Ильин М.В., Мельвиль А.Ю. Власть // Политические исследования. 1997. № 6. С. 146–163.

ИЛЬИН Михаил Васильевич, МЕЛЬВИЛЬ Андрей Юрьевич — профессора кафедры политологии МГИМО (У) МИД РФ. Публикация рубрики “Кафедры” осуществляется при содействии Института “Открытое общество”, в рамках его программы “Высшее образование”.

От редакции. Мы продолжаем знакомить читателей с учебным пособием “Основные категории политической науки”, которое готовит коллектив специалистов из Московского государственного института международных отношений (Университета). На страницах нашего журнала уже были напечатаны разделы “Введение” и “Политика и политология” (1996, № 4), а также “Демократия и демократизация” (1996, № 5). “Полис” предполагает опубликовать и другие разделы учебника.

Тезисы лекции:

Власть как ключевой момент политики. Различные понимания власти. Власть как метафора обыденной речи и как политическое понятие. Связь власти с мощью, влиянием, силой, богатством, правами, полномочиями, нормами и т.п. Виды власти. Сущность политической власти. Ресурсы, функции и эффективность власти. Директивный, функциональный и коммуникативный аспекты власти. Принуждение и добровольность, насилие и ненасилие в политике. Способы и стили властвования.

Происхождение власти и ее источники. Власть и “власти предержащие”. Центры власти и властный авторитет. Наделение авторитета властью и использование власти авторитетом. Субъекты политической власти и политические институты. “Пирамида” власти, роль иерархических отношений. Функциональное “разделение властей”. Многовластие и безвластие. “Девальвация” и “ревальвация” власти.

Кризисы власти и пути их преодоления. Доверие к властям и легитимность политического режима. Институциональные основы современной делегитимации и легитимации режима.

Власть и свобода. Связь свободы и власти с уровнем развития политической личности и политической культуры.

Вопросы по теме

1. Чем власть отличается от господства, влияния, мощи и силы?

2. Может ли власть быть неполитической? Если да, то чем политическая власть отличается от всех иных ее видов?

3. Каковы пределы власти? Как она связана с принуждением и насилием?

4. Что предполагают выражения “иметь власть”, “приобрести власть”, “утратить власть”? Может ли власть “перемещаться”?

5. Каким образом власть может быть утрачена или получена? Исчезает ли она при этом? Уменьшается? Увеличивается?

6. Что значит “быть властью” или “стать властью”? Что требуется для этого? Кто или что может оказаться властью?

7. Что подразумевается под выражениями “реализовать власть”, “проявить власть”, “осуществить власть”? Что и от кого требуется, чтобы власть “осуществилась”?

8. Как власть соотносится со свободой? Предполагает ли бóльшая власть и большую свободу, или же, напротив, ее ограничение?

Подготовительное чтение к лекции

Вятр Е. Социология политических отношений. М., 1979, с. 157-199.

Коваль Б.И., Ильин М.В. Власть versus политика. — “Полис”, 1991, № 5.

Болл Т. Власть. — “Полис”, 1993, № 5.

Власть является в высшей степени эмоционально заряженным явлением, которое у одних вызывает восхищение, а других устрашает. Некоторых власть очаровывает, как магнит, который бессознательно манит и притягивает. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, перелистать “Государя” или “Историю Флоренции” выдающегося итальянского мыслителя Никколо Макиавелли (1469-1527). Иные видят в ней вместилище всего самого низменного. И так было, начиная с античности. В одном из диалогов Платона говорится: “Нет человеческой души, которая выстоит искушение властью”. В том же духе в 1887 г. британский политик лорд Актон произнес фразу, которая стала крылатой: “Власть склонна к коррупции, а абсолютная власть коррумпируется абсолютно”. На этом обычно ее цитирование заканчивается, хотя не менее важно и продолжение мысли: “Великие люди почти всегда — дурные люди... Среди того, что ведет к деградации и деморализации человека, власть — самая постоянная и активная сила”.

Власть не только издавна устрашала и восхищала людей. Она всегда была одной из центральных категорий политической науки. Многие видные исследователи считают, что власть — непременный спутник политики, что она представляет собой ее главную проблему, в каком-то смысле — ее основной нерв. Власть оказывается тем чудесным средством, которое позволяет политике сформироваться в качестве особой стороны человеческой деятельности, связанной с целенаправлен­ной организацией. Власть связывает наши обязательства, все те действия, которые могут и должны составить единый процесс организации ради достижения взаимосогласованных целей, а потому выступает в роли организующего начала политики, точнее, как это будет показано далее, ее основного средства, своего рода “символического посредника” (Т.Парсонс), обеспечивающего согласованность наших действий.

“Итак, “политика”, судя по всему, означает стремление к участию во власти или к оказанию влияния на распределение власти, будь то между государствами, будь то внутри государства между группами людей, которые оно в себя включает”.

М.Вебер (1)

“Политика, по существу, это власть: способность достичь желаемого результата какими бы то ни было средствами”.

Э.Хейвуд (2)

Однако, даже если не все согласны с пониманием политики как “стремления к власти”, практически общепризнанно, что власть находится в центре политики, что она является своего рода “ключом” к постижению едва ли не всех других аспектов политики.

Власть как метафора и как понятие

Слово власть широко используется и в политическом дискурсе, и в обыденном языке. М.Вебер прав, когда напоминает, что в зависимости от ситуации говорят о власти отца над детьми, о власти денежного мешка, о власти юридической, духовной, экономической и т.д. Но в первую очередь под властью подразумевают высшую государственную власть. Так, например, по-французски власть, le pouvoir, — это не только власть как таковая, но и синоним центрального правительства; по-английски the power — это не только власть, но и держава, государство со всей его мощью; по-немецки die Gewalt — это не только власть, но и мощь, а также насилие. Наконец, в нашем родном языке власть зачастую оказывается синонимом начальства, а слово власти обозначает властные органы государства. Любопытно, что в чешском языке слово vlast означает родина, отечество, а собственно политическая власть выражается словом moc, равно как и мощь. Что же касается властей, то они именуются urady, а власти предержащие, правительство — vlada.

И в политической, и в обыденной речи слово власть не имеет какого-то одного устоявшегося значения. Показательно, что почти все политические мыслители прошлого, говоря о власти, не дают ей четких дефиниций. Тот же Макиавелли, совершенно очарованный игрой власти над человеком, в рассуждениях о ней был склонен скорее прибегать к ярким эпитетам и сравнениям, чем искать более или менее строгие определения. И только на современном этапе развития политической науки появляются разнообразные трактовки именно самого понятия власти. Так, для одних теоретиков власть — это влияние особого рода, для других — способность к достижению определенных целей, для третьих — возможность использования тех или иных средств, для четвертых — особое отношение между управляемым и управляющим и т.д.

Различные трактовки власти связаны не только с многозначностью самого слова власть, но и с разными способами его употребления. Дело в том, что его использование, с одной стороны, позволяет образовывать метафоры обыденной речи (оказаться во власти волн, власти музыки, преодолеть власть нищеты, вырваться из-под власти любовных чар и т.п.), а с другой — выражать специфически политическое понятие или даже фиксировать достаточно строгую научную категорию. Приходится признать, что приблизительность и небрежность в обращении со словом власть и близкими ему, по некоторым значениям, словами — мощь, влияние, сила, господство — создают немало проблем и для политической практики, и для политических наук.

“Я считаю довольно грустным отражением нынешнего состояния политической науки тот факт, что наша терминология не проводит различия между такими ключевыми словами, как власть, мощь, сила, авторитет и, наконец, насилие. Все они относятся к определенным, но в то же время различным феноменам и вряд ли существовали бы, когда не были бы таковыми.... Использование их в качестве синонимов не только указывает на определенную глухоту к лингвистическому значению, что само по себе достаточно серьезно, но также ведет к своего рода слепоте в отношении реальностей, которым они соответствуют”.

Х.Арендт (3)

Вместе с тем при всей сумятице, которую вносит в наше мышление, а с ним и в политическое поведение мешанина значений и смыслов, нельзя отрицать важность и значимость сущностной близости, хотя и не идентичности, тех явлений, которые обозначаются словами власть, мощь, сила, влияние, богатство, нормы, права, полномочия и т.п. Мощь и силу объединяют с властью особые качества — способность к некому делу, свершению. Влияние, богатство, нормы (и даже навыки, обычаи) являют собой некое подобие власти, но осуществляемой по-иному и в иных отношениях. Наконец, права, полномочия, авторитет суть некие неотъемлемые дополнения (и в этом смысле — продолжения) власти, ее инструменты, условия осуществления и т.п.

Многообразие и сущность властиВажно различать виды власти. Хотя по своей природе власть есть явление сугубо политическое, как мы попытаемся показать далее, можно разли­чать власть политическую и неполитическую. Есть различие между политикой для другого, возникающей в неполити­ческих сферах (экономика, культура, социетальность), и политикой для себя, формирующей свою собственную сферу. Соответственно, и политическая по своей природе власть может оказаться неполи­тической (экономической, культурной, социетальной и т.п.), за пределами собственно политики. Чтобы отличить такую “несовершенную”, как сказал бы Аристотель, власть от вполне “совершенной”, нередко используют понятие политическая власть. Это понятие, при всей своей кажущейся тавтологичности, не лишено смысла и от­носится к власти, имеющей собственное содержание, самодовлеющее значение власти как таковой.

Насколько оправданно признавать власть по сути политической, но способной также быть и неполитической? — Лишь постольку, поскольку можно обнаружить ту или иную политику в неполитических аспектах единой человеческой реальности. Так, если мы в состоянии вычленить экономическую политику, то у нее неприменно найдется и свое средство всеобщей связи, делающее возможным и эффективным выполнение обязательств, взятых на себя участниками хозяйственных отношений. А раз так, то можно говорить об особой экономической власти, а значит, и об авторитете, полномочиях и правах хозяйствующих субъектов.

Для определения сущности власти как таковой можно было бы ограничиться указанием на то, что она выступает средством всеобщей связи при осуществлении целедостижения, символическим посредником, обеспечивающим выполнение взаимных обязательств. Однако такое указание явно недостаточно, так как в качестве подобного средства (при наивно-натуралистическом взгляде на политику) могут выступать самые различные явления — от грубой силы до высокорафинированных дипломатических ухищрений. Отсюда вытекает вполне естественное разнообразие трактовок самого феномена власти.

“...Общее определение власти должно включать следующие элементы:

— не менее двух партнеров отношений власти, причем этими партнерами могут быть как отдельные лица, так и группы лиц;

— приказ осуществляющего власть, то есть выражение им воли по отношению к тому, над кем он осуществляет власть, сопровождаемый угрозой применения санкций в случае неповиновения выраженной таким образом воле;

— подчинение того, над кем осуществляется власть, тому, кто ее осуществляет, то есть подчинение выраженной в приказе воле осуществляющего власть;

— общественные нормы, устанавливающие, что отдающий приказы имеет на это право, а тот, кого эти приказы касаются, обязан подчиниться приказам осуществляющего власть”.

Е.Вятр (4, с. 161)

Одни отождествляют власть с теми ресурсами, которые используются для связывания и опосредования целенаправленных действий и обязательств (отсроченных действий) в политике. В этом случае власть предстает как своего рода мощь, сила, воля, обаяние или просто как некий необъяснимый, чудесный дар, именуемый загадочным греческим словом харизма (kharisma — божественная милость, дар от kharis — прелесть, удовольствие). Это могут быть и возможности, порожденные иными, чем политика, аспектами человеческого существования, но которые способны конвертироваться во власть. Это богатство — из экономической сферы, влияние — из социетальной, нормы и образцы — из культурной. Такой властью, как ресурсом, люди обладают (власть и владение — слова однокоренные, равно как и немецкое слово die Gewalt), утрачивают ее, передают, получают и делят.

“Могущество (power) человека (взятое в общем виде) есть его наличные средства (his present means) достигнуть в будущем некоего видимого блага (some future apparent good). Власть человека, если рассматривать ее универсально, состоит в его нынешних возможностях овладеть очевидными будущими благами”.

Т. Гоббс (5, с.116)

Для других понятнее и ближе касательство власти к устойчивым межчеловеческим отношениям. Эти авторы связывают власть с подчинением, приказанием или с зависимостью, обезличенной волей обстоятельств, а то и с взаимозависимостью. А что такое взаимозависимость и вообще отношения двух или больше переменных как не функция? Власть в качестве функции уже не может быть присвоена одним лишь лицом. Более того — функция начинает возвышаться над людьми, делает их своего рода заложниками структурных отношений, предзаданных традициями и навыками политического взаимодействия этих людей. Власть как бы отчуждается от лица и становится “личиной” — ролью и той сюжетной линией, которые приходится разыгрывать.

Находятся, наконец, такие политики и ученые, для которых власть предстает как открытие новых возможностей, потенций — словом, как средство политического творчества. Подобное творчество проявляется через решение проблем, позволяющее людям находить новые конфигурации для старых (и новых) ресурсов и функций. Такое творчество немыслимо без обсуждения и согласования альтернатив. Над ресурсами и над функциями надстраивается содержательная и позитивная коммуникация, порождающая новые смыслы, операционную увязку целей и средств, а главное — выдвигающая критерием и основанием власти эффективность целедостижения.

Все эти различные трактовки феномена власти не являются взаимоисключающими — они фиксируют разные и совершенно реальные аспекты власти. В современной политологической литературе нередко выделяют как минимум три таких аспекта (или измерения).

Во-первых, директивный аспект. В соответствии с ним власть понимается как господство, обеспечивающее выполнение приказа, директивы. Как раз в этом смысле и говорят о властях предержащих, т.е. о высшей для данного общества (сообщества) властной инстанции, отдающей обязательные для исполнения приказания. Понятая таким образом власть — это то, что дает возможность осуществить свою волю путем введения в дело различных наличных средств, ресурсов разного рода. Очевидно, что это совершенно реальная и крайне важная характеристика власти.

Во-вторых, функциональный аспект, т.е. понимание власти как способности и умения практически реализовать функцию общественного управления. Функциональный аспект власти обусловлен тем, что власть в общем, и политическая власть, в частности, представляет собой определенное отношение между теми или иными субъектами, политическими акторами (будь то отдельные граждане или организации, партии или государства и т.д.).

Наконец, в-третьих, коммуникативный аспект власти, связанный с тем, что власть так или иначе реализуется через общение, через определенный язык, понятный обеим сторонам общественного отношения власти.

Все три приведенные выше аспекта власти совершенно реальны, но все же не совсем равнозначны. Директивный аспект, т.е. власть как принуждение к исполнению воли приказывающего, как правило, считается основополагающим. Об этом, по существу, и говорят распространенные в политической науке дефиниции власти:

“Власть означает любую возможность проводить внутри данных социальных отношений собственную волю даже вопреки сопротивлению, независимо от того, на чем такая возможность основана”.

М.Вебер (1)

“Власть — это вероятность того, что актор в ходе социального взаимодействия будет в состоянии осуществить свою собственную волю вопреки сопротивлению”.

М.Вебер (1)

“В самом общем виде власть одного лица над другим можно определить следующим образом: Иван имеет власть над Петром всякий раз и только тогда, когда, согласно нормам общества, к которому принадлежат Иван и Петр, Иван имеет право приказывать Петру, а Петр обязан подчиняться приказам Ивана... Власть — это возможность приказывать в условиях, когда тот, кому приказывают, обязан повиноваться. Говоря о приказывании и повиновении, мы имеем в виду определенный тип воздействия на поведение других личностей, отличный от того, что обычно называют “влиянием”.

Е.Вятр (4, с.158-159)

Власть и принуждение

Как показывают эти и многие другие определения власти, она так или иначе связывается с принуждением, навязыванием своей воли, приказанием. Подобное фокусирование внимания на директивном аспекте власти вполне понятно: это удобно для конструирования весьма простых моделей властных отношений, поскольку позволяет представить их в достаточно незамутненном, чуть ли не в первобытном виде. В этом случае, однако, возникает опасность увлечения не только простыми, но и явно зауженными трактовками власти. Нередко такие трактовки сводят власть к господству или даже отождествляют ее с основным средством (ресурсом) этого господства — принуждающим насилием.

По контрасту те политологи, которые во главу угла ставят усложненную коммуникативную трактовку власти склонны резко отличать применение силы (force) и принуждающего насилия (coercive violence) от собственно власти. Такова, например, точка зрения Т.Болла (“Полис”, ¹ 5, 1993), который считает всякое насилие лишь псевдовластью; прибегая к насилию, псевдовластный субъект фактически признает, что он не в состоянии ни осуществлять самостоятельное руководство, ни добиваться своих целей в условиях конструктивного сотрудничества с другими.

“Сила — это “способ” (way), но отнюдь не всегда обязательно “средство” (means), с помощью которого один элемент (unit) системы социального взаимодействия может осуществлять воздействие на другой — будь этот элемент индивидом или коллективом. В этом ракурсе сила тогда является использованием контроля над ситуацией, в которой “alter” (дословно “другой, второй” — Авт), элемент, выступающий в роли объекта для “ego” (дословно “я” — Авт.), подвергается воздействию физическими средствами (physical means — курсив Парсонса — Авт.), чтобы отвратить его от совершения чего-то нежелательного для ego, или чтобы “наказать” его за совершение того, что не следовало бы делать с точки зрения ego (в свою очередь, наказание предназначено отвратить alter от совершения подобного в будущем), или чтобы “символически” продемонстрировать способность ego контролировать ситуацию даже вне зависимости от конкретных ожиданий ego, что у alter могут быть нежелательные с точки зрения ego устремления”.

Т.Парсонс (6, с. 265-266)

Предложенный Т.Боллом подход грешит односторонностью, ибо не учитывает иных аспектов власти помимо коммуникативного. Разрешить проблему позволяет рассмотрение власти в качестве такого посредника, связывающего действия и обязательства людей, который может, подобно Протею, представать в разных видах. Заключены ли в действии силы против силы предпосылки политического взаимодействия человека с человеком? — Да, в той же мере, в какой прямой обмен, бартер содержит в себе предпосылки отношений экономических. Подобные взаимодействия, однако, связаны с конкретной ситуацией, а силовое принуждение или обмен оказываются однократными действиями. Устойчивость и постоянство, столь необходимые политике и экономике, достигаются тогда, когда принуждение и обмен превращаются в обобщенный символ. Такими символами становятся в политике ресурсы насилия и признаваемое в данном сообществе право их использовать (“монополия легитимного физического насилия”, по Веберу), а в экономике — какой-нибудь универсальный товар, например, золото.

“Власть понимается здесь как аналогичный деньгам посредник, циркулирующий внутри того, что называется политической системой, но также вполне ощутимо перемещающийся и за ее пределы, во все другие три соседние функциональные субсистемы общества, как я их понимаю, — экономическую (“конвертируясь” при этом в символический посредник экономики, т.е. в деньги — Авт.), интегративную (социетальную субсистему общностей с посредником в виде влияния — Авт.) и строеподдерживающую (pattern-maintainance, или культурную с ценностными привязанностями — value commitments — в качестве символического посредника — Авт.)... Власть является обобщенной способностью (generalized capacity) обеспечивать выполнение связывающих обязательств элементами системы коллективной организации, когда обязательства легитимированы их соответствием (with reference to their bearing on) коллективным целям и где на случай непокорства предусматривается презумпция принуждения (enforcement) с помощью негативных ситуационных санкций, вне зависимости от того, кто бы ни был агентом подобного принуждения... Овладение предметом потребления (object of utility) с помощью простого обмена (by bartering) на другой предмет не является денежным взаимодействием. Точно так же, в соответствии с моим определением, обеспечение исполнения некоего желания (securing complience with a wish)... простой угрозой превосходящей силы (by threat of superior force) не является использованием власти.... Способность обеспечить послушание должна являться обобщенной, чтобы ее можно было назвать властью в предлагаемом мною смысле, а не единственно только одной лишь функцией некоего единичного акта санкционирования, который в состоянии навязать ее использователь, да и сам используемый посредник (the medium) должен быть “символическим”...

Т.Парсонс (6, с.306, 308)

Приданием символического смысла принуждающему насилию усложнение власти не завершается. Подобно тому, как простое накопление и расходование золота не создают эффективного денежнего обращения, накопление ресурсов и прав на насилие и их растрачивание, во-первых, все еще носят непосредственный характер, а во-вторых, осуществляются в сравнительно ограниченных масштабах. Условия архаики требуют сосредоточения золота и ресурсов насилия (например, дружины) тогда и там, где должны осуществляться властные или торговые отношения. С ростом человеческих общностей, а с ними и политических систем происходит дальнейшее усложнение политической организации. Оно заключается в том, что создаются устойчивые функциональные отношения типа “должник — заимодавец” и “подвластный — властитель”.Здесь уже не нужно таскать повсюду золото, достаточно иметь расписку, вексель и т.п. Не нужно и окружать себя дружинниками, достаточно законодательно закрепленных прав властителей и обязанностей подвластных. На этой основе и в политике, и в экономике можно строить достаточно длинные цепочки и обширные сети отношений между людьми. В силу всеобщего признания закона его требования осуществляются “добровольно”. Сила применяется только по отношению к тем, кто на этот уровень сложности не поднялся или спустился с него, поставив себя “вне закона”.

Еще более высокий уровень сложности достигается тогда, когда мы начинаем осуществлять операции с самими функциями: с кредитно-долговыми, рентными и подобными отношениями в экономике, с законами и административными установлениями в политике. Здесь и возникает тот высокий, коммуникативный уровень взаимодействия (“демократическая делиберация”, т.е. дискуссия, обсуждение альтернатив), когда нет никакой нужды в насилии как таковом. Добровольность становится не вынужденным, а действительным основанием властвования, которое в основе своей начинает опираться на знание о публично согласованных целях и способах их достижения, а также об устойчивых принципах и процедурах действий политических акторов по реализации соответствующих обязательств.

“Рассуждая о знании и о власти, мы говорим об одной и той же реальности. Общество, благодаря тому, что оно есть некоторое распределение знаний, является и организованным порядком власти... Существование конкретной власти, проявляющейся в конкретной точке социального устройства, связано с существованием бесчисленных элементов знания, рассеянных во всех частях социального устройства. Наличие конкретного элемента знания в конкретной точке социального устройства может предопределяться сочетанием множественных явлений власти (powers) во множестве мест”.

Б.Барнс (7)

Однако подобные сложные системы, полагающиеся на крайне высокие уровни знания граждан и их взаимного доверия, могут давать сбои, если заметная часть корпуса граждан оказывается не в состоянии действовать адекватно уровню требований. Тогда начинается соскальзывание с этого уровня все ниже и ниже. В конечном счете можно достигнуть “дна”, когда только кулак и обладание товаром остаются единственной надеждой. В политике это равносильно деградации политической системы до состояния гражданской войны, или “войны всех против всех” (Т.Гоббс); в экономике — пол­ному крушению не только кредита, но и денежного обращения. В этом смысле прав Болл, утверждая, что использование ни чем не связанной силы равнозначно саморазрушению власти. Однако он не прав, когда придает этой закономерности абсолютный характер. Применение политически регламентированного насилия (арест, депортация, тюремное заключение) может оказаться очистительным и лишь частичным саморазрушением в политике, как банкротство и распродажа имущества несостоятельного лица — в экономике.

“Конечно, насилие отнюдь не является нормальным или единственным средством государства — об этом нет и речи, — но оно, пожалуй, специфическое для него средство. Именно в наше время отношение государства к насилию особенно интимно (innerlich). В прошлом различными союзами — начиная с рода — физическое насилие было известно как совершенно нормальное средство. В противоположность этому сегодня мы должны будем сказать: государство есть то человеческое сообщество, которое внутри определенной области — “область” включается в признак! — претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия”.

М.Вебер (1, с.645)

При трех базовых аспектах власти (или же уровней ее усложнения) трактовка насилия, этого ключевого феномена политики, оказывается достаточно гибкой. На самом низком, исходном уровне циркулирование все еще только директивной власти может трактоваться как простое распределение ресурсов насилия и прав на их использование. Функциональная трактовка власти сводит движение власти к разграничению компетенций. При коммуникативном понимании власть оборачивается сотрудничеством (т.е. знанием и доверием) — и при распределении ресурсов (отнюдь не только силовых), и при согласовании специализированных политических функций. Способы и стили властвования

Политическая власть практически может осуществляться разными индивидуальными способами. Тот или иной конкретный способ отправления власти, стилистические черты властвования представляют собой важные характеристики политической системы. В самом общем плане можно сказать, что процесс осуществления политической власти предполагает (включает в себя): а) принятие политических решений и б) их проведение в жизнь. Первое означает выбор целей и средств их достижения, а второе включает в себя последовательность действий по мобилизации необходимых ресурсов и нейтрализации политического противодействия.

Методы властвования классифицируют по разным основаниям. Они, например, ранжируются (образуют последовательный ряд) в зависимости от соотношения в использовании принуждающего насилия и согласия. Весьма распространено распределение способов властвования на три классификационные группы: принуждение, убеждение, стимулирование, (т.е. создание стимулов).

Причем в основе каждого из этих способов осуществления власти могут лежать самые разнообразные средства и механизмы. Весьма характерно при этом, что ресурсы и средства власти создаются за счет “конвертирования” либо физических ресурсов (силы и других способностей, географических преимуществ и т.п.), либо символических посредников из смежных с политикой сфер: денег из экономики, влияния из социетальности, ценностных привязанностей из культуры и т.п.

“Три основных метода в распоряжении властвующих групп: убеждение, материальная выгода и насилие. Насилие, по всей видимости, есть самый эффективный в краткосрочной перспективе метод, однако он малоэффективен в качестве основного метода сохранения власти в течение длительного периода, поскольку принуждает (особенно в современных условиях) к ужесточению приемов властвования и к их все более широкому распространению. Самым эффективным (иными словами, самым дешевым) методом, конечно, остается убеждение. Однако все три метода — убеждение, выгода и насилие — всегда присутствуют при всех формах правления”.

Ф.Нойманн (8)

При характеристике способов властвования нередко учитывают черты стиля поведения властителей. Так, Макиавелли различал среди них “львов” (приверженцев откровенного, нередко прямолинейного господства, склонных к применению насилия) и “лис” (властителей скрытных и более гибких). Эта психологическая в своей основе классификация впоследствии была использована в работах знаменитого итальянского обществоведа Вильфредо Парето (1848-1923), немало написавшего об оптимизации власти, ее организации и о роли в этих процессах элит. Разработку стилевых характеристик властвования продолжают специалисты в области политической психологии, которые предположили классификацию политических лидеров в зависимости от их стилевого подхода к властвованию (“знаменосец”, “пожарный” и т.п.).

Кроме того, власть по способам осуществления часто подразделяют на явную (эксплицитную) и неявную (имплицитную). Проявлением явной власти будет ситуация, когда “Х” совершенно определенным образом, не допускающим разночтений, укажет “У”, чтó ему надлежит делать (или, напротив, не делать). При проявлении неявной власти “У” делает то, чего желает “Х”, но без прямого указания с его стороны. В этом случае “У” знает (или догадывается), чего хочет “Х”, и в силу разных причин выполняет это желание (без самого факта отдачи приказания).

Простые примеры подобного предугадывания желаний властной персоны дают неформальные отношения в относительно замкнутых группах (команда политического лидера, семья, а также клика, клиентела и т.п.). Так, иллюстрируя проявления неявной, имплицитной власти, иногда ссылаются и на следующее предание, основанное, впрочем, на исторических фактах. Английский монарх Генрих II (1133-1189), совершенно выведенный из себя затяжным конфликтом с архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом (1118-1170), как-то раз в сердцах воскликнул: “Неужели никто не избавит меня от этого человека?!” Четыре верных королевских рыцаря, которые услышали возглас суверена, той же ночью умертвили архиепископа, хотя явного, эксплицитного, приказа сделать это они не получали.

Власть и авторитет

Итак, при всем многообразии видов и аспектов власти, а также способов властвования вполне возможно выделить ее сущность как главного средства, позволяющего осмысленно соединить действия многих людей для реализации согласованных или, по меньшей мере, в целом понимаемых и принимаемых целей. Происхождение власти, таким образом, связано с необходимостью преодоления беспорядка и с выявлением критериев полезного взаимодействия людей, а тем самым — установления порядка. Власть возникает, когда люди оказываются устремлены к взаимодействию, и в той мере, в какой подобное взаимодействие способствует преодолению беспорядка и формированию порядка, прежде всего предсказуемости действий, которые начинают пониматься как выполнение обязательств.

Посредник (стандарт, символическая мера) подобных взаимодействий необходимо должен выверяться, а поддержание его значимости (действенности) — контролироваться. Это важно для того, чтобы оценить действия людей (выполнение или невыполнение обязательств) в качестве деяний справедливых (оправданных) и несправедливых (неоправданных), а также максимально повысить действенность (эффективность) как отдельных поступков, так и их логически связанных и согласованных комплексов. Осуществление столь сложных задач, в свою очередь, предполагает, что среди так или иначе прикосновенного к власти (вовлеченного во взаимодействия) множества людей и их ролей должны быть ее “диспетчеры” и “контролеры”, специально пекущиеся об эффективном взаимодействии людей и о поддержании стандартов власти как символического посредника.

“... Прежде чем слова справедливое и несправедливое могут иметь место, должна быть какая-нибудь принудительная власть, которая угрозой наказания, перевешивающего благо, ожидаемое людьми от нарушения ими своего соглашения, принуждала бы в одинаковой мере людей к выполнению их соглашений... Природа справедливости, таким образом, состоит в выполнении соглашений, имеющих обязательную силу, но обязательная сила соглашений начинается лишь с установления гражданской власти, достаточно сильной, чтобы принудить людей к выполнению своих соглашений...”

Т.Гоббс (5, с.169-170)

Тех, кто играет роль диспетчеров и контролеров власти, в России традиционно называли властями, начальством, руководством. Верховные властители нередко именуются власти предержащие. Это выражение заимствовано из «Послания к римлянам» апостола Павла, где говорится: “Всяка душа властемъ предержащым да повинуется. Несть бо власть аще не от Бога” [13: 1]. В русский язык также проникло латинское по происхождению слово авторитет, получившее поистине международное распространение и выражающее одно из ключевых понятий политики и политологии. Существуют разные подходы к содержанию данного понятия. Согласно одной точке зрения, авторитет есть форма осуществления власти, наряду с косвенным влиянием, принудительным контролем, насилием и т.п. Согласно другой точке зрения, авторитет сводится к руководству, признаваемому подвластными, к способности направлять действия и мысли других политических субъектов, не используя принуждение или насилие. С третьей точки зрения, авторитет рассматривается как один из источников власти, и тут уже власть становится, в свою очередь, формой реализации авторитета.

Возможно ли непротиворечивое сочетание этих трактовок? При каких услових форма и результат власти могут оказаться также ее источником, отличным от других разновидностей власти? Чтобы найти удовлетворительные ответы, обратимся к данным лингвистики, позволяющим установить исходную метафорику, а значит, и смысловую схему авторитета.

“... Auctor — имя деятеля от augeo, обычно переводимого как “приумножать, увеличивать”. Латинскому глаголу соответствует гр. auxano, а также герм. wachsen “расти, увеличиваться”... Однако индоиранские соответствия имеют только именную основу: скр. ojah... “сила, власть”, авест. aogar-, aojah — “сила” и соответствующие прилагательные... Хотелось бы знать, как понятие ”власть” может быть порождено основой, означающей просто-напросто “приумножать, увеличивать”?... Для нас “приумножать” эквивалентно значению “увеличивать”... Но в самых древних примерах augeo указывает не на приумножение того, что существует, а на вскармливание грудью, на творческий акт, созидающий нечто из питательной среды и являющийся привилегией богов или могучих природных сил, но не людей... И в формуле древних молитв тем же augere римляне называли благодеяния, которых они ожидали от богов, “продвигая” свои начинания... В качестве auctor во всех сферах деятельности называется тот, кто “проводит в жизнь”, берет на себя инициативу, первым проявляет какую-то активность, тот, кто организует, обеспечивает... Таким путем абстрактное имя auctoritas обретает всю полноту своего содержания: это акт творения, или качество, предустановленное верховным магистратом, или достоверность какого-то свидетельства, или действительность какой-либо инициативы и т.п., но всякий раз во взаимодействии с семантическими функциями слова auctor... Всякое слово, произнесенное властью (фактически авторитетом. — Авт.), предопределяет некоторое изменение в мире, создает нечто. Это подспудное качество и выражает augeo — силу, которая заставляет растения произрастать и дает жизнь закону... В auctoritas заключены смутные и могучие смыслы. Это присущий немногим дар порождения и — в буквальном понимании — сотворения бытия”.

Э.Бенвенист (9)

Воображение творящей силы в наглядных образах физического порождения вполне естественно для первобытного, мифологического мышления. В более широкой перспективе последующей понятийной рационализации удобнее представить авторитет как самопорождение власти — власть одновременно создает его и создается им. Благодаря смысловым ассоциациям авторитет может при этом отождествляться то с источником, то с результатом, то с атрибутами подобного порождения и т.п. Так и возникает основа для различных, внешне взаимоисключающих трактовок рассматриваемого понятия.

В самом общем виде авторитет определяется как средоточие (locus) власти в двуединстве ее концентрации и обратного распределения. Подобное понимание фундаментального соотношения между властью и авторитетом нашло яркое выражение в афористичной формуле Цицерона: “Власть в народе, авторитет в сенате” (Potestas in populo, auctoritas in senatu est). Можно попытаться восстановить логику данной формулы соотношения власти и авторитета. Власть мыслилась как способность объединенного народа осуществлять свои согласованные цели и утверждать общепринятые ценности. Она достигалась путем общения, взаимодействия людей, становилась результатом их согласованного действия. Власть растворена в обществе, она принадлежит всем вместе и никому в отдельности. Всякое же нарушение политического общения, взаимодействия, согласованности ведет к эрозии власти, в конечном счете, к безвластию. Чтобы избежать этого, нужно было найти противодействие распаду власти, ее частному (частичному) присвоению. От сенаторов и вообще от вождей поэтому требовалось выявлять, концентрировать и усиливать важнейшие моменты общего согласия, а от народа — санкционировать и поддерживать подобную концентрацию. Дабы стать правящим авторитетом, римский сенат обязан быть фокусом политического общения, ядром (институциональной рамкой) народного согласия.

Авторитет оказывается способностью политических руководителей выявлять, концентрировать и усиливать важнейшие моменты общего согласия. Для политических вождей, государственных мужей важно умение стать выразителями мнения народного, превратиться в фокус политического общения, в инициативное ядро, формирующее основу для народного согласия. Формула Цицерона отражает диалектику соотношения власти и авторитета. С одной стороны, авторитет — лишь средство достижения власти, но одновременно и его предпосылка. С другой — авторитет может стать самим собой только в том случае, если он позволит структурировать власть (придать ей контуры государственности) и получит поддержку, явное или неявное согласие на создаваемую конфигурацию власти. Он — заложник этого согласия, но одновременно и его творец.

Властные отношения, по определению, асимметричны — в них вовлечено правящее меньшинство и управляемое большинство. Многие считают, что указанное меньшинство есть вневременная категория и практически в любом обществе представляет собой относительно сплоченную группу, наделенную и в собственных, и в чужих глазах специфическими качествами. Такие группы они склонны называть элитами. Другие авторы убеждены, что элиты суть недавние образования, появляющиеся лишь в эпоху Современности (Модерна, Нового времени) благодаря высокой социальной мобильности и стратификации в крупных массовидных обществах. Что же касается особых сплоченных групп в древности и в не столь далекие времена, то они типично концептуализировались как “лучшие”, “благородные”, “либеральные” (сво-бодные и щедрые), “чистые” и т.п., характеризовались довольно высокой замкнутостью, а нередко и единством происхождения.

Обладание властью обеспечивает правящей элите привилегированные и доминирующие структурные позиции в обществе. Причем, как считается, это структурное положение данной элиты не зависит от тех или иных персональных перестановок, происходящих внутри нее при более или менее радикальных социально-политических переменах и изменениях в типах организации власти и господства. Иными словами, структурное положение элит в обществе и их социально-психологические характеристики остаются неизменными даже при существенном изменении их персонального состава (в т.ч. при рокировке правящих и оппозиционных групп).

Элиты, равно как и прочие массовидные или даже социетальные образования (демопопуляционные группировки людей по некому параметру, например, пенсионеры, школьники, избиратели, голосовавшие за партию Х, не участвовавшие в голосовании и т.п., которые образуются с помощью влияния как социального символического посредника), нередко рассматриваются в качестве участников политических отношений или субъектов политической власти. С точки зрения чисто политологической такой подход вызывает возражения. Могут ли, например, все, принадлежащие к общности капиталистов, или все, являющиеся пролетариями, выступать как единый политический деятель, или актор? Являются ли подобными акторами все женщины или все любители пива? Ответ, по меньшей мере, не очевиден. Более того — нетрудно найти примеры, когда те или иные люди действуют вопреки интересам своей группы либо устремлениям большинства. В то же время ясно, что пролетарские или буржуазные партии, движения женщин или ассоциации любителей пива могут предпринимать политические действия. И в состав пролетарской партии, даже в ее руководстве способны попасть представители непролетарских групп и классов. Ассоциация любителей пива может нанять для организации пропагандистской кампании людей, которые и пива в рот не берут, но являются специалистами в области политического менеджмента и рекламы.

Оправдано ли тогда вообще рассмотрение элит или классов как субъектов политической власти? — Да, но только при условии, что мы выходим за пределы собственно политологического анализа и занимаемся рассмотрением комплексных проблем социально-политического или социокультурно-экономполитического характера.

В своих действиях единичные политические акторы — индивиды или малые коллективы — исполняют отдельные роли. Соединение различных ролей, например, судьи, обвинителя, адвоката, истца, ответчика и т.п., порождает так наз. политические институты — в данном случае суд. В свою очередь конкретные институты (Мосгорсуд, Госдума и т.п.) могут выступать в качестве самостоятельного актора. Крупнейшими и наиболее мощными акторами современной политики являются своего рода суперинституты — суверенные нации-государства или, шире, нации (национальные политии, политические системы).

Роли и институты объединены в политике циркуляцией власти. В традиционных, а порой и в позднеархаических политических системах они образовывали пирамидальные структуры, когда на “вершине” располагался самый мощный авторитет, затем шли слои все меньших по значимости авторитетов, внизу же оказывались “наименее авторитетные” роли и институты. Таким образом возникали политические отношения иерархического типа. Для их описания удобна модель “верх — низ”, “вышестоящие — подвластные”.

Та же логика может быть представлена при помощи модели “центр — периферия”. Она особенно удобна для описания более сложных политических отношений, чем чисто иерархические, например, в рамках современных больших систем, когда унаследованные от традиционных или архаических институтов принципы политической организации используются комплексным и гибким образом. На основании подобной модели продуктивное описание распределения и циркуляции власти внутри Европы и отдельных западных политий и субрегионов было осуществлено в 70-80 годы политологами, интеллектуально объединенными вокруг известного норвежского исследователя Стейна Роккана (1921-1979).

Помимо пространственного распределения власти, огромное значение в сложных политических системах, особенно современных, приобретает ее функциональная дифференциация, т.е. прежде всего специализация или так наз. разделение властей. Это означает, что специфические институты и роли обращаются не к обобщенной власти как таковой, но к власти-посреднику, которую связывают специфические или специализированные обязательства, например, касающиеся только законотворчества, исполнения уже принятых решений либо соблюдения стандартов политического поведения.

Пространственное распределение власти, ее функциональная специализация могут привести к такому усложнению процессов циркуляции власти, что отдельным частным лицам, вступающим через исполнение ролей в политические отношения, окажется трудно разобраться с многоликостью властных проявлений. В этих случаях возникает ощущение многовластия, а с ним — и безвластия. Подобные ощущения оказываются вполне оправданными, когда распространение власти вширь и ее функциональная специализация в основном стихийны. Именно это явление отражало греческое понятие полиархия (polyarkhia) — власть многих как многовластие, как рассогласованность управления. Когда же создаются специальные институты, которые регулируют процессы распределения власти, задают правила ее делегирования, возвращения и функционального преобразования, то многоликость власти и ее превращения люди оказываются способны обратить себе на пользу. В этом случае понятие полиархии, возвращенное в политологию выдающимся американским ученым Р.Далем (род. в 1915 г.), приобретает положительные ассоциации, будучи содержательно связанным с основными принципами и условиями современной демократии. Рассмотрим здесь лишь один из способов регулирования и стабилизации власти — ее легитимизацию.

^ Легитимность власти и авторитета

В политологии широко используется понятие легитимности как по отношению к властвующему авторитету, так и к власти как таковой. Обычно легитимность трактуется как результат процесса т.н. легитимации, в ходе которого авторитет (власти, начальства) приобретает признание со стороны подвластных, или же все участники политических отношений признают (вырабатывают) общие стандарты (мерила) власти в качестве символического посредника, обеспечивающего взаимное выполнение обязательств. Таково широкое, весьма распространенное, но не вполне строгое использование понятий легитимности и легитимации. В своем точном значении они относимы прежде всего к несравненно более сложным явлениям современной политики, предполагающим не просто признание со стороны подвластных, но их процедурно закрепленное участие в выработке политических курсов или, по меньшей мере, их критику “верхов” и обсуждение альтернатив. Вначале охарактеризуем принципы — современные, наряду с традиционными и архаическими, — выработки общих стандартов власти, а также признания властвующего авторитета подвластными.

Поскольку, как мы уже говорили, власть является символическим посредником, аналогичным деньгам, то может происходить ее “девальвация” и “ревальвация”. Все зависит от того, насколько предсказуемо и точно будут выполняться взаимные обязательства властей и подвластных, равно как и граждан по отношению друг к другу. Чем надежнее выполнение всех этих обязательств, тем выше “цена” власти, а чем сомнительнее становится выполнение обязательств, тем ниже падает доверие к власти, а значит, и к призванным обеспечивать ее поддержание и циркуляцию акторам.

“Власть как символический посредник подобна деньгам, которые сами по себе “ничего не стоят” (worthless), но принимаются в ожидании, что они могут впоследствии “кассироваться” именно для активизации связывающих обязательств... Если “кредит власти” оказался слишком велик без необходимой организационной основы для осуществления уже возникших ожиданий, тогда попытки взыскивать по обязательствам приведут к недостаточному — из-за разного рода сопротивления — их исполнению. В коллективности, переживающей дезинтеграцию, один и тот же формальный пост может “стоить меньше” (worth less), чем в иных условиях, поскольку происходит изнашивание основы эффективности. Те же соображения действуют, когда излишне ширятся новые ожидания от власти без соответствующего обеспечения их эффективности”.

Т.Парсонс (6, с.342)

“Легитимация в системах власти является, таким образом, фактором, который аналогичен уверенности (confidence) во взаимном зачете и стабильности платежной единицы в денежных системах....Использование власти, как и денег, должно рассматриваться в качестве явления, сводимого, по существу, к жертвованию альтернативными решениями, которые исключаются из-за обязательств, взятых в соответствии с определенной политикой (policy)”.

Т.Парсонс (6, с.309, 324)

Из-за неуверенности относительно исполнения взаимных обязательств участниками политических отношений, связанными властью, происходят так наз. кризисы власти. Их преодоление лежит прежде всего на путях накопления средств и возможностей (ресурсов власти, организационных структур, творческих идей и т.п.) для повышения надежности и эффективности выполнения обязательств и для удовлетворения взаимных ожиданий всех (или максимального числа) политических акторов. Ключевое значение в данном отношении приобретает повышение доверия к действиям властей и, в современных условиях, легитимация политического режима.

Признание властвующего авторитета, обретение им легитимности (в самом широком значении) практически означает, что люди добровольно, без принуждения (и тем более без насилия) начинают подчиняться отдаваемым приказам, руководствоваться организующими указаниями властей. Но как и почему это происходит?

“... Сам факт отдачи приказа еще недостаточен для того, чтобы можно было обоснованно судить о наличии отношений власти. Кроме того, должно существовать обоснованное убеждение, что приказание будет выполнено, что оно встретит повиновение”.

Е.Вятр (4, с.160)

Источники легитимности власти могут быть самыми разнообразными, но при этом их все же можно сгруппировать в несколько основных типов. Основополагающую для политической науки, используемую и сегодня классификацию типов легитимности (точнее, легитимного, т.е. признаваемого подвластными господства или даже насилия) дал еще Макс Вебер (1864-1920). Он выделил по характеру их внутреннего оправдания три типа властвования: традиционное господство на основе авторитета исконных нравов и извечного закона; харизматическое господство, оправдание авторитетом “чудесного дара”; наконец, легальное господство в силу авторитета рациональных установлений и правил.

“Государство, равно как и политические союзы, исторически ему предшествовавшие, есть отношение господства людей над людьми, опирающееся на легитимное (то есть считающееся легитимным) насилие как средство... Какие внутренние основания для оправдания господства и какие внешние средства служат ему опорой? В принципе имеется три вида внутренних оправданий, т.е. оснований легитимности (начнем с них). Во-первых, это авторитет “вечно вчерашнего”: авторитет нравов, освященных исконной значимостью и привычной ориентацией на их соблюдение, — “традиционное” господство, как его осуществляли патриарх и патримониальный князь старого типа. Далее, авторитет необычного личного дара (Gnadengabe) (харизма), полная личная преданность и личное доверие, вызываемое наличием качеств вождя у какого-то человека: откровений, героизма и других, — харизматическое господство, как его осуществляют пророк, или — в области политического — избранный князь-военачальник, или плебисцитарный властитель, выдающийся демагог и политический партийный вождь. Наконец, господство в силу “легальности”, в силу веры в обязательность легального установления (Satzung) и деловой “компетентности”, обоснованной рационально созданными правилами, то есть ориентации на подчинение при выполнении установленных правил — господство в том виде, в каком его осуществляет современный “государственный служащий” и все те носители власти, которые похожи на него в этом отношении”.

М.Вебер (1, с.646-647)

Как уже отмечалось, в современных условиях процессы делегитимации и легитимации становятся все менее стихийными и все более формально регулируемыми, т.е. осуществляемыми по рациональным правилам. Институционализация подобных правил связана с различением конституционных (неизменных, постояннных) и режимных (изменяемых, переменных) аспектов современной политической организации. Конституция и конституционность не подвергаются ни легитимации, ни тем более делегитимации, поскольку, по определению, они неоспариваемы, почти неприкосновенны, а в идеале “вечны”. Режим же, напротив, не только может делегитимироваться, чтобы потом пройти легитимизацию заново, но должен постоянно подвергаться критике и обновлению. Этому служит, например, институт соревновательных выборов, которые представяют собой своего рода искусственные кризисы легитимности (провоцирование делегитимации), завершающиеся легитимацией нового или обновленного режима. Поскольку подобные кризисы основаны на конституционно закрепленных принципах и происходят в рамках определенных и признаваемых в целом правил, они перестают угрожать неконтролируемой девальвацией власти, а напротив, служат ее очищению и стабилизации. Власть и свобода

То, что власть теснейшим образом связана с политической свободой, вполне очевидно. Какова, однако, эта связь? Предполагает ли бóльшая власть и бóльшую свободу, или же, напротив, ее ограничение?

В самом общем смысле свобода представляет собой одновременно и условие, и способ очеловечивания, точнее, меняющиеся и как бы “сменяющие” (дополняющие) друг условия и способы быть людьми, т.е. существами, самостоятельно решающими, чтó и как им делать, а не следовать иррациональным импульсам, воле стихий или какому-либо внечеловеческому диктату. А коль скоро свобода в принципе никогда не будет завершена, ибо она растет с человеком и человечеством, то овладение ресурсами целедостижения, развитие способности использовать самые разнообразные средства для выполнении взаимных обязательств как раз и составляют важнейшую характеристику политической свободы.

Первоначальное понятие свободы основано на простом позитивном определении: нечто жизненное, естественное, благоприятное и для отдельного человека, и для сообщества людей, для рода, без которого этот человек немыслим, и для породившей и хранящей людей природы.

Подобное понимание и даже, скорее, ощущение свободы является качественным, т.е. указывает на наличие некоего свойства реальности, а именно на гармоничность, непротиворечивость взаимодействия человеческого рода и его окружения (мир — вселенная). В этом смысле понятие свободы растворяется в тотально благом состоянии (мир — покой) универсума, или мира — общности (в очерченной горизонтом его непосредственной доступности для первобытных людей), становится их (миров) обобщающей сущностью.

Дисгармония, нарушение семейного согласия в скрепленном мифом универсуме свидетельствуют об отсутствии свободы. Болезни, стихийные бедствия, собственные позывы к звериной агрессивности — все это уничтожает свободу. Торжествует принцип войны всех против всех, который можно преодолеть лишь за счет очеловечивания себя и среды, упорядочения (политизации) человеческих отношений, а тем самым овладения властью. А это, в свою очередь, предполагает и утверждение свободы. В политике глубоко укоренена ещедополитическая, чисто социетальная свобода принадлежности к своим (таков исконный смысл слова свобода не только в русском, но и во многих других языках).

Элементарная политическая свобода связана с индивидуальным или коллективным обладанием ресурсами власти. Само выражение обладание властью тавтологично, указывает на исходную нерасчлененность владения (об-в-ладания), власти и воли, которые так или иначе связаны с представлениями о порождающей причине целедостижения. Индоевропейский корень *uel, лежащий в основе воли как свободы и воли как устремления к действию, неочевидно — во всяком случае для уха современного русского человека — скрыт в словах власть, волость, владение, владыка и т.п.

Свободен тот, кто властен, владетелен, а тем самым и самостоятелен. Условием такой свободы является сохранение и приумножение ресурсов власти, их защита от посягательств чужаков. Подобную разновидность политической свободы нередко характеризуют как свободу от, подразумевая не только сохранение ресурсов власти от посягательств извне, но и создание отдельным человеком (людьми) некоего относительно замкнутого пространства, которое может им (ими) быть властно проконтролированным.

Более сложное понимание свободы связано со способностью устанавливать функциональные связи по своему произволу, т.е. с приобщением к власти-функции. Такая свобода вполне логично оказывается не чем иным, как осознанной необходимостью осуществлять ту или иную функцию. Чем сознательнее и четче человек (люди) осуществляет соответствующую функцию, тем больше он (они) оказывается приобщенным к власти, тем большая у него свобода для политических действий, отвечающих структурно-функциональной логике порядка.

Наконец, наиболее широкое понимание свободы связано с диапазоном возможностей воздействия субъекта на состояния политической системы, выбора, варьирования им собственных политических функций. На эти властные возможности, а с нею и возможности свободы был сделан упор, когда речь шла о современной легитимации и делегитимации режима, об институте соревновательных выборов. Еще очевиднее связь такой усложненной власти с адекватной ей свободой проявляется в процессе так наз. демократической делиберации (democratic deliberation — критического обсуждения, дословно, взвешивания альтернатив), а тем самым выявления новых, ранее недоступных возможностей. Подобные власть и свобода оказываются связанными с осознанными возможностями. Эту свободу можно назвать свободой над.

Обретение все большей, точнее, все более сложной свободы и власти может быть связано с уровнем и с качеством развития политической личности и политической культуры. Так, известные американские политологи Г.Алмонд и С.Верба выделяют три основных типа политической культуры и отвечающих им типов личности: парохиальный (parohial — по-английски, дословно, ограниченный, примитивный)), или паройкиальный (от греч. para — около и oikos — место обитания, домохозяйство), подданнический (subject) и собственно участнический (participant) (10).

В первом случае интересы, ориентации (как основа политической культуры) и возможности парохиального человека скованы узкой сферой непосредственных, повседневных взаимодействий, а потому власть и свобода также оказываются крайне ограниченными, сводятся к власти здесь и сейчас, к свободе от внешних угроз.

Во втором случае сфера деятельности и ориентации человека расширяется. Уже возможно его действие в качестве более активного субъекта, но также и подданного (subject — по-английски это и подданный), чье поведение ограничено господством безличных функций, законов, установлений. Свобода и власть оказываются связанными со служением высшим императивам, они усложняются и осваиваются в той степени, в какой эти императивы (необходимость) принимаются и осознаются.

В третьем случае политическая деятельность и ориентации человека становятся еще масштабнее. Политическое участие (партиципация) позволяет возвыситься над требованиями повседневности и над необходимостью следовать заданным правилам функционирования политического механизма за счет способности — путем демократического взвешивания наличных альтернатив и поиска новых — находить не просто нестандартные решения, но и создавать новые области (а значит, и возможности) политического действия.

С вершины, достигнутой участником, многоликая власть перестает быть таинственной и пугающей. Она представляется крайне сложным, но вполне послушным человеку средством сознательного и разумного обеспечения того, что разнородные и многочисленные интересы людей, связанные с взаимным удовлетворением политических обязательств, могут быть и будут реализованы.

1. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

2. Heywood A. Politics. Houndmills, 1997, p. 10.

3. Arendt H. Crisis of the Republic. N.Y., 1972, p. 142.

4. Вятр Е. Социология политических отношений. М., 1979.

5. Гоббс Т. Избранные произведения. В 2-х томах. Т. 2. М., 1965.

6. Parsons T. Sociological Theory and Modern Society. N.Y., 1967.

7. Barnes B. The Nature of Power. Camb., 1988, p. 169.

8. Neumann, Franz L. Approaches to the Study of Political Power. — “The Political Science Quarterly”, June, 1950.

9. Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995, с. 329 — 330.

10 Almond G., Verba S. The Civic Culture. Princeton, 1963, ch. 1.

Дата добавления: 2015-08-21