Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 14 страница

Читайте также:
  1. Contents 1 страница
  2. Contents 10 страница
  3. Contents 11 страница
  4. Contents 12 страница
  5. Contents 13 страница
  6. Contents 14 страница
  7. Contents 15 страница

Я улыбнулся в ответ и поклонился.

Айрис, со своими коротко остриженными светлыми волосами, вздернутым носиком и светло-голубыми глазами, была истое дитя Скандинавии. Она была очень миловидна и, хотя ей едва исполнилось восемнадцать лет, стремилась казаться весьма искушенной в житейских делах и в искусстве — когда ей было пятнадцать лет вышел первый сборничек ее стихов.

— Констанс так много говорит о вас, — заметила она.

Я улыбнулся и снова кивнул.

Наконец вернулся сэр Герберт и объявил, что Констанс не сможет приехать — ее задержала примерка костюмов, — и нам придется обедать без нее.

Боже милостивый! Как же я вынесу этот вечер с совершенно незнакомыми мне людьми? Эта мысль жгла мой мозг. Мы молча вышли из номера, молча вошли в лифт, так же молча проследовали в зал ресторана и сели за столик, словно только что вернулись с похорон.

Бедный сэр Герберт и Айрис изо всех сил старались поддерживать разговор. Но вскоре девушка сдалась и сидела, молча и пристально разглядывая ресторан. Хоть бы скорей подали еду, — думал я, — может быть, это расслабит мою мучительную скованность… Отец и дочь еще немного поговорили о юге Франции, о Риме и Зальцбурге, спросили, не приходилось ли и мне там бывать? Видел ли я когда-нибудь постановки Макса Рейнгардта?

Я виновато покачал головой.

Три пристально поглядел на меня.

— А вам, знаете ли, было бы полезно попутешествовать!

Я сказал, что у меня не было на это времени, и добавил: — Видите ли, сэр Герберт, мой успех был так неожидан, что я попросту не успел с ним освоиться. Но еще мальчиком, лет четырнадцати, я видел вас в ролях Свенгали, Феджина, Антония, Фальстафа и даже не по одному, а по многу раз. С тех пор вы стали моим кумиром. Я никогда не мог себе представить вас, существующим вне сцены. Вы были для меня мифом. И то, что я сегодня вдруг обедаю с вами в Лос-Анжелосе, совершенно естественно, до глубины души потрясло меня.

Три был тронут.

— В самом деле? — повторял он. — В самом деле?

С этого вечера мы стали с ним добрыми друзьями. Время от времени он звонил мне, и мы втроем, Айрис, сэр Герберт и я, отправлялись обедать. Иногда к нам присоединялась и Констанс, мы шли в ресторан «Виктор Гюго» и за кофе долго сидели, слушая сентиментальную камерную музыку.

 

Констанс часто говорила мне о Дугласе Фербенксе, о том, какой это милый и одаренный человек, и хвалила его как блестящего застольного собеседника. В то время я недолюбливал блестящих молодых людей, в частности, застольных собеседников. Тем не менее она добилась от меня согласия пообедать у Фербенкса.

И Дуглас и я не раз рассказывали историю нашей первой встречи. В назначенный день я попытался увернуться и заявил Констанс, что плохо себя чувствую, но она и слушать не хотела никаких отговорок. Тогда я решил, что сошлюсь на головную боль и уйду как можно раньше. Фербенкс рассказывал, что ему тоже было не по себе, и едва раздался звонок, он сбежал вниз, в биллиардную, и начал гонять шары. Эта встреча положила начало дружбе, длившейся всю жизнь.

Дуглас недаром пленял воображение зрителей и заслужил их горячую любовь. Весь дух его картин, их оптимизм, неизменная удачливость героя отвечали вкусу американцев, да и зрителей всего мира. Он обладал удивительным обаянием и мальчишеской способностью увлекаться, заражая ею публику. Когда я узнал его поближе, меня особенно подкупила его обезоруживающая честность — Дуглас признавался, что по натуре он сноб и его тянет к знаменитостям.

Хотя сам Дуг пользовался невероятной популярностью, это не мешало ему искренне хвалить чужой талант и очень скромно отзываться о своем. Он часто повторял, что Мэри Пикфорд и я гениальны, а его дарование очень невелико. Конечно, это не соответствовало истине, Дуглас был очень творческим человеком и умел работать с размахом.

Он построил для «Робин Гуда» декорацию на территории в десять акров — замок с огромным крепостным валом и подъемными мостами, которые были куда больше реальных подъемных мостов. С великой гордостью Дуглас показал мне эту чудовищную механику.

— Великолепно, — заявил я. — Отличная декорация для начала какой-нибудь моей комедии: мост опускается, я выпускаю погулять кошку и забираю бутылки, которые оставил молочник.

У Дугласа было множество друзей из самых разных слоев общества, начиная от ковбоев и кончая королями, — и в каждом он находил что-то интересное для себя. Особенно ценил Дуглас своего приятеля Чарли Мака, весьма бойкого и речистого ковбоя, который всегда умел его рассмешить. Иногда во время обеда в двери внезапно возникал Мак и провозглашал:

— А у вас тут неплохо, Дуг! — Затем, обведя взглядом столовую, добавлял: — Только вот камин далековато от стола — не доплюнешь.

Потом, присев на корточки у стены, он рассказывал нам о том, как жена подала в суд иск о разводе, ссылаясь на его жестокое обращение.

— А я говорю: «Ваша честь, да у этой женщины в одном мизинце побольше жестокости, чем у меня во всем теле. А уж револьвера эта баба прямо из рук не выпускает. Вы только посмотрите, наше старое дерево прямо насквозь светится, это она его так изрешетила, пока я за ним прятался».

Я подозревал, что, прежде чем идти к Дугу, Чарли все это старательно репетировал.

Дуглас жил в бывшем охотничьем домике — довольно уродливом двухэтажном здании, расположенном среди тогда еще пустынных, заросших кустарником холмов Беверли. От кисловато-горького запаха полыни и солончаков во рту появлялась неприятная сухость.

В те дни Беверли-хилс напоминал заброшенный строительный участок. Тротуары обрывались на пустырях, матовые шары фонарей украшали безлюдные улицы. Многих шаров не хватало — они были разбиты завсегдатаями ближайших пивных.

Дуглас Фербенкс поселился в Беверли-хилс первым из кинозвезд. Он часто приглашал меня к себе на субботу и воскресенье. По ночам в мою спальню доносился вой койотов, которые стаями рылись в помойках. В этом вое было что-то жуткое, казалось, в воздухе стоит звон неведомо откуда взявшихся колокольцев.

У Дугласа всегда жило несколько приятелей: Том Джерати, его сценарист, силач Карл, бывший олимпийский чемпион, два-три ковбоя. Том, Дуг и я стали чем-то вроде «трех мушкетеров».

По воскресеньям Дуг поднимал нас до света, и мы отправлялись верхом в горы встречать зарю. Ковбои привязывали лошадей, разводили костер и готовили завтрак — кофе и оладьи с беконом. Любуясь восходом, Дуг не скупился на лирические тирады, а я, наоборот, ворчал, что мне не дали выспаться и что зарю стоит встречать только в обществе хорошенькой женщины. Тем не менее в этих ранних прогулках была своя романтика. Дуглас был единственным человеком в мире, которому удалось заставить меня ездить верхом. Я утверждал, что лошадь слишком опоэтизирована, на деле же — это животное с подлым и вредным характером и вовсе не такое уж умное.

В то время Дуг только что разошелся со своей первой женой. По вечерам он приглашал к обеду друзей, в том числе и Мэри Пикфорд, в которую был отчаянно влюблен. Но оба они вели себя, как перепуганные кролики. Я советовал им ни в коем случае не жениться, а просто сойтись, чтобы излечиться от страсти, но они никак не могли согласиться с моими идеями, не принятыми в обществе. Я так возражал против их брака, что, когда они наконец поженились, на свадьбу пригласили всех друзей, кроме меня.

В те дни мы с Дугласом любили пофилософствовать: я разглагольствовал о тщетности жизни, а Дуглас утверждал, что людские судьбы предопределены свыше и наделены таинственным значением. Когда Дуглас впадал в мистическое настроение, я немедленно превращался в насмешливого скептика. Помню, как однажды, в теплый летний вечер, мы с ним взобрались на большую цистерну для воды и болтали, созерцая дикий и величавый ландшафт Беверли. Таинственно мерцали звезды, луна светила вовсю, и я заявил, что жизнь не имеет никакого смысла.

— Взгляни, — горячо воскликнул Дуглас, широким жестом: указывая на небо. — Луна! И эти мириады звезд! Ведь во всей этой красоте должен быть какой-то смысл! Должно быть какое-то свое предназначение! И ты и я — тоже часть этой красоты.

Тут его озарила новая мысль, и он обернулся ко мне:

— Зачем же тебе дан талант и для чего существует кино — чудеснейший посредник между артистом и миллионами зрителей во всем мире?

— Зачем оно отдано на волю Луи Майера и братьев Уорнер?! [63]— возразил я.

Дуглас весело рассмеялся.

Он был неисправимым романтиком. Случалось, что в три часа ночи, когда я спал крепким сном, меня вдруг будили звуки музыки, и я видел в тумане на лужайке гавайский оркестр, исполнявший серенаду в честь Мэри. Это было очень мило, но испытывать восторг от этой ночной музыки могли только те, кому она предназначалась. Однако в подобном мальчишестве и заключалась тайна обаяния Дугласа.

Он, например, любил сажать на заднее сиденье своего открытого «кадиллака» овчарку или добермана. Такие выходки доставляли ему искреннее удовольствие.

 

Голливуд очень быстро стал Меккой писателей, актеров и интеллигенции. Сюда отовсюду съезжались знаменитые писатели — сэр Гилберт Паркер, Уильям Локк, Рекс Бич, Джозеф Хергесхаймер, Сомерсет Моэм, Гавернер Моррис, Ибаньес, Элинор Глин, Эдит Уортон, Кэтлин Норрис и многие другие.

Сомерсет Моэм никогда не работал в Голливуде, хотя на его произведения был большой спрос. Он провел там несколько недель до своего отъезда на тихоокеанские острова, где он создал чудесную книгу рассказов. За обедом Моэм рассказал нам с Дугласом историю Сэди Томпсон, — по его словам, это был реальный случай. Впоследствии он положил ее в основу пьесы «Дождь», которую я всегда считал образцом драматургии. Преподобный Дэвидсон и его жена сделаны изумительно, еще интереснее самой Сэди Томпсон. Как великолепен был бы Три в роли Дэвидсона! Он бы сыграл его мягким и безжалостным, вкрадчивым и страшным.

Все это общество размещалось в скверной, смахивавшей на сарай гостинице, носившей громкое название «Отель Голливуд». Сие заведение, неожиданно ставшее фешенебельным, чем-то напоминало деревенскую девушку, которая и сама не может опомниться от того, что ей на голову неожиданно свалилось наследство. Номера там были нарасхват — это объяснялось тем, что дорога от Лос-Анжелоса до Голливуда была в те дни почти непроезжей, а литературные знаменитости непременно хотели жить поблизости от студий. Однако чувствовали они себя там неуютно, словно ошиблись адресом.

Элинор Глин занимала в этом отеле два номера, превратив один из них в гостиную; она покрыла подушки какой-то неяркой тканью и разбросала их по кровати — получилось нечто вроде дивана. Здесь она принимала гостей.

Впервые я познакомился с Элинор, когда она пригласила меня на обед в числе десяти гостей. Мы должны были встретиться у нее в номере, выпить коктейль, а затем спуститься в ресторан. Я пришел первым.

— А, — сказала она, приподымая обеими руками мой подбородок и внимательно вглядываясь в мое лицо, — позвольте мне хорошенько поглядеть на вас. Это же необыкновенно! Я была уверена, что у вас карие глаза, а, оказывается, они совсем голубые!

Она показалась мне несколько экзальтированной, но вскоре я очень привязался к ней.

Несмотря на то, что Элинор, несомненно, была столпом английской респектабельности, своим романом «Три недели» она потрясла читателей эпохи короля Эдуарда. У героя этого произведения, хорошо воспитанного молодого англичанина Пола, любовная связь с королевой — это ее последний рывок к счастью перед тем, как выйти замуж за старого короля. Впоследствии маленький кронпринц несомненно окажется сыном Пола.

В ожидании гостей Элинор повела меня в другую комнату, на стенах которой были развешаны портреты молодых английских офицеров времен первой мировой войны. С широким жестом в их сторону она пояснила:

— Это все мои Полы.

Элинор была страстно увлечена оккультизмом. Помню, как однажды вечером Мэри Пикфорд пожаловалась на усталость и бессонницу. Мы все сидели в спальне Мэри.

— Покажите мне, где у вас север, — скомандовала Элинор. Затем она осторожно положила палец на бровь Мэри и стала повторять: «Она спит глубоким сном!». Мы с Дугласом подкрались поближе и стали смотреть на Мэри — у нее трепетали ресницы. Мэри потом признавалась, что ей пришлось терпеть эту муку больше часа, делая вид, что она спит, потому что Элинор продолжала неотступно следить за ней.

У Элинор была репутация очень эксцентричной особы, на самом же деле трудно было бы найти более степенную даму. Ее представления о том, как надо показывать в кино любовь, были детскими и весьма наивными: женщина у нее лишь ресницами касалась щеки своего возлюбленного и с томным видом возлежала на тигровых шкурах.

Трилогия, написанная ею для Голливуда, была ужасна. Первая серия называлась «Три недели», вторая — «Его час», а третья — «Ее минута». В «Ее минуте» все было крайне многозначительно. Сюжет строился на том, что прелестная дама, которую играла Глория Свенсон, должна выйти замуж за нелюбимого человека. Они приезжают в тропики, и однажды она одна отправляется верхом в джунгли. Интересуясь ботаникой, она слезает с лошади, чтобы рассмотреть редкий цветок, и в тот момент, когда нагибается, чтобы сорвать его, ее прямо в грудь кусает ядовитая змея. Глория сжимает укушенную грудь и кричит, и тут ее слышит красивый Томми Мейган [64]— человек, которого она действительно любит, — к счастью, он случайно проходил поблизости. Он поспешно продирается сквозь заросли джунглей.

— Что случилось?

Она указывает ему на ядовитое пресмыкающееся.

— Она укусила меня!

— Куда?

Глория указывает на грудь.

— Это самая ядовитая из всех гадюк! — кричит Томми, конечно, имея в виду змею. — Надо немедленно что-то сделать. Нельзя терять ни секунды!

Но они в джунглях, на много миль вокруг нет врача, а обычное средство — жгут, носовой платок, которым туго перетягивают пораженное место, чтобы яд не распространялся по кровеносным сосудам, — тут неприменимо. Томми вдруг подымает ее, разрывает на ней блузку, обнажая сверкающие белизной плечи, заслоняет ее от нескромного ока камеры, наклоняется над ней и губами отсасывает смертельный яд, сплевывая его то и дело на землю. В результате этой отважной операции прелестная дама выходит за героя замуж.

 

XIV

 

Закончив работу по контракту с фирмой «Мючуэл», я хотел как можно скорее начать съемки для «Фёрст нейшнл», но у нас не было студии. Я решил купить участок в Голливуде и построить студию. На углу улиц Сансет и Ла-Бреа мы нашли хороший десятикомнатный дом с садом в пять акров, где росли лимонные, апельсиновые и персиковые деревья. Мы построили превосходную студию с проявочной, монтажной и всеми другими необходимыми помещениями.

Пока строилась студия, я решил месяц отдохнуть и поехал с Эдной Первиэнс в Гонолулу. В те дни Гавайские острова были прелестны. И все-таки от сознания, что ты живешь там, за две тысячи миль от материка, становилось не по себе. Я был рад расстаться со всеми экзотическими красотами острова — ананасами и сахарным тростником, заморскими фруктами и цветами — и вернуться назад. Я почувствовал легкие приступы клаустрофобии [65], словно был заключен внутри благоухающего цветка.

Близость такой прелестной девушки, как Эдна, не могла не тронуть моего сердца — это было неизбежно. По приезде в Лос-Анжелос Эдна сняла квартиру неподалеку от клуба «Атлетик», и я почти каждый вечер водил ее туда обедать. Мы относились друг к другу очень серьезно, и в глубине души у меня таилась мысль, что рано или поздно мы поженимся, но мне хотелось испытать наши чувства временем, я не был уверен в ней, да и в самом себе тоже.

В 1916 году мы с ней были неразлучны — вместе ходили на вечера Красного Креста, на все балы и приемы. Случалось, что Эдна ревновала меня. Выражала она свою ревность довольно тонким и коварным способом. Стоило кому-нибудь выказать мне слишком явное внимание, Эдна сразу исчезала, и мне тотчас же сообщали, что ей стало дурно и она просит меня подойти к ней. Разумеется, я бежал со всех ног и просиживал возле нее остаток вечера. Однажды произошел такой случай: очаровательная хозяйка дома, дававшая в своем саду праздник в мою честь, сначала водила меня от группы к группе, знакомя со светскими красавицами, а в конце концов завела меня в беседку.

И тут же немедленно мне сообщили, что Эдне снова стало дурно. Разумеется, мне льстило, что такая прелестная девушка, как Эдна, приходя в чувство, всегда зовет только меня, но это уже начинало действовать на нервы.

Развязка произошла на вечере у Фанни Уорд [66], куда была приглашена целая плеяда хорошеньких девушек и красивых молодых людей. Эдне и тут стало дурно, но, придя в себя, она на этот раз позвала не меня, а Томаса Мейгана — высокого, красивого героя-любовника из фирмы «Парамаунт». Я тогда был в полном неведении, мне только на другой день сказала об этом Фанни Уорд, зная, как я отношусь к Эдне, и не желая, чтобы я остался в дураках.

Я возмутился. Я не поверил своим ушам. Гордость моя была уязвлена. Если это правда, — конец всему, что было между нами. Но я не мог так вдруг расстаться с Эдной, в моей жизни образовалась бы слишком большая пустота. Воспоминание о том, чем мы были друг для друга рождало во мне надежду.

На другой день я не мог работать. К вечеру я решил позвонить ей и потребовать объяснений. Я думал, что буду рвать и метать, но лишь только она подняла трубку, возобладало мужское самолюбие, и я с шутливым сарказмом спросил:

— Я слышал, на вечере у Фанни Уорд вы позвали не того, кого нужно? Вам, видимо, стала изменять память.

Эдна рассмеялась, но я почувствовал в ее смехе некоторое смущение.

— О чем вы говорите? — спросила она.

Я надеялся, что она станет горячо отпираться. Но она проявила благоразумие, прежде всего осведомившись, кто мне наговорил всю эту чепуху.

— А не все ли равно, кто сказал? Я надеялся, что я для вас хоть что-то значу, а вы выставили меня дураком всем на посмешище!

Эдна оставалась совершенно спокойной и утверждала, что я просто прислушиваюсь ко всякой лжи.

Мне захотелось обидеть ее, показав свое полное равнодушие.

— Вам незачем притворяться, — сказал я, — вы совершенно свободны делать все, что вам вздумается. Вы мне не жена, и если вы будете так же добросовестно работать, как и раньше, — это все, что и требуется.

Эдна очень мило согласилась со мной — она тоже хотела, чтобы нашей совместной работе ничто не мешало. «Мы всегда можем оставаться добрыми друзьями», — сказала она; при этих словах я почувствовал себя совсем несчастным.

Мы говорили с ней до телефону больше часа, — расстроенный, очень нервничая, я ждал хоть какого-нибудь повода для примирения. И как бывает обычно в таких случаях, мое чувство к ней вновь разгорелось с особой силой, и разговор неожиданно закончился тем, что я пригласил ее пообедать со мной в этот же вечер, под предлогом того, что нам необходимо выяснить отношения.

Она заколебалась, но я так настаивал, вернее, забыв всякую гордость и осторожность, так умолял и заклинал ее, что она в конце концов согласилась. …В этот вечер мы пообедали яичницей с ветчиной, которую Эдна зажарила у себя дома.

Последовало примирение, и я немного успокоился — по крайней мере на следующий день я смог работать. И все-таки я чувствовал какую-то боль и неясные угрызения совести. Я упрекал себя в том, что по временам бывал к ней невнимателен. Передо мной вставала дилемма: должен ли я окончательно порвать с ней или нет? Может быть, вся эта история с Мейганом была, действительно, ложью?

Недели три спустя она зашла на студию получить свой чек. Я столкнулся с нею у выхода, она была не одна.

— Вы, вероятно, знакомы с Томми Мейганом? — вежливо спросила она. Я был потрясен. В это мгновение Эдна стала мне чужой — будто я ее только сейчас впервые увидел.

— Разумеется, — ответил я. — Здравствуйте, Томми.

Он немного смутился. Мы пожали друг другу руки и, обменявшись несколькими шуточками, расстались — они ушли вдвоем.

Жизнь — это, в сущности, синоним противоречий, — она не дает нам возможности останавливаться. Если перед вами не стоит проблема любви — значит, появится какая-нибудь другая. Успех — замечательная штука, но ему обычно сопутствует напряжение — как бы не отстать от этой изменчивой нимфы, которая зовется славой. Главное мое утешение всегда было в работе.

Однако писать сценарии, играть и самому ставить фильмы пятьдесят две недели в году — это все-таки требовало неимоверных усилий, изнурительного расхода нервной энергии. После каждой картины я чувствовал себя разбитым и вконец измученным — мне необходимо было хотя бы день пролежать в постели.

К вечеру я подымался и в одиночестве шел гулять. Я грустно бродил по городу, рассеянно поглядывая в витрины магазинов. Я не пытался думать в эти минуты — мозг у меня словно цепенел. Но я всегда быстро приходил в себя: обычно уже на следующее утро, пока я ехал на студию, я чувствовал, как ко мне возвращается обычное возбуждение и мозг снова становится активным.

Едва у меня появлялся хотя бы самый неясный намек на идею какого-то фильма, я немедленно заказывал декорации. Художник приходил ко мне уточнять детали, и я, делая вид, что мне все уже ясно, с ходу выдумывал их, давая точные указания, где мне нужны двери и проходы. Так наудачу я начинал не одну комедию.

Но иногда я чувствовал, что напряжение достигало предела и нужна разрядка. Очень полезно было в таких случаях закатиться куда-нибудь на целую ночь. Я никогда не был пристрастен к спиртным напиткам. Когда я работал, у меня был почти суеверный страх перед какими бы то ни было стимуляторами, — я считал, что все они, без исключения, понижают ясность мысли. А ведь ни один вид искусства не требует такой живости ума, какая бывает нужна, когда придумываешь и ставишь кинокомедию.

Я старался, чтобы и романы не мешали моей работе. А когда страсть все-таки прорывалась сквозь преграды, все обычно выходило не слава богу — либо перебор, либо недобор. Ио работа всегда была для меня важнее всего. Бальзак говорил, что за ночь любви приходится расплачиваться хорошей страницей. Я тоже считал, что отдаю за нее всякий раз день хорошей работы на студии.

 

Известная писательница, услышав, что я пишу автобиографию, сказала мне:

— Надеюсь, у вас хватит мужества сказать о себе правду?

Я подумал, что она имеет в виду мои политические убеждения, но оказалось, что речь идет о моих любовных похождениях. Не знаю почему, но от пишущего автобиографию ждут подробной диссертации на тему его чисто физиологических влечений. По-моему, такие сведения мало способствуют пониманию и воссозданию образа человека. В отличие от Фрейда я не верю, что секс является определяющим фактором в комплексе поведения человека. Мне кажется, холод, голод и позор нищеты гораздо глубже определяют его психологию.

В моей жизни, как и у всякого человека, были в этом плане какие-то счастливые и довольно безрадостные периоды. Но это никогда не становилось всепоглощающим интересом моей жизни — у меня всегда были творческие интересы, которые захватывали меня гораздо глубже. Во всяком случае, я не собираюсь давать здесь подробный отчет об этой стороне своей жизни: по-моему, она физиологична, нехудожественна и непоэтична. Уж если на то пошло, гораздо интереснее те обстоятельства, которые приводили к ней.

Кстати, я вспоминаю один забавный эпизод, случившийся со мной в отеле «Александрия» в первый же вечер после возвращения из Нью-Йорка в Лос-Анжелос. Я рано ушел к себе в номер и стал уже раздеваться, негромко напевая одну из последних нью-йоркских песенок. Задумавшись о чем-то, я на минуту замолчал и вдруг услышал, что в соседнем номере женский голос подхватил мелодию, которую я пел. Я продолжил ее с того места, где остановилась она, — и началась игра. В конце концов мы закончили песенку. Может, стоит познакомиться? Это было довольно рискованно — я не знал, как она выглядит. Я снова стал насвистывать песенку, и комедия повторилась.

— Ха-ха-ха, это забавно, — рассмеялся я, модулируя интонацию так, что она могла быть обращена и к ней и ко мне самому.

Из соседней комнаты послышалось:

— Простите?

— Очевидно, вы недавно приехали из Нью-Йорка, — зашептал я в замочную скважину.

— Я вас не слышу, — сказала она.

— А вы откройте дверь, — посоветовал я.

— Я ее чуть-чуть приоткрою, но вы не смейте входить!

— Клянусь!

Дверь приоткрылась дюйма на четыре, и оттуда выглянула преочаровательная блондиночка. Не могу точно сказать, что на ней было надето — какое-то облако тончайшего шелкового неглиже, — но это было упоительно.

— Не входите, а то я вас изобью! — сказала она, обнажая в прелестной улыбке чудесные белые зубы.

— Здравствуйте, — прошептал я и представился. Оказывается, она уже знала, кто ее сосед по комнате.

Позднее, ночью, она предупредила меня, что я не должен узнавать ее ни при каких обстоятельствах и даже не смею кивнуть ей при встрече в вестибюле отеля. Больше она мне не сказала о себе ни слова.

А когда я на другой день довольно поздно вернулся, она откровенно постучала ко мне, и мы еще одну ночь провели вместе.

На третью ночь мне уже это поднадоело, к тому же мне надо было работать и подумать о своих делах. Поэтому в четвертый вечер я открывал дверь как можно бесшумнее и на цыпочках входил в номер, надеясь, что она не узнает о моем возвращении. Но она все-таки меня услышала и начала барабанить в дверь. Однако на этот раз я не обратил на стук никакого внимания и сразу улегся спать. На следующий день она прошла мимо меня с ледяным выражением лица.

В эту ночь она уже не стучала, но вскоре я заметил, как ручка двери, скрипнув, поворачивается. К счастью, я заблаговременно запер дверь со своей стороны. Она с силой повертывала ручку, а потом принялась нетерпеливо стучать. На следующее утро я решил, что благоразумней будет уехать из отеля, и снова переселился в клуб «Атлетик».

 

Моей первой картиной в новой студии была «Собачья жизнь». В ее сюжете имелся элемент сатиры — параллель между жизнью собаки и бродяги. Этот лейтмотив послужил основой, на которую я нанизал всевозможные трюки и обычные приемы «комедии пощечин». Я уже начинал думать о структуре комедии, начинал чувствовать ее архитектонику. Каждый эпизод определял последующий, и все они были связаны в единое целое.

Первый эпизод был посвящен спасению собаки от накинувшейся на нее собачьей своры, а второй эпизод — спасению в дансинге девушки, у которой тоже была «собачья жизнь». И другие эпизоды фильма строились на логической связи событий. В эти «комедии пощечин», несмотря на их примитивность, было вложено много мысли и выдумки. Если какой-нибудь трюк нарушал логику событий, то, как бы он ни был смешон, я его исключал.

В кистоуновских комедиях бродяга был свободнее и не так подчинен сюжету. Он редко думал, а больше следовал инстинктам и искал лишь пищи, крова и тепла. Но теперь, с каждой новой комедией, бродяга становился все сложнее. Он даже стал чувствительным, что создало новые трудности для сценариста, связанного жесткими законами «комедии пощечин». Как ни парадоксально это звучит, но «комедия пощечин» требует очень точных психологических мотивировок.

Решение пришло, когда я представил себе бродягу близким образу Пьеро. Такая концепция позволяла более свободно выражать чувства, помогала облагородить комедию. Зато было очень трудно найти логически оправданную ситуацию, при которой красивая девушка могла бы заинтересоваться бродягой. Эту сложную задачу мне приходилось решать во всех моих фильмах. В «Золотой лихорадке» девушка обращала внимание на бродягу, сыграв с ним злую шутку, потом начинала жалеть его, а он ошибочно принимал эту жалость за любовь. В «Огнях большого города» девушка слепа, и бродяга кажется ей романтическим героем, необыкновенным человеком до тех пор, пока к ней не возвращается зрение.

Овладевая искусством построения сюжета, я все больше утрачивал свободу в выборе комедийных положений. Один поклонник, предпочитавший мои ранние кистоуновские комедии более поздним, писал мне: «Тогда публика была вашим рабом, а теперь вы стали рабом публики».

Но даже в этих ранних комедиях я искал настроение. Обычно его создавала музыка. Старая песенка «Миссис Гранди» создала настроение для «Иммигранта». В ней была печальная нежность, подсказавшая мне и грустный дождливый день, и двух измученных одиночеством и бедностью людей, которые в конце фильма стучат в дверь священника.

В «Иммигранте» Шарло едет в Америку. На палубе четвертого класса он знакомится с девушкой и ее матерью, такими же бесприютными бедняками, как он сам. В Нью-Йорке они расстаются. В конце концов он снова встречает девушку, она одинока и так же несчастна, как он сам. Пока они сидят и разговаривают, она вынимает носовой платок — на нем траурная кайма, которая говорит о том, что она похоронила мать. И, конечно, в конце в грустный дождливый день они женятся.

Простые, незатейливые песенки подсказывали мне образы и для других фильмов. В «Двадцати минутах любви», грубоватой и довольно бессмысленной комедии, действие которой разыгрывалось в парке, где сидят няньки с младенцами и расхаживают полицейские, я попадал из одного затруднительного положения в другое под звуки очень популярного в 1914 году тустепа «Слишком много горчицы». Песенка «Фиалки» сообщила настроение «Огням большого города», а «Забыть ли старых нам друзей?» — «Золотой лихорадке».

К 1916 году у меня уже было много замыслов для полнометражных фильмов, в том числе о путешествии на Луну, где обыгрывались бы иные законы притяжения. Это была бы сатира на технический прогресс. Я придумал здесь кормящую машину и радиоэлектрическую шляпу, которая делает явными мысли своего владельца — это должно было доставить мне множество неприятностей, так как мне предстояло носить ее в ту минуту, когда меня познакомили бы с очень соблазнительной женой обитателя Луны. Кормящую машину я в конце концов использовал в «Новых временах».


Дата добавления: 2015-08-21; просмотров: 49 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 3 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 4 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 5 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 6 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 7 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 8 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 9 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 10 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 11 страница | Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 12 страница |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 13 страница| Артистка драмы и комедии, певица и танцовщица 15 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.023 сек.)