, глядя на пустое блюдо.

– Ещё крендельков?

– Нет! – в ужасе вскричала я, отгоняя образ откормленной свинюшки в кресле. – Только чай! Ну, может быть попозже…

Говорят, единственный способ избавиться от соблазна – ему поддаться. Это правда. Надеяться можно только на отсрочку.

– Каюсь, заходил раз пять.

– И что?

– Вы стонали, звали матушку и, простите, какого-то Тиррея.

Н-да, лучший способ не выдать тайны – её не знать. Не возьмут меня в тайные агенты.

Но у него-то какая физиономия спокойная, ни один мускул ничего не выдал. Может я всё-таки ошиблась? Да ладно!

– Не стоит извинений. Ничего личного. Я звала на помощь святого Тиррея.

– Святого Тиррея? Не слышал. Тиррей – это же что-то из Древней Греции.

– Совершенно верно, пастух царя Латина. Асканий, сын Энея, вскоре после высадки в Лациум убил на охоте его ручного оленя

– Я знаю, это стало первым поводом к войне троянцев с лациумцами. Так этот пастух у вас почитается как святой?

И оленем его не проймёшь. А мы в детстве, когда кто-то вычитал про этого пастуха, столько параллелей и меридианов напроводили. Серебряный олень, приз за меткую стрельбу, полученный мальчиком Тирреем на празднике Футрозов и убитый ручной олень древнегреческого Тиррея... Мы даже компанию Ван-Конета стали называть троянцами.

– Нет. Это наш местночтимый святой, господин...

– Джемс Гравелот. К Вашим услугам.

Вот так. Джемс Гравелот. Значит, ничего не скрывает. И не скрывается.

– Скажите, пожалуйста, сколько стоит у Вас проживание?

– Милая барышня, не волнуйтесь Вы о деньгах. Можете здесь остаться, пока не заживет Ваша нога.

– Я всё-таки прошу Вас озвучить цены, если хотите, чтобы я не волновалась.

– Хорошо. Ваш номер сотня за сутки.

– Всего? Да ладно!

– Есть ещё два уровня выше комфортностью. Я Вас поселил в самый маленький– Вам сейчас каждый шаг на счету.

Ясен перец, таскать меня в туалет он не будет.

– Полный пансион – ещё 80 в день.

Так не бывает. Таких цен в природе не существует.

– Полный пансион – это трехразовое питание?

– Четырёх. Полный пансион – это всё, что может понадобиться, вплоть до пришивания пуговиц.

– Пуговицы Вы сами пришиваете?

– Нет, чертенята.

Интересно, какие. Те, которые прыгают у него в глазах?

– И какую же скидку Вы сделали бедной девушке?

– Никакой. А надо?

– Нет. А Wi-Fi? – вскинулась я.

– Разумеется.

– Хорошо, пожалуй, я перекантуюсь у Вас пару недель. Можно сразу заплатить? Ведь если я передумаю, Вы вернёте мне деньги за непрожитое?

Давенант улыбнулся:

– Верну.

Конечно, вернёт. Да ещё насчитает, что два завтрака недоела, пуговиц не обрывала, ещё чем-то там не пользовалась. И вернёт в два раза больше чем надо. Однако с чего же он живёт? Явно не с доходов от гостиницы. Судя по ценам. Это у него, видимо, развлечение. Чтоб от скуки не сдохнуть. Неужели контрабанда? После тюрьмы изменил к ней отношение. Тюрьма и не такое меняет. Или ему там повезло, как Эдмону Дантесу?

– Милая барышня, ау! – надо же как я задумалась. Давно, похоже, до меня докрикивается.

– Да?

– Я могу узнать Ваше имя? – Ой, а это я не продумала. Я молчала, настоящее имя говорить не хотелось, а сочинить ничего не получалось. Мне же отзываться придётся. Вдруг на счастье вспомнилась одноклассница с одновременно красивым и смешным именем.

– Даналия Белгрив.

На это имя отреагирую точно. Ох, и натерпелась же она от вариаций «Даю ли я?», «Хочу ли я?» и тому подобного в меру образованности и воображения мальчишек.

– Ай-яй, что случилос с таким замечателен нога? – раздался над моим ухом добродушный бас.

– В кювет слетела, – ответила я огромному симпатичному дядьке. – Вместе со мной.

– Удачен? – он оглядел меня.

– В общем, да.

– Поправляйс. Такой ножка нада быть цел.

А я боялась – и комплимент, и сочувствие.

Я украдкой разглядывала кумира моего детства: блондин с карими глазами, рост 178 см, среднего телосложения. Собственно, кумиром он стал только после смерти. То есть, слуха о смерти, как выяснилось. Каждая деталь ссоры Давенанта с Ван-Конетом – и муха, наказанная за приставание к Лауре, и шесть пуль, всаженные друг в друга, и проигранные Ван-Конетом гинеи, пошедшие на приданое служанке Петронии, пощёчина, вызов на дуэль – всё это и многое другое, связанное с жизнью и смертью благородного и меткого трактирщика, было для нас псалмами «Священного писания Любви».

Детали ссоры мы знали ещё до появления романа. Всё разболтала Марта Бартен, которая оказалась совершенно недостойной не только защиты Давенанта, но и денег Ван-Конета. А Бартен, как честный человек – продался, так продался – стоял скалой: «Ничего не знаю, ничего не было».

Очень хотелось чаю. Но меня останавливало одно странное чувство. Я напьюсь чаю, а мало мне пить бесполезно. Потом же он назад попросится. Я встаю, ковыляю к двери, через сколько-то минут приковыливаю обратно. А Давенант посмотрит на меня и подумает «Ходила попи…». Нет, лучше умереть. И когда я успела стать такой застенчивой? Сроду ж не была. А если подольше отсутствовать? Типа, важные дела. Подумает, что у меня запор. Да с чего я взяла, что он вообще мои хождения заметит? Вон сколько народу. А если заметит и подумает? Да что я на него наговариваю? Он интеллигентный человек и романтик. Он подумает: «Ходила попудрить носик. Или набрать букет ромашек. Или пообщаться с Мировым разумом». И я радостно заорала: «Господин Гравелот, можно мне чашечку чая!»

Я смотрел, с каким трудом дается ей каждый метр. Как же она сумела до меня добраться? Предложить донести? Что подумает? Заказать костыль? Завтра привезут. И тут я вспомнил о трости.

– Я могу предложить Вам свою трость?

О, здорово! Как я сама не догадалась! Что, в глубине душе надеялась – будет-таки таскать на руках, хотя бы утром и вечером? Тросточка была то, что надо – лёгкая, упористая, с неким таким изыском в изгибе ручки. Правда, слегка длинновата для меня. Была бы я на роликах – в самый раз.

– Давайте я её подрежу.

– Да ладно, зачем портить хорошую вещь. И так сгодится. Благодарю Вас.

– А Вам она зачем? Для имиджа или по необходимости?

– Год назад ногу повредил.

– И что с Вами случилось? – спросила я с живым интересом.

– Бандитская пуля.

Если бы так, ответил по-другому.

Ногу я вывихнул, когда рыскал по чащобам в поисках Родрика.

«И что, мы так и будем две недели говорить только о еде?» – думала я, заказав очередную вкусняшку.

Принеся заказ, Давенант не ушел.

– Простите, могу я узнать, где это почитают святого Тиррея? – зал был пуст и он мог занять себя разговором.

Почему я собиралась не признаваться? Не помню.

– Вам удобно так разговаривать со мной – сверху вниз?

– Нет, – Давенант развернул стул у соседнего столика, сел и облокотился на спинку.

– Не вижу поводов не признаться. Я гертонская девчонка.

– Вот оно что!

Он помолчал.

– И книгу читали?

– Само собой!

– И как?

– Занимательная смесь правды, вранья и фантазий. Галеран,как и положено писателю, весьма вольно обошелся с фактами, но сохранил все имена, хотя обычно поступают наоборот.

Давенант вздёрнул брови:

– Вы не могли бы привести хотя бы по одному образцу вранья и фантазии?

– Враньё – Ваши тёмные волосы. Может быть, у Галерана были основания изменить Вам масть, может быть, так написалось, не знаю. Но это просто неправда.

Давенант потянул себя за прядку над глазом, прищурил другой, засмеялся:

– Да, не поспоришь – блондин.

Я приняла его шутку и тоже поулыбалась.

– А фантазии?

– Пример фантазии… Что он там наплёл про повесившегося камнетёса? Ходила я по этой дороге. Там и повеситься-то не на чем.

– Вы ходили по дороге никуда?

– Не по настоящей, с пейзажа.

– Откуда Вы знаете, какая…

– Я видела этот пейзаж. Место узнала. Ну и пошла.

– Зачем?

– Так просто. Там одни старые, но маленькие деревья с тонкими ветками. Уверяю Вас, Сайласу Генту совершенно не на чем было повеситься.

– Так может, это невесть когда было. И потом, наплёл не Галеран, а Футроз. С него и взятки. Это я рассказал Галерану футрозовскую историю.

– А… Ну, собственно, да.

– И куда Вас привела эта дорога?

Даналия молчала

– Так куда?

– Да, собственно, никуда. Она исчезла. Не вдруг, постепенно. Была такая широкая, нахоженная, даже наезженная. Потом колея стала мельчать. И дорога…, словом исчезла.

– А Вы говорите – фантазии. Между прочим, ничего не отражающие зрачки тоже бывают. Я видел. Давайте другой пример.

Даналия (или как там её) молчала.

– Там нет фантазий. Искажения фактов есть, и много. А фантазий нет.

– Вы здесь живёте один?

– Живу. – Как-то он странно ответил.

– А почему не заведёте собаку? Для охраны и компании. Ей было бы здесь хорошо – такие просторы для гуляния.

– Так Вы собачница?

– Немного.

– У меня есть кот. Этого достаточно.

– И где он?

– Гуляет по просторам.

По бабам… Хотя, какие кошки, ближайшая деревня – я, наконец, поизучала карту – в двадцати километрах. Наверное, всё же по просторам.

– Милая барышня, отчего Вы не захотели сказать настоящее имя?

– С чего Вы взяли?

– Пауза была слишком длинной.

– А зачем Вы стали Гравелотом? Вы же тогда ничего ещё не натворили.

– Захотелось начать новую жизнь.

– В семнадцать-то лет?

– В шестнадцать.

– Галеран Вам ещё и год накинул?

Давенант кивнул.

– А главное – я больше не мог быть сыном Франка Давенанта.

– А! Это понятно. То есть, изображая Вашего отца, Галеран ничего не присочинил?

– Ни буквы. Так Вам-то почему понадобилось другое имя и как Вас всё-таки зовут?

– Неред а Скорс и.

– Я могу знать эту фамилию?

– Это слово Вы можете знать, если занимались танцами. Скорси –мелкий семенящий шаг с возвратом на исходные места. Разворот через внешнее плечо.

Давенант покачал головой.

– Нет, некак термин, как фамилию.

– Она была в Вашем обвинительном акте. В той перестрелке был убит мой брат.

– Я не помню имён убитых. Меня это не волновало. Я стрелял по рукам и ногам и не мог промахнуться настолько, чтобы убить. Шестнадцать, только раненых, а не убитых. Это Галеран налил побольше кровушки в романе. Если Вы имеете касательство к этому делу, то должны знать, было убито три таможенника и ранено восемнадцать. А контрабандистов девять убито и два ранено.

Так я враг Вашей семьи? И Ваш? Нереда, клянусь, Вашего брата убил не я. – С улыбкой: – Чтоб мне даже яичницы не пожарить, если вру. – После паузы:– Вы печалитесь о нём до сих пор?

– В той перестрелке братец был легко ранен. Убит год спустя, уже после Вашей мнимой смерти. Я бы больше о нём скорбела, не зная, что обе стычки замешаны на деньгах. Ну, Вы в курсе?

Давенант кивнул:

– Вы про долю? Эти отказались прибавить, те решили наказать? – Теперь кивнула я. – Но Вы-то были совсем маленькой, откуда такая осведомлённость?

– Так братец считал это настолько естественным, что не считал нужным скрывать, по крайней мере, в семье. Родителей коробила его циничность, но они винили себя – не так воспитали, и молчали. Благодаря братцу я вообще долго не знала, что бывают честные блюстители закона.

– А зачем придумали, будто брата убили во время перестрелки с «Медведицей»?

– Я боялась, что Вы правда тогда кого-то убили. Надо же было как-то проверить.

– Не бойтесь. – Опять пауза. – А рыцаря Вы поменять не хотите? Я в тюрьме, потом умер.

Теперь подержала паузу я.

– Ну, в тюрьме, ну умер. Помечтать-то можно было.

– А от кого я должен был защитить Вас вчера?

– Меня? Защитить?

– Вы кричали во сне «Тиррей! Тиррей!».

– А, так это же я Вас хотела спасти. Вы раненый падали со скалы и прямо в бушующее море.

– Хорошо, что в море, а не на скалы. Может и выплыву.

День третий

Насморк! На третий день я проснулась, как кто-то сказал, «счастливой обладательницей двух килограммов свежих соплей». Была ли в мире женщина несчастнее, чем я? Оказаться рядом с кумиром детства – и с соплями!

– У Вас есть старая простынь, которую не жалко? – ворчливо прогундосила я.

– У меня нет старых простыней, – озадаченно сказал Давенант. – Хотите новую? На такое святое дело не жалко.

– Что за дом! Даже старых простыней нет! При чем тут Ваша жалость! Старые простыни мягонькие, а новые жесткие. У меня и так нос похож на редиску. А тут Вы со своими новыми рашпилями.

Давенант вздохнул, вышел и вскоре вернулся с огромной фланелькой. Может быть он всё-таки ангел?

– Вот горячие яйца. Покатайте вокруг носа, по лбу, пока не остынут. Я через час принесу другие.

– Да, ладно, хорошо…

Выходить в зал я наотрез отказалась. Показаться людям с разноцветным брёвнышком вместо ноги я ещё могла. А с красными носом, засморканной фланелькой (куда ж без неё) и слезящимися глазками – нет, увольте. Я бы предпочла и Давенанту такой не показываться, но не умирать же мне от голода, жажды и соплей.

Одной рукой я катала яйца по физиономии, другой писала статью. Статья не получалась. Получались стихи.

Поэтесса сопливая.

День четвертый

Слава яйцам! Насморка не было. Всё чудеснее и чудеснее. Я готова была признать это гораздо б о льшим чудом, чем даже воскресение Давенанта. Обычно у меня насморк проходит «если не за 14 дней, то уж за две недели точно». Все попадающие мне в голову удачные шутки про насморк, сохраняются там навсегда. Они помогают мне жить в это смутное время. Я ненавижу насморк. Все знают, как он осложняет жизнь, не правда ли. Но у меня в это время вообще пропадает вкус – не только еды, но и жизни. Спасают шутки, я чувствую с их авторами духовное и физическое родство. «Доктор, что Вы используете во время насморка?» «Две дюжины носовых платков». Представляете, какой кошмар прошел мимо меня? Две недели рядом с кумиром детства, да ещё и талантливым кулинаром – и без вкуса?! И уехать отсюда всё ещё похлюпывая носом… Спокойно дыша пустым носом, я испытывала тихое блаженство.

На бывшей пустой полке под потолком лежала огромная меховая шапка.

Я была одна в зале, ни посетителей, ни хозяина. Я в покое и уюте неторопливо постукивала по клавишам.

Раздался тихий мягкий хлопок. Я подняла глаза. Полка опустела. Шапка что ли свалилась? Из-за стойки вышел кот. Тьфу, бестолочь. Это же не шапка лежала, а кот. Полежал и спрыгнул. Но какой огромный! Не пушистый, а длинношерстный. Этакая копёнка шерсти. С тёмными полосками по светлому фону, желтому и серому. Вокруг носа белая груша, грудка и носочки такие же. Я всё это разглядела, пока кот шёл на меня. Подошёл, сел, уставился мне в глаза жёлто-зелёными глазищами и сказал:

– Мр-р?

– Я – Нереда Скорси, постоялица.

– Мерген, – у-фф, на пару секунд мне показалось, что кот сам представился. – Знакомишься? Вы ему понравились, по крайней мере, заинтересовали. Он редко удостаивает людей такого внимания.

Мерген, значит. «Искусный охотник, меткий стрелок». Кот и хозяин – два сапога…

– Дарёна, как Вам новый вариант пышек?

– Кто? Почему Дарёна?

Давенант присел за столик:

– А это новый вариант Вашего имени. Нереда – это ведь утверждение: «Нет, да!» А Вы, скорее, девушка «Да нет», «Девушка Вежливый отказ».И кроме того… Может быть, Вы не зря назвались сначала Даналией? Мне подумалось, вдруг можно будет добавить впереди «По-» и переместить ударение…

Я не тормоз. Я – королева тормозов. Я кинулась отгадывать шараду. «По-дА-рена… Подарена? Вам?» Кажется, я порозовела, и, заметавшись – куда мне деться от смущения, спряталась в хамство. Типа я покраснела от гнева.

– Нет, уж оставьте эксперименты с моим именем и забавляйтесь с плюшками. С ними у Вас получается намного лучше.

– Ясно. «Девушка Невежливый отказ». – Давенант встал из-за столика. – Ещё плюшек?

– Меня обычно зовут Неро или Нери, – я попыталась стереть первые две буквы в слове «невежливый».

Кажется, получилось – он снова сел.

– Неро. Нери, – Давенант покатал имена во рту, распробывая их вкус и звук, сравнивая оттенки. – Почему не «А»? От «Нереда» логичнее «Нера». А, понятно. Стиль «унисекс», «свой парень». Для друзей Неро и Нери, второе мягче, нежнее.

– Вы случайно стихи не пишите? С такими знаниями, с таким чувством слова…

– Нет, только музыку. С друзьями «А» наверняка всё же используется, но только с суффиксом «К» – «Нерка». Однако право так обращаться дают только лет пять знакомства, а не четыре дня. Хотя мы сколько с Вами знакомы? Лет пятнадцать?

– Это я знакома с Вами лет пятнадцать. Но из почтения к старшим я не стану называть Вас Тиркой. А Вы знакомы со мной три с половиной дня. Так что извольте использовать «Нереда» и «Неро».

– Надеюсь, если Вы сделаете мне что-нибудь хорошее, я, выражая благодарность, смогу использовать «Нери»?

Мерген свысока таращил на Тиррея жёлто-зелёные глаза.

– А с кавалерами Вы, скорее всего, пользуетесь псевдонимами. – Тиррей встрепенулся. – Тогда Даналия обнадёживает. Хорошо, Неро меня устраивает.

Даналия обнадёживает, но устраивает Неро?

И что мне теперь делать? Ладно, что делать понятно – что получится. Но, тысяча чертей и одна чёртова бабушка, что я должна чувствовать?!

«А ты сама-то чего хочешь? Что хочешь чувствовать?» «А я ничего не хочу чувствовать. У меня корова не доена. То есть статья не дописана. А господин Дедлайн уже укоризненно качает головой».

Я забыла, на чём остановилась и перечитала последние строки. «Я поддалась соблазну, скинула туфли и гуляла по песчаным улочкам босиком. Мягкий, нежный песок не жёг, а… Уют – вот что можно написать на гербе Каговаля. В это короткое слово вмещаются и разноцветные домики с шеренгами аккуратных гераней на окнах, и затейливые ограды палисадников, и невероятное количество скамеек. Если "уют"– это символ веры Каговаля, то скамейки – его песня. Они стоят в самых разных местах – обязательных и неожиданных. Деревянные, чугунные, каменные, от самых простых – два чурбачка и доска – до монументальных затейливых сооружений с историями и поверьями. Каговальские скамейки располагают к отдыху, размышлениям и любованию. Любовь бывает гуманная, возвышенная и вульгарная». Я захлопала глазами, мысленно покрутила пальцем у виска и стёрла последнюю фразу. Откуда она взялась, я не поняла.

– Вы ведь после смерти матери жили у часовщика?

– Нет, у парусного мастера. Неро, Вы проверяете меня на знание романа или собственной биографии?

– А если Галерановы вольности?

– Тогда бы часовщика не приплетали.

– А… Консуэло?

– Что Консуэло? В смысле, что с нею стало? Так это Вы должны знать лучше меня.

– С нею всё хорошо, по крайней мере, было. Последнее что я о ней слышала – вынашивала второго ребенка в счастливом браке. Во второй раз ей повезло. А… Вы?

– А, я понял. Вы спрашиваете о моих чувствах. Я ей бесконечно благодарен. И кто знает, может быть в том, что она стала счастливой, есть доля и моих молитв. А остальное… В какой-то степени Галеран прав – тогда часть меня всё-таки умерла. Все иллюзии. Осталось только настоящее, подлинное.

– Разве музыка не иллюзии?

– Ну что Вы, Неро! Что может быть более настоящим и надёжным, чем музыка?

– Ваш глинтвейн.

– Нет. Вы же не можете выпить один и тот же стакан снова и снова.

– Неро, скажите, почему Вы меня никак не называете?

– В смысле?

– При народе Вы орёте «Господин Гравелот, можно мне ещё чашечку чая!». Бог знает почему Вы называете чашечкой ту посудину, в которой я ношу Вам чай. Вообще-то это кружка, точнее кружища. Но наедине я слышу только «Вы». Даже «Господина Гравелота» ни разу не было…Неро, Вы чего-то боитесь и держите максимальную дистанцию?

– А как Вам удобнее?

– Только не Тиркой. Тут я с Вами абсолютно согласен.

– Тиррей?

– Да Бога ради. И учтите, если Вы так меня назовёте при людях, ничего страшного не произойдёт. Многие знают. Некоторые даже роман читали. Просто на дороге уже привыкли заезжать к Гравелоту. Только придётся объяснять…

«Кто Вы мне».

– …что Вы моя землячка. – Я облегчённо и разочарованно выдохнула.

– А барышни старше пятнадцати в меня значит, уже не влюблялись?

– Не знаю, мы с ними не общались. В нашем клубе старше пятнадцати не было.

–В каком клубе?

– Ваших поклонниц.

– Каком?!

– Я сказала «Ваших поклонниц». И не притворяйтесь, что не расслышали.

– Мы искали Вашу могилу и в Покете, и в Гертоне, и в Тахенбаке. Но не нашли ни Вашей, ни даже Вашей матушки, хотя точно знали, что она лежит на покетском кладбище.

– Вы искали мою могилу? Зачем?!

– Чтобы носить цветы и сладко плакать, разумеется. В конце концов, мы стали носить цветы к той скале, где Вас ранили.

– Откуда вы знали, что это она?

– Так братец показал, когда мы семьёй в Тахенбак ездили. Он, конечно, не про Вас, а про себя сказал: «Вон у той скалы меня ранили». Он страшно этим гордился.

– И долго носили цветочки?

– Может кто-то и сейчас носит. А я два года. Потом мы переехали из Гертона в Керчь. По моим нынешним меркам – в соседний дом, а для 14-летней девчонки это было далеко.

– Господи, помилуй, – только и сказал изумлённый Давенант. С минуту он кусал губы, но не выдержал и стал хохотать. Успокоившись, он вытер слёзы и сказал:

– Нереда, простите, ради Бога. Я ни в коей мере не хотел оскорбить чувств, ни Ваших, ни других девочек.

– Я рада, что эта история Вас так позабавила, – чопорно ответила я.

Я и без его хохота не стала бы говорить, что была там в прошлом году. Ездила навещать в Керчи родителей и встретила Катюшу Манн, одну из соратниц по клубу. Теперь она Молодова. Я побывала у неё в гостях, насмотрелась на их многодетное семейство, светлое, радостное. И… поехала к заветной скале. К моему несказанному удивлению все трещины были забиты цветочным сеном. Я собрала его часть, совсем уж неприглядную, выкинула подальше. Потом вырвала листок из блокнота и написала: «Правила пользования почитаемым местом. Прежде чем воткнуть свой букетик, уберите самые старые засохшие цветы. На загаданных желаниях это не скажется. Только на внешнем виде. Все цветы не убирать». Листочек приклеила к более-менее ровному месту под козырьком. А что? Поскольку я стояла у истоков, мне лучше знать. Откуда клей? У меня очень хороший рюкзачок. Там есть всё, что нужно. Откуда что берётся, знаю не всегда. Наконец, вставила в трещину свой букет и попросила: «Святой Тиррей, пошли мне…» Я долго сидела на камне, пытаясь понять, что просить. Семью и любимого мужа? У меня дороги. Возвышенную любовь как путеводную звезду? На дорогах куда-нибудь она только мешает. Солнце начало клониться к вечеру, а дорога не столько дальняя, сколько трудная, не разгонишься. Я встала с камня, подошла к своему букетику: «Святой Тиррей, пошли мне что-нибудь хорошее. В смысле любви…»

– И поминки небось справляли?

– А как же! Годины.

Тиррей задумчиво повторил:

– Го-ди-ны. Значит, книжку уже читали... – Я кивнула. – Представляю себе эту процессию: серьёзные девочки идут по горным тропинкам, с корзинками, под зонтиками. Под зонтиками шли?

– Под зонтиками.

Давенант откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и продолжил:

– В лёгких платьицах, таких же пёстрых, как и букетики, которые они держат перед собой. Цветочки, сорванные в своих садах ещё утром, подвяли на солнце, но старательно рассованы по трещинам в скале. Расстелена скатерть. Барышни серьёзно и печально поднимают чашки с лимонадом. А потом степенно идут обратно, по дороге начинают хихикать, толкаться и уже весело бегут домой, размахивая корзинами, позвякивая пустой посудой, – Давенант открыл глаза. – Так было, нет?

– Вас там точно ни в каком виде не было? – Тиррей улыбнулся и пожал плечами. –А вот и не было! Иначе бы Вы знали, что толкаться и хихикать мы начали ещё во время трапезы, на второй чашке лимонада, чокнувшись сначала за наше здоровье, а затем за любовь. Потом мы носились по пляжу, купались и вернулись по домам затемно, когда родители уже начали нас искать, скорее озадаченные, чем напуганные массовым исчезновением девочек.

– Так я ушёл, когда вы хихикать начали, обиделся. А вы что, даже не отпрашивались?

– Мы же отпрашивались поодиночке, особо не акцентируя время возвращения.

– Попало?

– Нет. Почти. Чисто символически. Типа «утонешь – домой не приходи».

Мы посмеялись уже вместе. Оказалось очень весело обсуждать с живым человеком его поминки. Бывшие. Не будущие.

– А откуда вы дату взяли? Наобум?

– Отчего же. Мы точно знали, когда Вы умерли, – шутки шутками, а у меня от собственных слов поползла по спине холодная струйка.

– Точно? Даже я не знаю этого. Откуда? В книге нет.

– О, мы провели настоящее расследование.

Давенант помолчал.

– Расскажете?

– Если Вам интересно…

Он встал и ушёл к стойке.

– Не интересно. Ни капельки. Какое мне дело до моей смерти, если она уже прожита.

– Ну, покетские девчонки нашли сначала квартиру Галерана, куда он Вас привез после тюрьмы. Оттуда вы быстро съехали, Вы ещё живой были. На следующей квартире тоже прожили не долго. Вас увезли ночью, утром Галеран с хозяйкой расплатился и распрощался. Она решила, и нам так сказала, что Вы умерли, только Галеран, как порядочный человек, скрыл это, чтобы у неё не было проблем с постояльцами. Очень она Галерана хвалила. А нас попросила никому не говорить, что этот господин с бедным мальчиком у неё жили. Нам она всё рассказала, потому что её сердце тронули, тем, что о бедняжке печалимся, хотя столько времени уже прошло.

– И сколько?

– Это на рождественских каникулах было, я у тёти в Покете гостила.

– И хозяйка дату помнила?

– А у её соседки в ту ночь внучка родилась. Они с соседкой подруги, поэтому та дама не стала скрывать, что постоялец помер. Они ещё говорили, вот, мол, одна душа мир покинула, другая пришла к нам. Она сходила к подруге, уточнила день рождения внучки. Ну, вот так…

– Действительно, настоящее расследование… Нереда, а Вы кто по профессии?

– Журналистка. А что?

– Ну, я так и понял ещё по ноутбуку. Вы когда про хозяйку рассказывали, у Вас не только лексика поменялась, но и манера говорить… Вам небось и диктофончик не особо нужен. Вы не копируете, а ловите волну.

– Тиррей, простите великодушно за наглость, но это не прихоть, не праздное любопытство. Я, конечно, понимаю, что это жутко неприлично и всё такое, но это важно, то есть нужно.

– Да скажите же, наконец, что Вы хотите, а то я Бог знает какие ужасы успею напридумывать.

– Покажите шрам.

– Что, простите?

– Шрам. Ну, у Вас же должен остаться след на ноге.

– О, Боже. Конечно, спрашивать, зачем это важно и нужно бесполезно?

– Ну, пожалуйста.

– О, Боже, – повторил Тиррей. – Детский сад, – он вздохнул и подтянул брючину. – Любуйтесь. Я смотрела на бледную загогулину чуть ниже колена и видела скалы, грохочущий прибой, залитые кровью камни, палубу, дно шлюпки…

– Тиррей, сколько Вам лет?

– А что?

– Ну, Вы выглядите лет на 27-29. Вам же должно быть намного больше.

Тиррей рассмеялся:

– Вы, тётенька, никак в самозванстве меня обвинить хотите. Я Вам в Давенанты не набивался. Вы же сами меня распознали и уличили.

– Никто Вас ни в чём не обвиняет. Просто непонятно.

– Ну, считайте. В 16 лет я получил от Стомадора «Сушу и море», четыре года там прожил.

– Да? А у Галерана 9.

– Про роман мы с Вами уже говорили. Четыре. Полгода тюрьмы и болезни. Пять лет на дороге никуда. Год на дороге куда-нибудь. Шестой год здесь. Года на дороге никуда не идут, на дороге куда-нибудь год стоил двух. Так что я родился 32 года назад, но мне 28.

–Да ладно! Впрочем, не такая уж большая разница. Может быть, Вы просто хорошо сохранились. Как год за два?! Вы хотите сказать, что мне 29 и я старше Вас!?

– Не волнуйтесь, Вам трудно дать больше восемнадцати. И не спрашивайте, почему. Я не знаю Ваших дорог. Но возможно, Вы просто хорошо сохранились.

Хам.

Я не стал уточнять, что это на моей дороге год стоил двух. Дороги куда-нибудь разные. И год за пять, и год за жизнь. Чего её расстраивать? Говорят, есть и минусовые – идёшь и молодеешь. Может быть это её дороги? 12 лет назад, когда я умер, ей было 11-12. Но и сейчас девчонка девчонкой. Надо бы отговорить её от них, а то и так разница великовата. Так, это ты сейчас о чём? О дорогах и симпатичной девчушке. А мне показалось, о женитьбе. «Да ладно!» – ответил я себе нерединым голоском и усмехнулся. «Где уж нам уж выйти замуж, мы уж так уж как-нибудь». «Достояние республики, любимец публики…»

Прежде чем надеть свою любимую длинную футболку и нырнуть в кровать, в смысле очень осторожно опуститься, я подошла к зеркалу.

День пятый

– И Вы до сих пор попадаете пуля в пулю с двадцати шагов?

– И с тридцати тоже.

– Вы где-то тренируетесь?

– У меня тир в подвале.

– Да ладно! А можно пострелять?

– Можно.

– Тир Тиррея… – я огляделась. – Класс! Вот это коллекция! И сколько здесь?

– Двести сорок семь.

– А самый древний?

– Начала XVI века.

– И все в рабочем?

– Не все, но большинство.

Про запасы пороха, пуль и дроби я спрашивать не стала.

– А почему здесь? Такая фишка для гостиницы!

– Про неё мало кто знает. Я не хочу афишировать.

– В общем, понятно. А мне почему доверились? Из-за букетиков?

– Из-за них тоже. К барьеру?

Пуля в пулю я попала только с пятнадцати шагов, и то получилась не одна дырка, а такой цветочек с тремя лепестками, но серебряного оленя тогда, на празднике Футрозов, я бы у мальчика Тиррея перехватила.

– Недурно!

– Ещё пустите?

– Само собой.

– Тиррей, зачем Вам меткость, если Вы мухи не обидите? Хотя нет, муху Вы как раз обидели насмерть.

– Иногда хватает угрозы.

– А если не хватает?

Тиррей пожал плечами.

– Тогда как получится.

Нет, ну ведь действительно вспомнил. Кто хочет, тот добьётся. И что? Стыдобища. А он радуется, как ребёнок. Ну снимал он меня со скалы, куда я залезла, пока родители обедали. Восемь лет мне было. Самый такой проблемный возраст в смысле залезания. Туда уже может, а обратно ещё никак. Не он один меня снимал. Куда я только не залезала…

– Вкусно?

– Вы же знаете, что вкусно. Талантливый человек не может не знать, что он талантлив.

– Вы же знаете, сколько бездарей уверены в своей талантливости, – в тон мне ответил Тиррей.

– Привет, не отвлекаю? Спасибо, трудяга. Я, собственно, по поводу твоих трудов. Я тут одну мелодию написал. Но это совершенно точно песня. Мне… Вот именно… В светлом миноре. С надёжной печалью, то есть наоборот, с печальной надеждой… Ах, так. Нет, нет, не стоит… Да, да, конечно. До встречи.

Тиррей, сидя на высоком табурете, покачивал ножкой и задумчиво листал телефоны.

– Господин Давенант, я… пишу стихи. То есть, как бы стихи. То есть тексты, про которые я думаю, что это стихи. Мне кажется…

Пунцовая Нереда стояла, потупив глаза, и безнадёжно путалась в словах. Кошмар какой. Прекратить немедленно.

– Нера, солнышко, просто покажи. Я тебе за это ничего плохого не сделаю.

– Либо стихи пишутся на уже готовую мелодию, либо мелодия диктуется готовыми стихами. А если отдельно написано и то, и другое – вряд ли соединимо, но посмотрим… «Утомлённые ангелы»? – он как-то странно взглянул на меня. – Даже так?

– А что такого? – немедленно ощетинилась я.

– Нет-нет, всё нормально… Анапест? Подходит!

Я иду без друзей, без надежды, без цели по краю

Бесконечных дорог то куда-нибудь, то никуда.

Я по этим дорогам пока побродить не решаюсь –

Вдруг оставлю надежду, друзей и дела навсегда.

Заманили сюда, на пустынные эти просторы

Заманили сюда, на свободные эти просторы

Утомлённые ангелы, вечно бредущие вдаль.

Их суровые, лёгкие, пристально-нежные взоры

Вызывают во мне беспокойный восторг и печаль.

Утомлённые ангелы тихо бредут по земле.

Их поникшие крылья печально влекутся по грязи,

По камням, по кирпичным осколкам, бурьяну, золе.

– Ангелы, милые, вы же хотели нам радости.

– Разве?

И небритые ангелы медленно мне улыбнулись,

В нетерпеньи привычном своём продолжая идти.

Хоть с мечтою упрямо-наивной они разминулись,

Но надежду на встречу хранит бесконечность пути.

– Почему просторы дважды?

– Не могу выбрать.

– Ну что… – задумчиво протянул Давенант. Я сидела ни жива, ни мертва. – Гладенько. «В любительских стихотворениях огрехи страшнее, чем грехи». Это безгрешно. В третьей строфе изменение ритма, как я понимаю, не оплошность, а художественный приём, оправдано. Рифмы почти все банальные, но чистые. Небритые ангелы – неплохо. Пристально-нежные – тоже неплохо. Суровые и лёгкие одновременно – ну, ничего, ничего… Беспокойный восторг – просто хорошо. Романтичненько, декларативненько, но в общем… Ты знаешь, принято. Спасибо, Нери. Нери?

Я слабо кивнула. Теперь, если мне приговорят к смерти, и вместо «Пли» объявят о помиловании, я не испытаю ничего нового.

Оставленная жить я немедленно ворчливо спросила:

– А почему ты не похвалил медленную улыбку? Мне, например, это больше всего нравится.

– Так уж всё и похвалить немедленно. Надо же что-то на потом оставить.

Госпожу поэтессу почтительно проводили до дома, в смысле до двери моей комнатушки.

Ну, вы в курсе, что поцелуи бывают разные, робкие и нахальные, смачные ноздрёвские безешки, торопливые «чмоки-чмоки», нежное обцеловывание котёнка «Уси-пуси», осторожное прощальное касание холодного лба, поглощающие и проникающие, долгожданные и неожиданные.

Этот был похож на взмах крыла бабочки.

День шестой

«Любимый», – произнесла я мысленно и испугалась. Да, я много лет восхищалась Тирреем, но не была влюблена.

Я убрала Тиррея и попыталась представить как легко и буднично обращаюсь так к абстрактному мужчине. «Любимый», – сказала я облаку, сидящему в кресле с газетой, – «Ты не забыл вынести мусор?» «Нет, любимая», – донеслось из облака, – «Я вынес». «Умница, солнышко моё» и чмокнула его в мягкое темечко, не смущаясь тем, что облако – это солнышко. Мне стало тепло в душе – вынес, значит, любит.

«Ну, что, наигралась в семейную жизнь?» – произнёс ехидный внутренний голос. – «Ты пока ещё свободная женщина и твой повелитель – господин Дедлайн. А он уже выставил свои песочные часики. Ты помнишь, что должна отправить статью максимум через шесть дней? Или хочешь бессонные ночи? И, заметь, не с любимым».

Я тяжело вздохнула, включила ноутбук и стала зарабатывать на пропитание свободной женщины.

Ну вот не пишется. Я раньше только слышала о муках творчества. Надо 10 тысяч лирических знаков? Будет 10 тыщ лирических. Надо 55тыщ забавных? Будут. Есть что сказать – пишу, нечего сказать – не пишу. А настоящей женщине всегда есть, что сказать, не правда ли?

Целый день я просидела, пытаясь делать свою работу. А на самом деле слушала работу Тиррея над новой песней. Блаженство!

А ещё я наблюдала за посетителями, выдергивала из гомона фразы, словечки. Люди здоровались с хозяином, с Мергеном, друг с другом. Двое даже поздоровались со мной. Врастаю в интерьер?

Один мужик, поприветствовав кота, обратился к залу:

– Народ, послушайте! Не могу не поделиться. Я тут сценку видел, почему-то Мергена вспомнил, хотя на него ни один похож не был. У нас в городке кот есть, матёрый такой котяра, профессиональный забияка, весь в шрамах, уши фестончиками, лупит всех котов и почти всех собак. А тут смотрю, вылетает из подворотни, сшалевшие глаза выпучил, не несётся – летит, ни ног, ни земли не чует. А следом выходит апельсиновый перс, холёный такой, расчёсанный, в голубом ошейнике со стразами, остановился, посмотрел вслед котяре, а на морде написано: «Ладно, живи, пока я ленивый…» Народ охотно посмеялся и поаплодировал рассказчику и персу.[1]

Уходя по делам, Мерген завернул ко мне, потёрся о кресло, о мою ногу (здоровую), дал себя несколько раз погладить, но задержался не долго – хорошего помаленьку.

Кажется, за мной ухаживают. Типа «Девушка, можно Вас проводить?». По коридору. Полминуты лёгких поцелуев, таких, в касание. И с последним нежно на ушко: «Спокойной ночи».

Своё мнение о мужской логике я здесь уже высказывала. Либо такие поцелуи, либо спокойная ночь.

День седьмой

Мы сегодня гуляли с Давенантом по его садику. Я цеплялась за его локоть и старалась не очень вихляться, всё-таки ещё очень больно. О чём говорили, убей Бог, не помню.

Сочетание изящной серебряной ложечки и фаянсовой кружки вызвало некое раздражение. К такой ложечке захотелось костяного фарфора. Но я промолчала, жаль было лишний раз гонять Давенанта за чаем. Кружку я опустошаю всё-таки подольше.

Вечером концерт, со свечами. Для меня одной. После семи сюда редко кто заходит – спешат домой или кто там куда едет. Играл своё и чужое. Красиво.

У двери сама сказала «Спокойной ночи» и подала руку. Вверх руку не потащил. Склонился сам. Всё правильно.

На сон грядущий я попросил дом спеть «Менуэт»:

Как странно видеть Вас рядом,

Думал, Вас в мире вовсе нет.

Всё думал, с кем же я стану

Танцевать танец менуэт.

Не спалось. Я включила ноутбук, открыла папку с музыкой, по некоторому раздумью остановилась на Новелле Матвеевой:

…Но рукав золотом, у камзола,

Трудно Вам будет расшивать.

Целыми днями стану я с Вами

По лугам зеленым гарцевать.

Поцелуев не было. Покоя тоже. Хотелось гарцевать.

Кавалер и дама стоят, взявшись за руки, слегка повернувшись друг к другу, смотрят глаза в глаза. Два сагвито ординарио начиная с левой ноги. На втором шаге кавалер выводит даму перед собой, разворачивает против линии танца. Они отпускают руки. Две быстрые рипрезы с левой ноги и две с правой, на полупальцах, можно и на высоких, но только не рывком, плавно, плавно, под ногами горячо, обеими встаем осторожно… Кавалер и дама двигаются по дуге – кавалер посолонь, дама осолонь, кавалер осолонь, дама посолонь…

«Целыми днями стану я с Вами танцевать учтивый менуэт».

Перед парой открывалась вечность, заполненная паванами, аллемандами и гальярдами. Никаких вальсов, тем более тангов. Не говоря уже о фламенках или хотя бы гопаках...

Они уходили вдаль плавно и красиво, спины прямые, головы откинуты – залюбуешься.

Хоть бы я споткнулась, он поддержит за локоток… Нет, лучше споткнуться так, чтобы упасть в объятья. Ещё лучше, чтобы споткнулся кавалер, свалился и сшиб даму. Я попыталась подставить кому-нибудь из нас ножку. Но мы изящно перешагивали мою ногу, не нарушая плавности танца.

День восьмой

Меня не было. Был пожар в пампасах.

«В ласковые сети»…«В раю, как в ловушке»…

Я мысленно окунула себя в бочку с холодной водой, словно курицу-несушку, и взмахнула кинжалом, разрезая сети…

– Вы хотите поплевать в дверную щель?

Тиррей отшатнулся, как от удара.

Я готова была откусить себе язык. Но что сделано, то сделано. И ведь не сорвалось с языка. Я знала, что делаю и зачем. Удар в спину? Да ладно…

День девятый

Хотя мысль о еде вызывала легкое подташнивание, я вышла в зал с решительным намерением позавтракать, то есть сделать обширный заказ и спокойно съесть всё, что принесут, чего бы мне это не стоило. Мысленно зашнурованная от лодыжек до шеи, в наколенниках, налокотниках, и с опушенным забралом. «И как ты собираешься есть с опущенным забралом?» – хихикнул внутренний голос. «Буду приподнимать его, откусывать и тут же опускать обратно», – сурово ответила я себе.

Зал был пуст. Я уселась за столик. Хозяин появился через пару секунд. Ну, допустим, у него тут везде камеры, сигнализация и всякое такое. Надо будет потом спросить. Не надо. Мне какое дело. А где приветствие? Ладно, будем считать, что он поздоровался.

– Доброе утро. Мне, пожалуйста…

Нет, изнасиловать меня невозможно даже мне самой. Заранее придя в ужас от вида, запаха, не говоря уже о вкусе, моё тело наотрез отказалось произносить жуткие слова типа «яичница с беконом» или «сырники».

– чай.

Хозяин ушел на кухню и тут же вернулся с подносом.

Я допила чай. Сижу. Трактирщик называется – бросать клиента без пригляда и обслуги. Что делать-то? Я же ещё хочу. Чаю. В ладони что ли хлопнуть? Я решила позвякать ложечкой о кружку. Никого. Ни звать, ни хлопать в ладоши я не буду. А буду колотить ложечкой по кружке пока либо она треснет, либо появится трактирщик, либо я лопну от злости.

– Я уже здесь. Что Вы хотите?

– Ещё чашку чая, пять граммов водки и литровый пакет апельсинового сока.

– У меня нет пакетов. Все соки я делаю сам. Я Вам принесу кувшин.

– Мне с собой.

– Я принесу кувшин Вам в номер.

Вот пристал со своими любезностями.

– Мне с собой на прогулку.

Ушёл. Принёс чай, гранёный стакан со слоем водки на донышке и литровую пластиковую бутылку, наполненную под пробку. Другое дело. Полный пансион.

– Ну можно же было как-то по-другому?

– Нельзя. Всё остальное объясняемо и прощаемо.

– Там же хватило бы легкого сопротивления. Там же достаточно было придержать его руку, и он мгновенно бы оказался в двух шагах от меня. Дальше, чем эта самая рука в вытянутом состоянии. За пределами возможности коснуться.

– Тогда два шага вперёд сделала бы ты. А потом всё равно ушла. Мы всё решили. Хочешь убить – стреляй в сердце. Не надо мучить человека.

– Это ты хочешь уйти. Потому что, если я останусь, тебя не станет.

– Никуда я не денусь.

– Значит,боишься стать «третьей лишней»!

– Дурилка ты картонная, я за тебя боюсь! Останешься – затоскуешь на одном месте. Проведёшь с ним хотя бы ночь – затоскуешь в дороге. А расстанетесь друзьями…

– Друзьями?! После такого?!

– Спорим, ты ещё постреляешь в его тире…

Я набрела на лесное озёрко, похожее на чашу, до краёв наполненную плещущейся тёмной водой. Чашу окружала густая зелень, отражённая в воде. Встала на огромный валун, присела, зачерпнула воды ладонями, умылась три раза, приговаривая: «Как с гуся вода, так с Нереды худоба». Села на камень.Прям Алёнушка васнецовская. Сняла тапочки и долго чертила в воде ногами разные фигуры. Вода нежно ласкала мои ноги.

Солнце садилось. Я помечтала, что Давенант стоит на крыльце, оглядывая окрестности в ожидании меня.

Сердечко, сердечко, выйди на крылечко.

Я обогнула дом. Давенант сидел на перилах. Увидев меня, он встал и ушел в дом. Ой, куда. А уморившуюся деву на ручки? Я вползла на площадку и бережно усадила себя на скамейку.

– Вы скорбите по разбитому светлому образу жрицы святого Тиррея?

– Мне грустно Вам это говорить, но святого Тиррея не существует.

– А кто есть?

День десятый

Сижу в зале, работаю. Мерген подошел поздороваться, позволил почесать себя за ухом и целых полчаса лежал в соседнем кресле.

Чего, спрашивается, здесь высиживаю. Нога не влезает в ролик? Попуток что ли нет? Да какие попутки. Вон сколько здесь знакомых образовалось, только попроси. Пока обедает, соберусь.

Ячё, я ничё. Другие вон чё и то ничё. А я чё?

И вообще, отстань, я работаю. У меня сроки.

День одиннадцатый

Второй день Нереда сидела в своём кресле, вытянув ножки, с ноутбуком на коленях. Сегодня народ тянуло сюда больше обычного. Обслуживая, готовя, принося, меняя, беседуя со знакомыми, я всё время слышал цоканье клавиш, сливавшееся в мелодию, похожую на венгерские танцы Брамса и Монти – то медленную, то лихую. На её ноги я запретил себе смотреть сначала чаще одного раза в час, потом совсем, иногда запрет удавалось выполнить. Она занималась своей работой, я своей, и это было так… по-семейному. Мерген подозрительно следил за мной со своей верхотуры. Она просидит в этом кресле ещё несколько дней, выстукивая на клавиатуре Брамса, дождется, когда окончательно пройдёт опухоль и можно будет одеть ролики, и уйдёт по дороге куда-нибудь. А я… Я не выдержу этих нескольких дней. «Вы хотите поплевать…» Я мёртвый был когда-то для неё кумиром. Я живой перестал быть для неё даже воспоминанием о былом кумире.

На столике рядом, словно сама собой, возникла моя чашка с кленовыми листьями, наполненная чаем должной температуры, крепости и сладости. И тарелка с сандвичами, которые удобно запихивать в рот целиком, не занимая надолго руку. Благодетель. Моя чашка? Я ухмыльнулась внутри – «А мебель ты ещё не переставляешь? "Милый, этот шкафчик мы поставим вон туда, а эту вазочку выкинем совсем"» Статья была дописана, проверена и отправлена. Господин Дедлайн улыбнулся мне, помахал рукой и исчез. Я с наслаждением захлопнула ноут. Можно отдохнуть, понаблюдать за народом. О, а никого, оказывается, нет. Рассосались. Давенант что-то наигрывает на рояле. Взглянул на меня, тоже закрыл крышку инструмента, подошел.

– Закончили?

– Да-а. – Я сладко потянулась.– Отсидела себе всю задницу, от головы до пяток.

Дата добавления: 2015-08-21