Глава 2. Основной вопрос Декарта

Думаю, что «Размышление о первой философии» можно считать, как говорится, систематическим изложением картезианства, точнее, Картези­анской философией в чистом виде. Это зрелый и продуманный рассказ о тех философских основах, что заставляли Декарта искать. И эти основы оказа­лись «общими понятиями» и «некоторыми другими вещами, еще более простыми и всеобщими», то есть то ли тоже понятиями, то ли простейшими образами, из которых складываются понятия.

Если не забывать, что задачей Декарта было обоснование Наук, кото­рые он все решил переделать, исходя из открытого им метода, то станет понятнее, почему его мысль и далее движется к наукам:

«Такого рода универсальными вещами являются, по-видимому, вся телесная природа и ее протяженность, а также очертания протяженных вещей, их коли­чество, или величина, и число, наконец, место, где они расположены, время, в тече­нии которого они существуют, и тому подобное.

На этом основании, быть может, будет правдоподобным наш вывод, глася­щий, что физика, астрономия, медицина и все прочие науки, связанные с исследо­ванием сложных вещей, недостаточно надежны; что же до арифметики, гео­метрии и других такого же рода дисциплин, изучающих лишь простейшие и наиболее общие понятия — причем их мало заботит, существуют ли эти поня­тия в природе вещей, — то они содержат в себе нечто достоверное и не подле­жащее сомнению» (Декарт, Размышления о первой философии, с. 18).

Глава 2. Основной вопрос Декарта

Как вы понимаете, тут Декарт снова позволяет себе то ли легкую пута­ницу, то ли небрежность. Он не дает определения того, что понимает под «универсальными» и «некоторыми другими вещами». Из его слов можно по­нять, что он действительно говорит о «телесной природе протяженности или очертаниях и количестве вещей». Но когда читаешь: «что же до дисцип­лин, изучающих простейшие и наиболее общие понятия» становится ясно, что Декарт не говорит о вещах, а постоянно говорит о понятиях разных видов и ни о чем, кроме понятий. Возможно, это уточнение для кого-то излишне, но лично я какое-то время не имел из-за этого определенности, необходимой для понимания дальнейших рассуждений, как и для собственных выводов.

Но мое отношение можно было бы и не рассматривать, если бы испы­тываемый мною неуют не был бы признаком того, что взятая Декартом за основание рассуждения среда не описана полноценно. Если приглядеться, то станет ясно, что в своем описании он противопоставляет друг другу два метода исследования — физический и логический. Конечно, это не физика и не логика наших дней, но все же понятия о телесности, протяженности, количестве, времени существования — это понятия, которые до сих пор являются основными орудиями физики. А вот понятия арифметики и гео­метрии, стоит только сделать их отвлеченными от расчетов и подсчетов, превращаются в логику. Это нам определенно показали и аналитическая фи­лософия и феноменология.

Если это так, то возникает вопрос: а где же психология? Понятия — это содержание человеческого сознания, значит, предмет психологии, а Декарт, как кажется, пытается избавиться от психологизма в своих рассуждениях, как от всего, что не имеет абсолютности логических знаков. И если это так, то уход философии XX века в поиск логических оснований научного рассуж­дения означает, что философия развивается по Декарту.

Что может означать отказ от психологического изучения таких вещей, как понятия, — это особый разговор и, возможно, вовсе не такой очевид­ный для человека, воспитанного в научном мышлении. Вероятно, к нему придется возвращаться многократно. Но для начала приглядимся к тому, как Декарт доказывает надежность найденных им основ.

Сказав, что лежащие в основе арифметики и геометрии «простейшие и наиболее общие понятия содержат в себе нечто достоверное и не подлежащее сомнению», он доказывает это вот таким странным рассуждением: «Ибо сплю ли я или бодрствую, два плюс три дают пять, а квадрат не может иметь более четырех сторон; представляется совершенно немыслимым подозревать, чтобы столь ясные истины были ложны» (Там же, с. 18).

Это риторическое доказательство, могущее хорошо сработать во время публичного выступления, своего рода софизм. Но это вовсе не доказатель­ство. Здесь опять не определено, о чем, в сущности, идет речь: о том ли, что и во сне, если мне снится, что я складываю числа, два плюс три дают у меня пять, или же о моем представлении о существовании математики во сне.

Да, действительно, математик считает, что числа остаются тождествен­ными себе в любых условиях. Но это только потому, что он избрал так счи­тать, это договор или условность. Можно сказать, что это условие существо-

Основное— Море сознания— Слои философии — Слой 4

вания математики, поддерживаемые людьми. Если же мы отойдем от логи­ко-математических условностей и попробуем глазами психолога понаблю­дать за действительностью, то увидим, что квадраты во сне могут превра­щаться не только в круги, как, например, квадратные колеса сюрреалистов, но и в любые другие вещи, вовсе не связанные с геометрией. Ты можешь глядеть на курицу, в которую на твоих глазах превратился квадрат, и знать про нее, что она квадрат. И лишь по пробуждении подивишься странностям своего сна. После появления психоанализа и теории осознанного сна все эти построения Декарта и философии ущербны.

Точно так же наивна и уверенность в надежности числовых значений. Забудем даже о странных законах сна, меняющих все без уважения к здраво­му смыслу нашего бодрствования. Два плюс три может во сне превратиться в четыре и по другим законам. Достаточно вам всего лишь днем с увлечением поиграть в то, что дважды два — пять, а два плюс три — четыре, как ночью во сне вы обнаружите себя играющим в ту же игру, и там ваше сознание спокойно и уверенно повторит дневные подсчеты.

Значит, уверенность Декарта в математических основаниях — это вовсе не уверенность, а крик отчаяния и мольба: оставьте мне хоть что-то, на чем я могу строить свои рассуждения! Получается, что вся философия нового времени, вырастающая из этих его оснований, лишь повторяет путь Аристо­теля, пришедшего к логике: если нельзя найти ничего надежного в действи­тельном мире, давайте создадим искусственное пространство сознания, где догово­римся обо всех значениях и взаимодействиях используемых нами знаков. А потом научим человечество правильному мышлению...

Война Богов. Можно и так. Подобное пространство сознания — это орудие и оружие. Но не мое и не ваше. А Науки. Если ваши цели совпадают с целями Науки, тогда вы можете его применять и захватывать мир. А что делать, если ваша цель, скажем, самопознание?

Думаю, для самопознания нужно забыть об искусственных построениях и просто приглядеться к тому, что есть в действительности. Но как к нему приглядываться, и где она, эта действительность?

Она точно не там, где мы нашли искусственность. И поэтому поиск ненастоящего — это поиск направления к действительному. Если Декарт уходит от описания той психологической среды, которая творит понятия, нам придется туда заглянуть. Скажем, при разговоре о Сократе. Но пока — Декарт и его последователи. Или последствия.

Война Богов. Самым страшным из последствий картезианской революции мыш­ления, — если я прав в том, что опираясь на философию Декарта, Наука создала искусственные пространства «правильного мышления», — было то, что этот прием перебрался в идеологию. Впрочем, очень возможно, что я и не прав, а идеологи имперского образа жизни нащупали этот прием самостоятельно. Вероятно, он суще­ствовал со времен самых первых империй, которые пытались захватить мировое гос­подство. Чем империи покоряют завоеванные народы? Если судить по Америке — своими ценностями, своим образом жизни, своими правилами поведения, то есть нравственностью. Во всем этом есть очарование, потому что подкреплено силой, которой завидуешь и боишься. Но это внутри.

Глава 2. Основной вопрос Декарта

А снаружи этого искусственного образования, определяющего «правильное по­ведение» людей с еще большей обязательностью, чем логика определяет «правиль­ное мышление», — снаружи всегда звучит призыв: возьмите нашу нравственность, потому что с ней вы будете жить лучше, как мы живем лучше вас! Возьмите, не пожалеете, это великолепное орудие.

Орудие чего? Лучшей жизни? Духовного порабощения? Возможные от­веты. Но не для того слоя сознания, где мы сейчас находимся, не для фило­софии. А если вдуматься с философской точки зрения, то это страшное ору­дие. И вовсе не потому, что какие-то люди бросают родную культуру и меняют ее на сытость. На бытовом уровне эта сытость действительно может означать лучшую жизнь. Потому что на бытовом уровне жизнь может быть хуже и жизнь может быть лучше. Но на философском, на том самом, где существу­ют чистые понятия, есть только жизнь и не жизнь.

И можно только жить или не жить. И нельзя жить лучше. Все равно как нельзя быть немножко живым или больше живым. Даже когда ты при смер­ти, ты жив. А вот когда ты живешь лучше — ты живешь лучше, а не живешь! И если это не понятно на уровне идеологии, то вспомните об искусствен­ном пространстве сознания, именуемом логикой.

Пока ты исследуешь, как устроен Разум, как он думает и почему он думает по тем или иным законам, ты живешь, и ты ищешь истину. Но как только ты решаешь научить людей «правильному мышлению», ты отгоражи­ваешься от действительности этим слоем знаний о том, что мы договори­лись считать правильным, — и ты отгородился от жизни. Теперь ты и дума­ешь и живешь лучше, чем тебе дано. Твоя настоящая жизнь продолжается теперь сама, а ты сам живешь лучше — параллельно ей.

В русском языке есть прекрасное выражение: немножко не в себе. Вот именно это состояние и было создано Декартом в качестве основания для научных рассуждений. Когда ты хочешь делать Науку, нельзя оставаться пре­жним и обычным человеком, надо выйти из себя и жить рядом, говоря о жизни объективно, то есть со стороны. Да еще и убеждая всех простаков, что именно то, что тебе открывается, когда ты не в себе, и есть истина.

Война Богов. Впрочем, я зря обижаю Декарта. Прием этот создавал отнюдь не он один, да и задолго до него множество различных пифий и оракулов изрекали исти­ны, надышавшись дурманящих ум испарений. В этом смысле Наука — мистична. Она создала совершенно небывалый наркотик, меняющий состояния сознания всего лишь благодаря одному желанию стать служителем Богини по имени Наука. И пифии вещали не сами, откровения посылались им Аполлоном. И ученые достигают своего состоя­ния, введя себя в научный транс у ног повелительницы. Это религия, а религии всегда одинаковы по существу — они служение ради возможности приобщиться к миру Богов. Декарт же, в отличие от современных ученых, — не служитель культа, а мистик-одиночка вроде Сведенборга или Франциска Ассизского. Ему было дано от­кровение, и он пытался его донести до людей.

Кстати, откровение действительно было в его жизни лет в 20. Оно по­трясло все существо Декарта и обратило в истинного служителя Бога. Но, очевидно, не того, кому служили христиане. Его Бог, подобно Аполлону, нес свет знаний и разума. Впрочем, хотя Декарт и постоянно ищет Бога

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

в своих работах и даже доказывает возможность его бытия логически, он нигде не называет истинного имени своего божества, ограничиваясь общим именем — Бог. И уж если быть до конца последовательным, то приведенное мною рассуждение о возможности бесспорных и ясных понятий переходит у него прямо в попытку понять, верно ли он видит задачу, которую поручил ему в этом мире его Господин:

«Между тем в моем уме издавна прочно укоренилось мнение, что Бог суще­ствует, что он всемогущ и что он создал меня таким, каков я есть.

Но откуда я знаю, не устроил ли он все так, что вообще не существует ни земли, ни неба, никакой протяженности, формы, величины и никакого места, но, тем не менее, все это существует в моем представлении таким, каким оно мне сейчас видится?

Более того, поскольку я иногда считаю, что другие люди заблуждаются в вещах, которые, как они считают, они знают в совершенстве, то не устроил ли Бог так, что я совершаю ошибку всякий раз, когда прибавляю к двум три или складываю стороны квадрата либо произвожу какое-нибудь иное легчайшее мысленное действие?» (Там же, с. 18—19)

В сущности, это же рассуждение можно было проделать и без упомина­ния Бога. Мы вполне можем представить себе, что мир вокруг нам только снится или воображается. Собственно говоря, это во многом верно. Даже если мир вокруг и есть, он точно не таков, как мы его видим. К примеру, эта поющая и переливающаяся звуками Вселенная безмолвна. Лишь колебания наших барабанных перепонок превращают волны, мчащиеся в простран­стве, в звуки. Да и барабанная перепонка всего лишь дрожит, это наш мозг переводит дрожь в то, что мы считаем звуками.

Нет и различных цветов — есть лишь разная способность поглощать энер­гию лучей света.

Да и такое плотное вещество, состоящее из атомов, так же пустотно, как наша галактика. От атома до атома, как от звезды до звезды... Почему мы не проваливаемся сквозь него в бездну?

Декарт приводит другие доводы, но его вывод подходит и к моим воп­росам:

«На такого рода аргументы мне нечего возразить, и я вынужден признать, что из всех вещей, некогда почитавшихся мною истинными, нет ни одной, отно­сительно которой было бы недопустимо сомневаться» (Там же, с. 19).

И поэтому Декарт делает допущение, что все вокруг лишь грезится нам. Где же искать истинные основания?

«Архимед искал всего лишь надежную и неподвижную точку, чтобы сдви­нуть с места всю Землю; так же и у меня появятся большие надежды, если я измыслю даже самую малую вещь, которая была бы надежной и несокрушимой.

Итак, я допускаю, что все видимое мною ложно; я предполагаю никогда не существовавшим все, что являет мне обманчивая память; я полностью лишен чувств; мои тело, очертания (figura), протяженность, движение и место — химеры. Но что же тогда остается истинным?» (Там же, с. 21).

Глава 2. Основной вопрос Декарта

Вот это и есть Основной вопрос Декарта. А ответ на него четко и опреде­ленно показывает, что было предметом его исследований и где же надежная точка опоры, которая позволяет понять его отношение к сознанию.

«...Я убедил себя в том, что на свете ничего нет — ни неба, ни земли, ни мыслей, ни тел; итак, меня самого также не существует? Однако, коль скоро я себя в чем-то убедил, значит, я все же существовал?

Но существует также некий неведомый мне обманщик, чрезвычайно могу­щественный и хитрый, который всегда намеренно вводит меня в заблуждение. А раз он меня обманывает, значит, я существую; ну и пусть обманывает меня, сколько сумеет, он все равно никогда не отнимет у меня бытие, пока я буду считать,что я — нечто.

Таким образом, после более чем тщательного взвешивания всех "за"и "про­тив" я должен в конце концов выдвинуть следующую посылку: всякий раз, как я произношу слова Я есмь, я существую или воспринимаю это изречение умом, оно по необходимости будет истинным. <...>

Я есмь, я существую — это очевидно. Но сколь долго я существую? Столько, сколько я мыслю. Весьма возможно, если у меня прекратится вся­кая мысль, я сию же минуту полностью уйду в небытие.

Итак, я допускаю лишь то, что по необходимости истинно. А именно, я лишь мыслящая вещь, иначе говоря, я — ум (mens), дух (animus), интел­лект, разум (ratio); все это — термины, значение которых прежде мне было неведомо» (Там же, с. 21—23).

Я есть ум.

Все остальное, может быть, существует, а может, — лишь плоды моего воображения.

«Разум следует тщательно отвлекать от всех этих вещей, с тем чтобы он возможно более ясно познал свою собственную природу» (Там же, с. 24).

Это ответ окончательный и бесповоротный, подобный приговору. Са­мопознание есть познание природы ума — разума, потому что я есть ум, дух, разум.

Присутствие духа несколько нарушает чеканность формулировки. Не­различение ума и разума, кстати, тоже. Упрекать в этом Декарта бессмыс­ленно, а вот современным ученым, наверное, стоило бы обратить внимание на то, что эти слова разные. Не обозначают ли и они какие-то родственные, но различные понятия, как и в случае с разумом и мышлением?

Впрочем, этот разговор преждевременен. Главное, что Декарт не упоми­нает здесь Сознание. Оно для него служебно. И более того, очень часто там, где в его работе речь идет о сознании, на самом деле он говорит об уме. Ум и только ум — вот что исследовал Декарт.

Но о сознании он тоже успел сказать достаточно много, да еще так, что оно до сих пор живо в современной философии.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

Глава 3. Сознание Декарта

После «Метафизических размышлений» (под таким названием вышли «Размышления о первой философии» в 1647 году) Декарт написал обобща­ющий все его философские взгляды труд — «Первоначала философии» (1644), а также «Описание человеческого тела. Об образовании животного» (1648) и «Страсти Души» (1649). Можно считать, что в двух последних книгах изложе­на его психофизиология. Поэтому я еще вернусь к ним, когда буду говорить о душе. Что же касается взглядов Декарта на сознание, то есть смысл опе­реться на его зрелые представления, изложенные в философских книгах.

В «Метафизических размышлениях» упоминаний сознания немного. Прав­да, одно из них чрезвычайно значимо, потому что прямо вытекает из того определения ума в качестве предмета исследования и самопознания, что мы разбирали в предыдущей главе. Как вы помните, в предыдущих рассуждени­ях Декартом был показан прием, который впоследствии Гуссерль использу­ет для феноменологической редукции. Декарт рассматривает все, что оказы­вается в поле зрения его мысленного взора, и исключает из рассмотрения то, что может вызвать сомнения. Это отсечение лишнего продолжается и дальше.

«Итак, что же я есмь? Мыслящая вещь. А что такое — вещь мыслящая?

Это нечто сомневающееся, понимающее, утверждающее, отрицающее, же­лающее, не желающее, а также обладающее воображением и чувствами» (Де­карт, Размышления о первой философии, с. 24).

Если приглядеться, то Декарт не просто перечисляет какие-то психоло­гические способности человека. Он дает описание того, что несомненно в человеческом уме. Он только что предостерегал от ловушки воображения, но утверждение, что воображение ложно, нисколько не ослабляет достовер­ность утверждения, что при этом воображение есть. Получается, что Декарт говорит: несомненно, что я — ум и мышление. А значит, все составные части мышления или ума тоже несомненны. О каждой из этих частей у чело­вечества есть определенное понятие, которое имеет имя. И он перечисляет имена понятий, соответствующих способностям ума или мышления.

Для меня ум и мышление — разные вещи, поэтому я и подчеркиваю, что Декарт их не различает. Но сейчас это различие несущественно. Поэтому будем понимать то, что описывает Декарт, как некое обобщенное качество или свойство человека по имени Ум-Разум-Мышление.

«Разумеется, это не мало — если все перечисленные свойства принадлежат мне. Но почему бы им мне и не принадлежать? Разве я не сам по себе почти во всем сейчас сомневаюсь и, однако, кое-что понимаю, утверждаю в качестве ис­тины это одно и отвергаю все остальное, желаю очень многое знать, но не желаю быть введенным в заблуждение, многие вещи либо невольно воображаю, либо замечаю даже, что мое воображение воспринимает их как бы при помощи чувств?

Глава 3. Сознание Декарта

И какое из всех этих свойств <... > не является столь же достоверным, как то, что я существую? Что из всего этого может быть отделено от моего сознания? Что может считаться обособленным от меня самого?» (Там же, с. 24).

Я не в состоянии ничего сказать об этом употреблении слова «сознание» Декартом, поскольку я использую не оригинал, а перевод. Оно неоправдан­но, и если его понять как равнозначное «мне самому», то это унижает Де­карта-философа. Судите сами, если он действительно считает сознание той первосредой, которая содержит в себе Ум-Разум и от которой можно отде­лять свойства ума, то это важнейшее понятие его философии, которое уж ни в коем случае нельзя было употребить походя, бездумно, и тут же забыть. Думаю, что тут как раз поспособствовали друзья-переводчики. Слово созна­ние встречается в этой работе еще три раза, и последний очень показателен:

«И если из одного того, что я способен извлечь идею какой-то вещи из собственного сознания (ex cogitatione)...» (Там же, с. 53).

Как видите, Декарт по прежнему верен себе и говорит о мышлении, но Философия понимает это как разговор о сознании. Читаем Ленин, понима­ем Партия... Это не Декарт плохо рассуждает, это его унизили, показав пло­хим философом. Но поскольку мы все-таки изучаем не Декарта, а картези­анскую философию, как она живет сейчас, то давайте посмотрим, как эта философия понимает сознание. И как Декартовское понятие «мышление» превращалось в умах философов в «сознание». Задав вопрос, что может быть отделено от «сознания», понимаемого широко — как я сам, — Декарт дает полноценное описание этого я сам, которое для него было Cogito, а для Науки и стало сознанием.

«Что может считаться обособленным от меня самого?

Ведь именно мое сомнение, понимание и желание столь очевидны, что более четкого объяснения не может представиться. Но поистине это тот же самый я, коему свойственно воображать; и хотя, возможно, как я уже допустил, ни одна воображаемая вещь не может считаться истинной, сама сила воображе­ния, как таковая, действительно существует и составляет долю моего сознания.

Итак, именно я — тот, кто чувствует и кто как бы с помощью этих чувств замечает телесные вещи; иначе говоря, я — тот, кто видит свет, слышит звуки, ощущает жар. Все это — ложные ощущения, ибо я сплю. Но достоверно, что мне кажется, будто я вижу, слышу и согреваюсь. Последнее не может быть ложным, и это, собственно то, что именуется моим ощущением; причем взятое именно в этом смысле ощущение есть не что иное, как мышле­ние» (Там же, с. 24—25).

По поводу этого места комментатор тоже заявляет, что «здесь понятие мышления (мысли) употребляется Декартом в максимально широком значении и совпадает с понятием "сознания "». А я на это еще раз замечу всей современ­ной Философии, что на такое заявление нужно иметь право, доказав, что сознание — это широко понятое мышление.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

Что же касается Декарта, то теперь мы понимаем не только то, что он понимал под мышлением, но и то, что если Психология выводит свое по­нятие «ощущения» из картезианской философии, а психологи непроизволь­но заимствуют основания своих взглядов из философских утверждений, то очень может быть, что и вся теория ощущений говорит не о том.

Во всяком случае, теперь у меня появились сомнения, что я правильно понял, что такое ощущение, когда изучал психологию. Очевидно теперь и то, как родилось современное научное понятие «сознания» как «широкого мышления».

Но как понимал сознание Декарт, я так и не понял, потому что здесь речь явно идет не о сознании. Более того, в этой работе речь о сознании не идет совсем.

После того, как «Размышление о первой философии» было написано, но прежде, чем его издать, Декарт умудрился заполучить отзывы на него от ведущих философов Европы, быстренько написал возражения на их замеча­ния и издал книгу так, что последнее слово осталось за ним.

В присланных «Возражениях», как Декарт назвал эти отзывы, лишь Пьер Гассенди поминает сознание. Но поскольку речь у него идет о Душе, я рас­скажу о нем позже. О сознании же Декарт говорит еще раз, возражая на шестое «Возражение» парижских философов во главе с Дезаргом.

Речь, в сущности, идет о природе ума, как ее понимает Декарт:

«...Ум, хотя он на самом деле представляет собой субстанцию, может быть назван качеством тела, с которым он сопряжен» (Там же, с. 324).

Декарт не приписывает этим ум — мозгу. Его понятие гораздо сложнее. И явно взято из самонаблюдения. Когда ты погружаешься мыслью в себя, тело как бы растворяется и становится пустотным. И чем глубже ты уходишь в самосозерцание, тем менее определенной становится связь думания с го­ловой. Древние, которые были проще и наблюдательнее нас, вовсе не всегда считали, что думает мозг. Иногда разум помещался в сердце, иногда в легкие или диафрагму. Об этом мы еще поговорим. Но и при внимательном наблю­дении за собой ты однажды понимаешь, что ощущение, будто думаешь в голове где-то между ушами, рождается не потому, что ты это действитель­но чувствуешь, а потому, что глаза и уши воспринимают внешнее как бы извне внутрь. И именно это сосредоточение линий восприятия, которые схо­дятся где-то внутри головы, и ощущается нами местом думания. Кстати, оно как раз где-то в районе шишковидной железы, которую Декарт считал мес­том расположения нашей мыслящей души.

Уже одно это наблюдение, превращающее «ощущение» в геометричес­кую точку пересечения линий, сильно разрушает привязанность к ней. Пос­ле того, как это случилось, ты время от времени начинаешь замечать, что при смене состояний сознания «место думания» «плавает» в тебе, а иногда, когда ты «вне себя», оно и действительно выходит из тела. По крайней мере в ощущениях. Ты словно висишь сам над собой. Правда, как только ты это замечаешь, осознавание тут же швыряет тебя в состояние восприятия, то есть в точку между ушами. И ты снова «думаешь в голове». Тем не менее, даже

Глава 4. Мыслящая субстанция

если мышление и есть свойство мозга, — мозг больше, чем субъективно ощущаемое «место думания». Поэтому место это есть смысл именовать «ме­стом восприятия» и отделить от думания. А за думанием понаблюдать.

Отделить думание от ощущения и восприятия очень сложно. Но думание не есть восприятие, и значит, это возможно. Декарт же, очевидно, много созерцавший себя думающим, использует для описания работы ума образ силы тяжести или земного тяготения:

«...когда эта сила тяжести была сопряжена с тяжелым телом, я усматри­вал, что весь ее объем может действовать в любой из его частей, поскольку какой бы своей частью это тело ни было подвешено на канате, вся его тяжесть тянула этот канат совершенно так же, как если бы сила тяжести была разли­та лишь в этой части тела, соприкасающейся с канатом. Разумеется, я пони­маю, что и ум не иначе сопряжен телу: он целиком помещается во всем теле и целиком в каждой его части. Из этого ясно, что указанная идея силы тяжести частично заимствована мной из идеи, которую я имею относительно ума, — поскольку я считал, что сила тяжести увлекает тела к центру Земли таким образом, как если бы она этот центр осознавала.

Этого никоим образом не могло быть без сознания. А ведь сознанием мо­жет обладать только ум» (Там же).

Вот первое и внятное упоминание сознания. В таком сопряжении с дру­гими понятиями это может быть только сознание. И оно для Декарта есть свойство ума, и свойство сознавать нечто. Но как красив сам этот образ ума, к тому же осознаваемого Декартом как субстанция!

Честно признаюсь, мне совершенно не интересно исследовать понима­ние сознания как осознавания. Осознавание — это не сознание, а осознава-ние. И его и надо изучать именно так.

Но вот что такое ум как субстанция, и не скрывается ли за «мыслитель­ной субстанцией» действительное понятие о сознании, я хочу посмотреть особо.

---

Дата добавления: 2015-09-03