Там, где ручей встречается с рекой

А ня действительно "хорошо и весело" провела лето и наслаждалась им от всей души. Они с Дианой целые дни проводили на свежем воздухе, упиваясь всеми удовольствиями, которые были способны доставить Тропинка Влюбленных, Ключ Дриад, Плач Ив и Остров Виктории. Марилла не выдвигала никаких возражений против такого бродячего образа жизни. Доктор из Спенсерваля, тот самый, который приезжал в памятную ночь, когда у Минни был круп, встретил Аню однажды вечером еще в начале каникул в доме одного из своих пациентов, посмотрел на нее пристально, поджал губы, покачал головой и через одного из знакомых передал Марилле следующее: "Держите вашу рыжую девочку все лето на свежем воздухе и не позволяйте ей читать книжки, пока у нее не появится больше упругости в движениях". Это послание изрядно напугало Мариллу. Она решила, что Аню безусловно ждет смерть от чахотки, если не следовать совету врача самым добросовестным образом. В результате Аня провела счастливейшее лето в своей жизни, насладившись всем, что давали свобода и веселье. Она гуляла, занималась греблей, собирала ягоды и мечтала, сколько душе угодно; и когда пришел сентябрь, у нее снова были яркие глаза, бодрая, упругая походка, которая, без сомнения, удовлетворила бы доктора из Спенсерваля, и сердце, вновь полное энтузиазма и честолюбивых планов.

— Я намерена учиться, не жалея сил, — объявила она, когда принесла с чердака свои учебники. — О вы, добрые старые друзья! Как я рада вновь увидеть ваши знакомые честные лица… даже и твое, геометрия. Я провела совершенно великолепное лето, Марилла, и теперь готова с радостью принять на свои плечи всю тяжесть бытия, как мистер Аллан сказал в своей последней проповеди. Ведь правда, у мистера Аллана великолепные проповеди? Миссис Линд говорит, что он с каждым днем становится все красноречивее, и не успеем мы оглянуться, как какая-нибудь городская церковь сманит его у нас, а нам придется искать и приучать к делу другого неопытного проповедника. Но я не вижу смысла беспокоиться заранее, а вы, Марилла? Я думаю, что лучше просто радоваться, пока мистер Аллан еще здесь. Мне кажется, что если бы я была мужчиной, то стала бы священником. Они могут оказывать такое благотворное влияние, если только у них убедительная теология. Это, должно быть, потрясающе приятно — читать замечательные проповеди и волновать сердца слушателей! Почему женщины не могут быть священниками, Марилла? Я спросила об этом миссис Линд, а она пришла в ужас и сказала, что это был бы просто скандал! Она сказала, что, может быть, и есть женщины-священники в Штатах, и она даже уверена, что там они есть, но, слава Богу, у нас в Канаде до такого безобразия не дошли и, она надеется, никогда не дойдут. Но я не понимаю почему. Мне кажется, что женщины были бы великолепными священниками. Когда нужно устроить собрание или чаепитие для прихожан или что-нибудь еще, чтобы собрать пожертвования, женщинам приходится принимать на себя все хлопоты и делать всю трудную работу. Я уверена, что миссис Линд могла бы молиться ничуть не хуже ректора нашей воскресной школы, мистера Белла, и не сомневаюсь, что если бы она попрактиковалась, то смогла бы и проповедовать.

— О да, не сомневаюсь, что она смогла бы, — добавила Марилла язвительно. — Она и так без конца произносит проповеди. У нас в Авонлее мало шансов сбиться с пути истинного, пока есть Рейчел, чтобы за нами приглядеть.

— Марилла, — сказала Аня в порыве откровенности. — Я хочу вам кое в чем признаться и спросить, что вы об этом думаете. Мысль эта меня ужасно мучает… особенно в воскресенье после обеда, ну, то есть когда я больше всего думаю о моральных вопросах. Я очень хочу быть хорошей; и когда я с вами, или с миссис Аллан, или мисс Стейси, я даже еще больше этого хочу и стараюсь сделать все, что вам понравилось и что вы одобрили бы. Но когда я с миссис Линд, я всегда чувствую себя отчаянно испорченной и меня так и подмывает пойти и сделать именно то, чего, по ее мнению, я не должна делать. Я чувствую непреодолимое искушение сделать именно это. Послушайте, как вы думаете, в чем причина, что у меня появляется такое чувство? Неужели я и вправду такая дурная и неисправимая?

Марилла на мгновение заколебалась, но потом рассмеялась от души:

— Если ты такая, Аня, то боюсь, что и я не лучше, потому что Рейчел и на меня часто так влияет. Я иногда думаю, что она могла бы "благотворно влиять на людей", как ты выражаешься, если бы перестала так усердно склонять их к добру. Должна бы существовать специальная заповедь, запрещающая пилить ближнего. Но, впрочем, я не должна так говорить. Рейчел — добрая христианка, и намерения у нее самые лучшие. Нет добрее души в Авонлее. И никогда она не уклоняется от своей доли трудов.

— Я очень рада, что вы испытываете то же самое, что и я, — сказала Аня решительно. — Это так ободряет. Теперь я уже не буду так сильно из-за этого волноваться… Хотя, вероятно, найдутся другие вопросы, которые будут меня тревожить. Они ни на минуту не перестают возникать… Ну, то есть вопросы, которые приводят в недоумение, вы понимаете. Решаешь для себя один вопрос, и тут же возникает другой. Так много вопросов, которые надо обдумать и решить, когда начинаешь взрослеть. Я все время занята тем, что обдумываю и решаю, что правильно, а что нет. Это очень серьезно — становиться взрослым, правда, Марилла? Но с хорошими друзьями, как вы, Мэтью, миссис Аллан, мисс Стейси, я должна повзрослеть успешно, и это будет моя собственная вина, если я этого не сделаю. Я чувствую большую ответственность, потому что у меня один-единственный шанс. Если я не вырасту такой, какой должна, то уже не смогу вернуться и начать сначала. Я выросла на два дюйма за это лето, Марилла. Мистер Джиллис мерил меня, когда мы были на дне рождения у Руби. Я так рада, что вы сделали мои новые платья подлиннее. Это темно-зеленое такое красивое, и так было мило с вашей стороны сделать оборки. Конечно, я понимаю, что в этом не было особой необходимости, но оборки стали так модны этой осенью, и у Джози Пай все платья с оборками. Я наверняка буду теперь учиться лучше с моими оборками. У меня такое приятное чувство где-то в глубине души из-за этих оборок.

— Ну, ради этого стоило их пришить, — признала Марилла.

Мисс Стейси вернулась осенью в авонлейскую школу и застала своих учеников, как и прежде, готовыми с энтузиазмом приняться за работу. Подготовительный класс перепоясал чресла,[13]дабы вступить в решительную схватку, потому что вдали, в конце учебного года, бросая неясную тень на весь предстоявший путь, маячило нечто роковое, известное под названием "вступительные экзамены;", и при мысли об этом у всех учеников, без исключения, душа уходила в пятки. А что, если не сдадут! Этой мысли было суждено преследовать Аню в ту зиму целыми днями, включая и послеобеденные воскресные часы, почти полностью вытеснив моральные и теологические проблемы. Когда ее навещали плохие сны, она видела себя в них печально всматривающейся в список выдержавших вступительные экзамены, где имя Гилберта Блайта было крупно выписано наверху, а ее собственное даже не появлялось.

Но все же это была веселая, полная трудов, счастливо и быстро пролетавшая зима. Занятия в школе были такими же интересными, а соперничество в классе таким же захватывающим, как и прежде. Новые миры мыслей, чувств и желаний, свежие, чарующие горизонты неисследованных знаний открывались перед любопытными Аниными глазами. Во многом это было результатом тактичного, внимательного и разумного руководства со стороны мисс Стейси. Она учила свой класс самостоятельно думать, исследовать и находить решения и поощряла своих учеников сворачивать со старых проторенных путей, что беспокоило миссис Линд и школьных попечителей, которые относились ко всем нововведениям и отклонениям от принятых методов большей частью с сомнением.

Помимо занятий Аня чаще, чем прежде, предавалась развлечениям — как только представлялся удобный случай, потому что Марилла, памятуя о рекомендации доктора из Спенсерваля, больше не налагала на них запрета. Дискуссионный клуб процветал и провел несколько концертов; состоялись одна или две вечеринки, уже почти как у взрослых; были и прогулки на санях, и веселые часы на катке.

А одновременно Аня росла, вытягиваясь так быстро, что однажды Марилла, встав случайно рядом с ней, даже вскрикнула от удивления, обнаружив, что девочка выше нее самой.

— Ой, Аня, как ты выросла! — сказала она, почти не веря глазам. За словами последовал вздох. Эти новые дюймы Аниного роста вызвали у Мариллы странную печаль. Тот ребенок, которого она научилась любить, как-то незаметно исчез, а на его месте стояла эта высокая пятнадцатилетняя девушка с серьезными глазами, задумчивым лицом и гордо посаженной головкой. Марилла любила эту девушку так же горячо, как и того ребенка, но вместе с тем у нее было странное и печальное ощущение утраты. И когда в тот вечер Аня вместе с Дианой отправилась на молитвенное собрание, Марилла, сидя в одиночестве в зимних сумерках, поддалась минутной слабости и заплакала. За этим и застал ее Мэтью, вошедший в кухню с фонарем в руках. Он уставился на нее с таким испугом, что Марилла рассмеялась сквозь слезы.

— Я думала об Ане, — объяснила она. — Она стала такой взрослой… и, наверное, в следующую зиму ее не будет с нами. Я буду по ней ужасно скучать.

— Она сможет часто приезжать домой, — утешил Мэтью, для которого Аня всегда оставалась маленькой бойкой девочкой, привезенной им из Брайт Ривер теплым июньским вечером четыре года назад. — К тому времени построят железнодорожную ветку до Кармоди.

— Это будет совсем не то, что иметь ее все время здесь, — вздохнула Марилла мрачно, решительно настроенная насладиться своим неутешным горем. — Но… мужчинам этого не понять!

Были и другие перемены в Ане, не менее значительные, чем физические. Так, она стала гораздо сдержаннее. Быть может, думала она еще больше, а мечтала столько же, сколько и прежде, но говорила явно меньше. Марилла отметила и это.

— Ты уже не щебечешь, как раньше, Аня, и не употребляешь и половины своих прежних высокопарных слов. Что это с тобой?

Аня покраснела и легко рассмеялась, опустив на колени книжку, которую читала, и мечтательно взглянула в окно, где набухшие красные почки плюща медленно раскрывались, соблазненные теплым весенним солнцем

— Не знаю… мне не хочется много говорить, — сказала она, в задумчивости подпирая подбородок указательным пальцем. — Приятней думать о своем милом и дорогом и таить мысли в душе, как сокровища. Мне не хочется, чтобы над ними смеялись или им удивлялись. И почему-то мне больше не хочется употреблять возвышенных оборотов. Даже грустно, что теперь, когда я выросла и могла бы ими пользоваться, у меня совсем нет желания это делать. В некоторых отношениях приятно быть почти взрослой, но… это не того рода удовольствие, какого я ожидала. Так многому нужно научиться, так много сделать и обдумать, что нет времени для пышных слов. Кроме того, мисс Стейси говорит, что короткие слова гораздо сильнее и выразительнее. Она требует, чтобы мы писали сочинения как можно более простым языком. Сначала это было трудно. Я так привыкла нагромождать все красивые пышные обороты, какие могла припомнить… а было их у меня в памяти без счета. Но теперь я и сама вижу, что чем проще, тем лучше.

— А что стало с вашим литературным клубом? Я уж давно от тебя ничего о нем не слышу.

— Литературного клуба больше не существует. У нас нет на это времени… мне кажется, он нам надоел. Какая это была глупая писанина о любви, убийствах, побегах и тайнах! Мисс Стейси иногда дает нам задание написать рассказ, но не разрешает писать ничего, кроме того, что могло бы случиться с нами в Авонлее. Она очень строго оценивает наши рассказы и требует от нас самих критического к ним подхода. Я и не думала, что в моих сочинениях так много недостатков, пока не начала сама их искать. Мне стало так стыдно, я хотела совсем бросить сочинять, но мисс Стейси сказала, что я могу научиться писать хорошо, если только привыкну быть своим самым суровым критиком. И я стараюсь.

— Осталось всего два месяца до вступительных экзаменов, — сказала Марилла. — Как ты думаешь, поступишь?

Аня задрожала.

— Не знаю. Иногда мне кажется, что все будет хорошо… но потом мне становится ужасно страшно. Мы учились так усердно, и мисс Стейси столько с нами занималась, но все равно мы можем не поступить. У каждого из нас своя Ахиллесова пята.[14]У меня, разумеется, геометрия, у Джейн — латынь, у Руби и Чарли — алгебра, а у Джози — арифметика. Муди Спурджен совершенно уверен, что срежется на истории Англии. Мисс Стейси собирается в июне устроить нам пробные экзамены, такие же трудные, как и предстоящие вступительные, и будет оценивать нас так же строго, чтобы мы получили представление о том, что нас ждет. Как я хотела бы, чтобы все уже было позади, Марилла! Мысль эта не дает мне покоя. Иногда я просыпаюсь среди ночи и думаю, что буду делать, если не поступлю.

— Ничего страшного, походишь еще год в школу и попытаешься поступить снова, — сказала Марилла спокойно.

— Ах, боюсь, что у меня не хватит твердости духа. Это было бы таким позором — провалиться, особенно если Гил… если другие поступят. А я всегда так нервничаю на экзаменах, что, боюсь, все перепутаю. Хорошо бы иметь нервы, как у Джейн Эндрюс! Ее ничто не выведет из равновесия.

Аня вздохнула и, оторвав взгляд от прелести весеннего мира, чарующего свежестью ветерка, голубизной неба и молодой зеленью сада, снова с головой погрузилась в чтение. Будут и другие весны, но Аня была убеждена, что если она не поступит в семинарию, то уже никогда не сможет насладиться ими вполне.

Глава 32

Дата добавления: 2015-09-03