Часть вторая 5 страница. -- m-r Обломов -- строго начала она, потом вдруг лицо ее озарилось лучом улыбки

-- M-r Обломов... -- строго начала она, потом вдруг лицо ее озарилось лучом улыбки, -- я не сержусь, прощаю, -- прибавила она мягко, -- только вперед...

Она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку; он схватил ее, поцеловал в ладонь; она тихо сжала его губы и мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался как вкопанный.

VII

Долго он глядел ей вслед большими глазами, с разинутым ртом, долго поводил взглядом по кустам...

Прошли чужие, пролетела птица. Баба мимоходом спросила, не надо ли ему ягод -- столбняк продолжался.

Он опять пошел тихонько по той же аллее и до половины ее дошел тихо, набрел на ландыши, которые уронила Ольга, на ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила.

"Отчего это она?" -- стал он соображать, припоминать...

-- Дурак, дурак! -- вдруг вслух сказал он, хватая ландыши, ветку, и почти бегом бросился по аллее. -- Я прощенья просил, а она.. ах, ужель?.. Какая мысль!

Счастливый, сияющий, точно "с месяцем во лбу", по выражению няньки, пришел он домой, сел в угол дивана и быстро начертил по пыли на столе крупными буквами: "Ольга".

-- Ах, какая пыль! -- очнувшись от восторга, заметил он. -- Захар! Захар! -- долго кричал он, потому что Захар сидел с кучерами у ворот, обращенных в переулок.

-- Поди ты! -- грозным шепотом говорила Анисья, дергая его за рукав. -- Барин давно зовет тебя.

-- Посмотри, Захар, что это такое? -- сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться был не в состоянии теперь. -- Ты и здесь хочешь такой же беспорядок завести: пыль, паутину? Нет; извини, я не позволю! И так Ольга Сергеевна мне проходу не дает: "Вы любите, говорит, сор".

-- Да, им хорошо говорить: у них пятеро людей, -- заметил Захар, поворачиваясь к двери.

-- Куда ты? Возьми да смети: здесь сесть нельзя, ни облокотиться... Ведь это гадость, это... обломовщина!

Захар надулся и стороной посмотрел на барина.

"Вона! -- подумал он, -- еще выдумал какое-то жалкое слово! А знакомое!"

-- Ну, мети же, что стоишь? -- сказал Обломов.

-- Чего мести? Я мёл сегодня! -- упрямо отвечал Захар.

-- А откуда ж пыль, если мёл? Смотри, вон, вон! Чтоб не было! Сейчас смести!

-- Я мёл, -- твердил Захар, -- не по десяти же раз мести! А пыль с улицы набирается... здесь поле, дача; пыли много на улице.

-- Да ты, Захар Трофимыч, -- начала Анисья, вдруг выглянув из другой комнаты, -- напрасно сначала метешь пол, а потом со столов сметаешь: пыль-то опять и насядет... Ты бы прежде...

-- Ты что тут пришла указывать? -- яростно захрипел Захар. -- Иди к своему месту!

-- Где же это видано -- сначала пол мести, а потом со столов убирать?.. Барин оттого и гневается...

-- Ну, ну, ну! -- закричал он, замахиваясь на нее локтем в грудь.

Она усмехнулась и спряталась. Обломов махнул и ему рукой, чтоб он шел вон. Он прилег на шитую подушку головой, приложил руку к сердцу и стал прислушиваться, как оно стучит.

"Ведь это вредно, -- сказал он про себя. -- Что делать? Если с доктором посоветоваться, он, пожалуй, в Абиссинию пошлет!"

Пока Захар и Анисья не были женаты, каждый из них занимался своею частью и не входил в чужую, то есть Анисья знала рынок и кухню и участвовала в убирании комнат только раз в год, когда мыли полы.

Но после свадьбы доступ в барские покои ей сделался свободнее. Она помогала Захару, и в комнатах стало чище, и вообще некоторые обязанности мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью потому, что Захар деспотически возложил их на нее.

-- На вот, выколоти-ко ковер, -- хрипел он повелительно, или: -- Ты бы перебрала вон, что там в углу навалено, да лишнее вынесла бы в кухню, -- говорил он.

Так блаженствовал он с месяц: в комнатах чисто, барин не ворчит, "жалких слов" не говорит, и он, Захар, ничего не делает. Но это блаженство миновалось -- и вот по какой причине.

Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его -- все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.

И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему, что он -- хоть брось, и притом она делает это с такой обидной снисходительностью, так тихо, как делают только с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается, глядя на него.

-- Ты, Захар Трофимыч, -- ласково говорила она, -- напрасно прежде закрываешь трубу, а потом форточки отворяешь: опять настудишь комнаты.

-- А как же по-твоему? -- с грубостью мужа спросил он, -- когда же отворять?

-- А когда затопишь: воздух и вытянет, а потом нагреется опять, -- отвечала она тихо.

-- Экая дура! -- говорил он. -- Двадцать лет я делал так, а для тебя менять стану...

На полке шкафа лежали у него вместе чай, сахар, лимон, серебро, тут же вакса, щетки и мыло.

Однажды он пришел и вдруг видит, что мыло лежит на умывальном столике, щетки и вакса в кухне на окне, а чай и сахар в особом ящике комода.

-- Это ты что у меня тут все будоражишь по-своему -- а? -- грозно спросил он. -- Я нарочно сложил все в один угол, чтоб под рукой было, а ты разбросала все по разным местам?

-- А чтоб чай не пахнул мылом, -- кротко заметила она.

В другой раз она указала ему две-три дыры на барском платье от моли и сказала, что в неделю раз надо непременно встряхнуть и почистить платье.

-- Дай я выколочу веничком, -- ласково заключила она.

Он вырвал у ней веничек и фрак, который было она взяла, и положил на прежнее место.

Когда еще он однажды, по обыкновению, стал пенять, на барина, что тот бранит его понапрасну за тараканов, что "не он выдумал их", Анисья молча выбрала с полки куски и завалявшиеся с незапамятных времен крошки черного хлеба, вымела и вымыла шкафы, посуду -- и тараканы почти совсем исчезли.

Захар все еще не понимал хорошенько, в чем дело, и приписывал это только ее усердию. Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб, и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!

Он вырвал у ней поднос, разронял стаканы и уже с тех пор не мог простить ей этого.

-- Вот видишь, как надо! -- еще прибавила она тихо.

Он взглянул на нее с тупым высокомерием, а она усмехается.

-- Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать! Да разве у нас в Обломовке такой дом был? На мне все держалось одном: одних лакеев, с мальчишками, пятнадцать человек! А вашей братьи, бабья, так и поименно-то не знаешь... А ты тут... Ах, ты!..

-- Я ведь доброго хочу... -- начала было она.

-- Ну, ну, ну! -- хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь. -- Пошла отсюда, из барских комнат, на кухню... знай свое бабье дело!

Она усмехнулась и пошла, он мрачно, стороной глядел ей вслед.

Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случилось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая "жалкими словами", Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил; "Поди ты к барину: что ему там нужно?"

Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснением. И сам Захар, чуть начинали проскакивать в речи Обломова "жалкие слова", предлагал ему позвать Анисью.

Таким образом, опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую жизнь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.

Захар только отвернется куда-нибудь, Анисья смахнет пыль со столов, с диванов, откроет форточку, поправит шторы, приберет к месту кинутые посреди комнаты сапоги, повешенные на парадных креслах панталоны, переберет все платья, даже бумаги, карандаши, ножичек, перья на столе -- все положит в порядке; взобьет измятую постель, поправит подушки -- и все в три приема; потом окинет еще беглым взглядом всю комнату, подвинет какой-нибудь стул, задвинет полуотворенный ящик комода, стащит салфетку со стола и быстро скользнет в кухню, заслыша скрипучие сапоги Захара.

Она была живая, проворная баба, лет сорока семи, с заботливой улыбкой, с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными, цепкими, никогда не устающими руками.

Лица у ней почти вовсе не было: только и был заметен нос; хотя он был небольшой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, и притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним было незаметно: оно так оттянулось, выцвело, что о носе ее давно уже получишь ясное понятие, а лица все не заметишь.

Много в свете таких мужей, как Захар. Иногда дипломат небрежно выслушает совет жены, пожмет плечами -- и втихомолку напишет по ее совету.

Иногда администратор, посвистывая, гримасой сожаления ответит на болтовню жены о важном деле -- а завтра важно докладывает эту болтовню министру.

Обходятся эти господа с женами так же мрачно или легко, едва удостаивают говорить, считая их так, если не за баб, как Захар, так за цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни...

Уж полдень давно ярко жег дорожки парка. Все сидели в тени, под холстинными навесами; только няньки с детьми, группами, отважно ходили и сидели на траве, под полуденными лучами.

Обломов все лежал на диване, веря и не веря смыслу утреннего разговора с Ольгой.

-- Она любит меня, в ней играет чувство ко мне. Возможно ли? Она обо мне мечтает; для меня пела она так страстно, и музыка заразила нас обоих симпатией.

Гордость заиграла в нем, засияла жизнь, ее волшебная даль, все краски и лучи, которых еще недавно не было. Он уже видел себя за границей с ней, в Швейцарии на озерах, в Италии, ходит в развалинах Рима, катается в гондоле, потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом... потом в своем земном раю -- в Обломовке.

Она -- божество, с этим милым лепетом, с этим изящным, беленьким личиком, тонкой, нежной шеей...

Крестьяне не видали никогда ничего подобного; они падают ниц перед этим ангелом. Она тихо ступает по траве, ходит с ним в тени березняка; она поет ему...

И он чувствует жизнь, ее тихое теченье, ее сладкие струи, плесканье... он впадает в раздумье от удовлетворенных желаний, от полноты счастья...

Вдруг лицо его омрачилось.

-- Нет, этого быть не может! -- вслух произнес он, встав с дивана и ходя по комнате. -- Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками... Она все смеется надо мной...

Он остановился перед зеркалом и долго рассматривал себя, сначала неблагосклонно, потом взгляд его прояснел; он даже улыбнулся.

-- Я как будто получше, посвежее, нежели как был в городе, -- сказал он, -- глаза у меня не тусклые... Вот ячмень показался было, да и пропал... Должно быть, от здешнего воздуха; много хожу, вина не пью совсем, не лежу... Не надо и в Египет ехать.

Пришел человек от Марьи Михайловны, Ольгиной тетки, звать обедать.

-- Иду, иду! -- сказал Обломов.

Человек пошел.

-- Постой! Вот тебе.

Он дал ему денег.

Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди все добрые, все наслаждаются; у всех счастье на лице. Только Захар мрачен, все стороной смотрит на барина; зато Анисья усмехается так добродушно. "Собаку заведу, -- решил Обломов, -- или кота... лучше кота: коты ласковы, мурлычут".

Он побежал к Ольге.

"Но, однакож... Ольга любит меня! -- думал он дорогой. -- Это молодое, свежее создание! Ее воображению открыта теперь самая поэтическая сфера жизни: ей должны сниться юноши с черными кудрями, стройные, высокие, с задумчивой, затаенной силой, с отвагой на лице, с гордой улыбкой, с этой искрой в глазах, которая тонет и трепещет во взгляде и так легко добирается до сердца, с мягким и свежим голосом, который звучит как металлическая струна. Наконец, любят и не юношей, не отвагу на лице, не ловкость в мазурке, не скаканье на лошади... Положим, Ольга не дюжинная девушка, у которой сердце можно пощекотать усами, тронуть слух звуком сабли; но ведь тогда надо другое... силу ума, например, чтоб женщина смирялась и склоняла голову перед этим умом, чтоб и свет кланялся ему... Или прославленный артист... А я что такое? Обломов -- больше ничего. Вот Штольц -- другое дело: Штольц -- ум, сила, уменье управлять собой, другими, судьбой. Куда ни придет, с кем ни сойдется -- смотришь, уж овладел, играет, как будто на инструменте.. А я?.. И с Захаром не управлюсь... и с собой тоже... я -- Обломов! Штольц! Боже... Ведь она его любит, -- в ужасе подумал он, -- сама сказала: как друга -- говорит она;да это ложь, может быть бессознательная... Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает..."

Он пошел тише, тише, тише, одолеваемый сомнениями.

"А что, если она кокетничает со мной?..Если только..."

Он остановился совсем, оцепенел на минуту.

"Что, если тут коварство, заговор... И с чего я взял, что она любит меня? Она не сказала: это сатанинский шепот самолюбия! Андрей! Ужели?.. быть не может: она такая, такая... Вон она какая!" -- Вдруг радостно сказал он, завидя идущую ему навстречу Ольгу.

Ольга с веселой улыбкой протянула ему руку.

"Нет, она не такая, она не обманщика, -- решил он, -- обманщицы не смотрят таким ласковым взглядом; у них нет такого искреннего смеха: они все пищат... Но... она, однакож, не сказала, что любит! -- вдруг опять подумал в испуге: это он так себе растолковал... -- А досада отчего же?.. Господи! в какой я омут попал!"

-- Что это у вас? -- спросила она.

-- Ветка.

-- Какая ветка?

-- Вы видите: сиреневая.

-- Где вы взяли? Тут нет сирени. Где вы шли?

-- Это вы давеча сорвали и бросили.

-- Зачем же вы подняли?

-- Так, мне нравится, что вы... с досадой бросили ее.

-- Нравится досада -- это новость! Отчего?

-- Не скажу.

-- Скажите, пожалуйста, я прошу...

-- Ни за что, ни за какие блага!,

-- Умоляю вас.

Он потряс отрицательно головой.

-- А если я спою?

-- Тогда... может быть...

-- Так только музыка действует на вас? -- сказала она с нахмуренной бровью. -- Так это правда?

-- Да, музыка, передаваемая вами...

-- Ну, я буду петь... Casta diva, Casta di... -- зазвучала она воззвание Нормы и остановилась..

-- Ну, говорите теперь! -- сказала она.

Он боролся несколько времени с собой.

-- Нет, нет! -- еще решительнее прежнего заключил он. -- Ни за что... никогда! Если это неправда, если мне так показалось?.. Никогда, никогда!

-- Что это такое? Что-нибудь ужасное, -- говорила она, устремив мысль на этот вопрос, а пытливый взгляд на него.

Потом лицо ее наполнялось постепенно сознанием: в каждую черту пробирался луч мысли, догадки, и вдруг все лицо озарилось сознанием... Солнце так же иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст, другой, кровлю и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль Обломова.

-- Нет, нет, у меня язык не поворотился... -- твердил Обломов, -- и не спрашивайте.

-- Я не спрашиваю вас, -- отвечала она равнодушно.

-- А как же? Сейчас вы...

-- Пойдемте домой, -- серьезно, не слушая его, сказала она, -- ma tante ждет.

Она пошла вперед, оставила его с теткой и прямо прошла в свою комнату.

VIII

Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему лицу. На цепочке висит золотой лорнет.

Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.

Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем больше по-французски. Однакож она тотчас заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.

В разговоре она не мечтает и не умничает; у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви..

У этой женщины впереди всего шло уменье жить, управлять собой, держать в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением. Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд.

Стихия ее была свет, и оттого такт, осторожность шли у ней впереди каждой мысли, каждого слова и движения.

Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно умно, как будто что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.

Они, по-видимому, любят быть вместе -- вот единственное заключение, какое можно вывести, глядя на них; обходится она с ним так же, как и с другими: благосклонно, с добротой, но так же ровно и покойно.

Злые языки воспользовались было этим и стали намекать на какую-то старинную дружбу, на поездку за границу вместе: но в отношениях ее к нему не проглядывало ни тени какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу.

Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало в залог при одном подряде, да там и село.

Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.

Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.

Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.

Знакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого -- сначала холодно; но когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на нее всегда.

Рассуждал он обо всем: и о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково отчетливо; выражал свое мнение в ясных и законченных фразах, как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет.

Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны: в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия.

Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги, частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих -- вести себя иначе. Тетке не приходило в голову требовать от Ольги что-нибудь такое, что б резко противоречило ее желаниям; Ольге не приснилось бы во сне не исполнить желания тетки, не последовать ее совету.

И в чем проявлялись эти желания? -- В выборе платья, в прическе, в том, например, поехать ли во французский театр или в оперу.

Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или высказывала совет, отнюдь не более, -- а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более.

Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.

Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они -- тетка и племянница, а не мать и дочь.

-- Я еду в магазин: не надо ли тебе чего-нибудь? -- спрашивала тетка.

-- Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, -- говорила Ольга, и они ехали вместе; или: -- Нет, ma tante, -- скажет Ольга, -- я недавно была.

Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у тетки, и та поедет, а эта останется.

-- Мы опять ту же дачу возьмем? -- скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, а так, как будто рассуждает сама с собой и не решается.

-- Да, там очень хорошо, -- говорила Ольга.

И дачу брали.

А если Ольга скажет:

-- Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок? Не лучше ли посмотреть в другой стороне?

-- Посмотрим, -- говорила тетка. -- Поедем, Оленька, в театр? -- говорила тетка, -- давно кричат об этой пьесе.

-- С удовольствием, -- отвечала Ольга, но без торопливого желания угодить, без выражения покорности.

Иногда они слегка и спорили.

-- Помилуй, ma chere, к лицу ли тебе зеленые ленты? -- говорила тетка. -- Возьми палевые.

-- Ах, ma tante! уж я шестой раз в палевых, наконец приглядится.

-- Ну, возьми pensee.

-- А эти вам нравятся?

Тетка вглядывалась и медленно трясла головой.

-- Как хочешь, ma chere, а я бы на твоем месте взяла pensee или палевые.

-- Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, -- говорила Ольга мягко и брала, что ей хотелось.

Ольга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого приговор должен быть законом для нее, а так, как бы спросила совета у всякой другой, более ее опытной женщины.

-- Ma tante, вы читали эту книгу -- что это такое? -- спрашивала она.

-- Ах, какая гадость! -- говорила тетка, отодвигая, но не пряча книгу и не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее.

И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть. Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору.

-- Ma chere Ольга! -- скажет иногда тетка. -- Про этого молодого человека, который к тебе часто подходит у Завадских, вчера мне что-то рассказывали, какую-то глупую историю.

И только. А Ольга как себе хочет потом: говори или не говори с ним.

Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольне. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, -- словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.

Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины -- это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла, и комната повеселеет.

Вот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с Ольгой. Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов -- и подавно.

Илья Ильич высидел с теткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всем; даже два раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги.

Приехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку.

Обломов еще чиннее вел себя, и все трое как нельзя более довольны были друг другом.

Тетка на разговоры по углам, на прогулки Обломова с Ольгой смотрела... или, лучше сказать, никак не смотрела.

Гулять с молодым человеком, с франтом -- это другое дело: она бы и тогда не сказала ничего, но, с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок: сама бы пошла с ними раз или два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.

Но гулять "с мсьё Обломовым", сидеть с ним в углу большой залы, на балконе... что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг... Да этого ничего никому и в голову не приходило.

Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Обломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения -- словом, распоряжалась им. И ее просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если б он не поехал за границу.

Ольга не показывалась, пока он сидел с теткой, и время тянулось медленно. Обломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине той перемены Ольги. Перемена эта была для него почему-то тяжеле прежней.

От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже! Он просто фат.

Он мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку: посторонннй звук, шорох -- и оно улетит.

Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдет к обеду, что и как она будет говорить, как будет смотреть на него...

Она сошла -- и он надивиться не мог, глядя на нее; он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой голос.

Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!

Взгляд ее не следил за ним, как прежде. Она смотрела на него, как будто давно знала, изучила его, наконец как будто он ей ничего, все равно как барон, -- словом, он точно не видел ее с год, и она на год созрела.

Не было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась, отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего. Видно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего прежде не делала. Свободы, непринужденности, позволяющей все высказать, что на уме, уже не было. Куда все вдруг делось?

После обеда он подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тете с вопросом:

-- Пойдем ли мы гулять?

-- Разве недалеко, -- сказала тетка. -- Вели дать мне зонтик.

И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса и воротились на балкон.

-- Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, -- спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости.

-- Жарко! -- заметила тетка.

-- Ничего, я попробую, -- сказала Ольга и спела романс.

Он слушал и не верил ушам.

Это не она: где же прежний, страстный звук?

Она пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения. Она вынула свою душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв.

Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как все....Что это такое?

Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся.

-- Приходите чаще, -- сказала тетка, -- в будни мы всегда одни, если вам не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть -- не соскучитесь.

Барон вежливо встал и поклонился ему.

Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошел, она повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова.

Дата добавления: 2015-08-21