Воспитание Ани начинается

П о одной ей известным причинам Марилла до вечера следующего дня не говорила Ане, что оставит ее в Зеленых Мезонинах. До обеда она давала ей разные поручения и внимательно наблюдала, как девочка их выполняет. Уже к полудню она убедилась, что Аня проворна и послушна, трудолюбива и понятлива. Главным ее недостатком была склонность впадать в задумчивость. Тогда прямо посреди какого-нибудь занятия она совершенно о нем забывала, пока громкое замечание или неожиданная катастрофа не возвращали ее на землю.

Кончив мыть посуду после обеда, Аня неожиданно остановилась перед Мариллой с отчаянным видом человека, решившегося узнать самый ужасный приговор. Ее тоненькая фигурка дрожала с ног до головы, лицо пылало, глаза казались почти черными. Она крепко сжала руки перед грудью и сказала умоляюще:

— О, пожалуйста, мисс Касберт, скажите мне, собираетесь вы отослать меня или нет. Я старалась быть терпеливой все утро, но чувствую, что больше не могу выносить эту неизвестность. Это ужасное чувство. Пожалуйста, скажите мне!

— Аня, ты не ошпарила тряпку кипятком после мытья посуды, как я тебе велела, — сказала Марилла невозмутимо. — Пойди и сделай это, прежде чем задавать вопросы.

Аня пошла исполнить приказание. Потом она обернулась к Марилле и остановила на ее лице умоляющий взгляд.

— Хорошо, — сказала Марилла, чувствуя, что не может найти никакого предлога, чтобы откладывать объяснение и дальше, — думаю, что могу тебе сказать. Мы с Мэтью решили оставить тебя. Разумеется, если ты постараешься быть хорошей девочкой и проявишь благодарность. Но, дитя, что с тобой?

— Я плачу, — сказала Аня смущенно. — Не знаю, почему. Я так рада, как только человек может радоваться. Ах, радоваться — совсем не то слово. Я радовалась, когда видела Белый Путь Очарования и вишни в цвету… но это! О, это гораздо больше, чем радость. Я так счастлива! Я постараюсь быть очень хорошей. Это будет тяжкий труд, я полагаю, потому что миссис Томас часто говорила мне, что я ужасно плохая. Но я буду стараться. Вы не знаете, почему я плачу?

— Я думаю, потому, что ты так взволнована и возбуждена, — сказала Марилла с неодобрением в голосе. — Сядь на тот стул и постарайся успокоиться. Боюсь, что ты слишком склонна как к слезам, так и к смеху. Да, ты останешься у нас, и мы постараемся, чтобы тебе было хорошо. Будешь ходить в школу. Но сейчас осталось всего две недели до начала каникул, так что пойдешь учиться в сентябре.

— А как мне называть вас? — спросила Аня. — Я должна всегда говорить мисс Касберт? Нельзя ли мне называть вас тетя Марилла?

— Нет, называй просто Марилла. Я не привыкла к обращению мисс Касберт, и оно меня раздражает.

— Это звучит ужасно неуважительно — просто Марилла, — запротестовала Аня.

— Думаю, не будет никакого неуважения, если только ты будешь говорить с уважением. Bce в Авонлее, и старые и молодые, зовут меня Мариллой, кроме священника. Он говорит мисс Касберт… когда вспоминает об этом.

— Мне так хотелось бы называть вас тетя Марилла, — сказала Аня печально. — У меня никогда не было тети или другой родственницы… даже бабушки. Мне казалось бы, что я действительно принадлежу вам. Можно мне называть вас тетя Марилла?

— Нет, я тебе не тетя, и я не люблю давать людям титулы, которых они не носят на самом деле.

— Но мы могли бы вообразить, что вы моя тетя.

— Я не могла бы, — сказала Марилла неумолимо.

— Вы никогда не воображаете вещи не такими, какие они на самом деле? — спросила Аня, широко раскрывая глаза.

— Нет.

— Ах! — Аня глубоко вздохнула. — Ах, мисс… Марилла, как много вы теряете!

— Не думаю. Зачем воображать вещи не такими, какие они на самом деле? — возразила Марилла. — Когда Бог создал нас в таком, а не ином мире, то не для того, чтобы мы этот мир воображали иным. Ах да, это мне напомнило… Аня, пойди в гостиную — вытри только ноги как следует и не напусти мух — и принеси мне открытку, которая стоит на каминной полке. На ней напечатана молитва "Отче наш", и сегодня вечером ты потратишь свое свободное время на то, чтобы выучить ее наизусть. Таких молитв, как я слышала вчера, больше быть не должно.

— Да, я думаю, это была очень нескладная молитва, — сказала Аня извиняющимся тоном, — но, понимаете, у меня не было никакого опыта. Нельзя ожидать, чтобы человек хорошо молился с первого же раза, правда? Я придумала замечательную молитву, когда легла в кровать, как я вам и обещала. Она была почти такая же длинная, как у священника, и очень поэтичная. Но поверите ли? Я не могла вспомнить ни одного слова, когда проснулась сегодня утром. Боюсь, я никогда не смогу сочинить другую, такую же хорошую. Почему-то, когда что-нибудь придумываешь во второй раз, никогда не получается так хорошо, как было в первый. Вы это замечали?

— Есть кое-что, что ты должна заметить, Аня. Когда я велю тебе что-то сделать, я хочу, чтобы ты слушалась меня сразу, а не стояла столбом и не рассуждала об этом без конца. Иди и сделай, что я тебе велела.

Аня быстро направилась через переднюю в гостиную, однако не вернулась оттуда. Прождав минут десять, Марилла отложила вязанье и, поджав губы, отправилась за ней. Она обнаружила Аню неподвижно стоящей перед картиной, которая висела на стене между двумя окнами. Девочка сцепила руки за спиной, лицо ее было поднято вверх, в глазах светилась мечта. Белый и зеленоватый свет, пробиравшийся в комнату через ветки яблонь и плюща, обливал погруженную в созерцание маленькую фигурку неземным сиянием.

— Аня, о чем ты думаешь? — спросила Марилла резко.

Аня, вздрогнув, вернулась на землю.

— Об этом, — сказала она, указывая на картину — довольно яркую репродукцию под названием "Христос, благословляющий детей", — и я как раз воображала, что я одна из них, что я — вон та девочка в голубом платье, которая стоит в уголке, словно она никому не принадлежит, совсем как я. Она кажется такой одинокой и печальной, правда? Я думаю, у нее нет ни отца ни матери. Но ей тоже хотелось получить благословение, и поэтому она робко пробралась в уголок, надеясь, что никто ее не заметит, никто, кроме Него. Я уверена, я знаю, что она при этом чувствовала. У нее сильно билось сердце и руки похолодели, как у меня, когда я спросила вас, оставите ли вы меня здесь. Она боялась, что Он может не заметить ее. Но Он, наверное, заметил, как вы думаете? Я пыталась все это вообразить — как она пробиралась все ближе и ближе, пока не оказалась совсем близко к Нему. И тогда Он взглянул на нее и положил руку ей на голову, и ах какой радостный трепет охватил ее! Но я хотела бы, чтобы художник не изображал Его таким грустным. У Него такое лицо на всех картинах, вы замечали? Но мне не верится, что Он в самом деле выглядел таким грустным, а то дети боялись бы Его.

— Аня, — сказала Марилла, удивляясь, почему она уже давно не прервала речь девочки, — нельзя говорить такие вещи. Это непочтение… явное непочтение..

Глаза Ани выразили изумление.

— Но я чувствую такое благоговение! Я совершенно не хотела быть непочтительной.

— Да, я верю тебе… но нельзя говорить так бесцеремонно об этих вещах. И еще одно, на что ты должна обратить внимание, Аня. Когда я тебя за чем-нибудь посылаю, возвращайся сразу, а не мечтай и не фантазируй перед картинами. Помни об этом! Возьми эту открытку и пойдем в кухню. Теперь сядь в углу и выучи эту молитву наизусть.

Аня прислонила открытку к кувшину, в котором стояли цветущие яблоневые ветки. Она принесла их перед обедом, чтобы украсить стол, — Марилла косо посмотрела на это украшение, но ничего не сказала. Девочка оперла подбородок на руки и несколько минут молча и внимательно смотрела на напечатанную молитву.

— Мне это нравится, — объявила она наконец. — Очень красиво. Я слышала эту молитву прежде: однажды ее читал ректор воскресной школы в приюте. Но тогда мне не понравилось. У него был такой скрипучий голос, и молился он так мрачно. И я ясно чувствовала, что для него молитва была неприятной обязанностью… Это не поэзия, но на меня она производит такое же впечатление, как поэзия. "Да святится имя Твое". Это совсем как мелодия. Ах, я так рада, что вы велели мне это выучить, мисс… Марилла.

— Хорошо, учи и молчи, — сказала Марилла коротко.

Аня наклонила кувшин с цветами, чтобы нежно поцеловать розовый бутон, и затем несколько минут прилежно учила.

— Марилла, — спросила она снова, — как вы думаете, я найду задушевную подругу в Авонлее?

— Что? Какую подругу?

— Задушевную… близкую подругу, понимаете… по-настоящему родственную душу, которой я могла бы поверять самое сокровенное. Я всю жизнь мечтаю встретить ее. Я никогда не думала, что встречу, но столько моих самых чудесных мечтаний вдруг сбылось — все сразу, что, может быть, и это сбудется тоже. Как вы думаете, это возможно?

— Диана Барри живет в Садовом Склоне, она примерно твоего возраста. Она очень милая девочка, и, наверное, вы с ней сможете играть, когда она вернется домой. Она сейчас гостит у своей тети в Кармоди. Но тебе придется обратить внимание на свое поведение. Миссис Барри — очень требовательная женщина, и она не позволит Диане играть с девочкой, которая плохо воспитана.

Аня взглянула на Мариллу через ветки яблони полными любопытства глазами:

— А какая она, Диана? У нее не рыжие волосы, нет? О, надеюсь, что нет. Достаточно уже того, что у меня рыжие. Я не смогла бы перенести этого еще и у задушевной подруги.

— Диана очень красивая девочка. У нее черные глаза и волосы и розовые щечки. И она послушная и сообразительная, а это лучше, чем быть красивой.

Марилла так же любила мораль, как Герцогиня в Стране Чудес,[1]и была твердо убеждена, что ее следует добавлять к каждому замечанию, обращенному к ребенку, которого воспитывают.

Но Аня легко обошла мораль и ухватилась только за восхитительные возможности, которые эту мораль предваряли.

— Ах, я так рада, что она красивая! Это почти как самой быть красивой. Раз уж я сама некрасивая, то было бы приятно иметь красивую задушевную подругу. Когда я жила у миссис Томас, в гостиной стоял книжный шкаф со стеклянными дверцами. В нем не было никаких книжек. Миссис Томас держала в нем свой фарфор и банки с вареньем, когда, разумеется, оно у нее было. В одной дверце стекло было разбито. Мистер Томас разбил его однажды ночью, когда был немного пьяный. Но другая дверца была целая, и я обычно представляла, что мое отражение в ней — это другая девочка, которая живет в шкафу. Я называла ее Кейти Морис, и мы были очень близки. Я беседовала с ней часами, особенно в воскресенье, и все ей рассказывала. Кейти была моим утешением и радостью моей жизни. Мы воображали, что книжный шкаф заколдован и что если бы только я знала волшебное слово, то могла бы открыть дверь и войти в комнату, где живет Кейти, вместо полок с вареньем и фарфора. И тогда Кейти Морис взяла бы меня за руку и повела в чудесное место, где полно цветов, солнечного света и фей, и мы всегда жили бы там счастливо. Когда мне пришлось перейти жить к миссис Хаммонд, мне было так тяжело покинуть Кейти Морис. Она тоже чувствовала себя несчастной, я знаю, потому что она плакала, когда поцеловала меня на прощание через дверцу книжного шкафа. У миссис Хаммонд не было книжного шкафа. Но возле реки неподалеку от дома тянулась зеленая долина, и там жило прелестнейшее эхо. Оно повторяло каждое сказанное слово, даже если говорить не очень громко. Я вообразила, что это девочка по имени Виолетта и мы с ней дружили. Я любила ее почти так же, как я любила Кейти Морис… не совсем, но почти. Вечером накануне моего отъезда в приют я сказала Виолетте «прощай», и ее «прощай» вернулось ко мне со слезами в голосе. Я так привязалась к ней, что у меня недостало духу вообразить задушевную подругу в приюте… даже если бы там был простор для воображения.

— Я думаю, очень хорошо, что его там не было, — заметила Марилла сухо. — Я не одобряю подобных глупостей. Ты, кажется, сама веришь в свои выдумки. Тебе будет полезно иметь настоящую живую подругу, чтобы у тебя не было таких фантазий в голове. И не рассказывай миссис Барри об этих своих Кейти Морис и Виолетте, а то она подумает, что ты плетешь небылицы.

— О нет, не расскажу. Я могу говорить о них не с каждым — слишком священна для меня их память. Но мне захотелось рассказать о них вам… Ах, смотрите, большая пчела вылетела из цветка яблони! Подумать только, жить в таком прекрасном месте — в цветке яблони! Вообразите, спать в цветке, когда ветер тихонько его покачивает. Если бы я не была человеком, я хотела бы быть пчелой и жить в цветке.

— Вчера ты хотела быть чайкой, — фыркнула Марилла. — Мне кажется, ты очень непостоянна. Я велела тебе учить молитву и не разговаривать. Но ты, кажется, не в состоянии молчать, если поблизости есть кто-то, кто может слушать твою болтовню. Пойди к себе в комнату и выучи молитву.

— О, я знаю уже почти всю… кроме последней строки.

— Хорошо. Делай, что я велела. Пойди в свою комнату и доучи как следует. И оставайся там, пока я не позову тебя помочь мне приготовить чай.

— Можно мне взять цветы с собой, для компании? — попросила Аня.

— Нет, не замусоривай комнату цветами. И вообще, следовало оставить их на дереве.

— Я тоже это почувствовала, — сказала Аня. — Я чувствовала, что мне не следует сокращать их прелестную жизнь. Я не хотела бы, чтобы меня сорвали, если бы я была цветком. Но искушение было непреодолимым. Что вы делаете, когда сталкиваетесь с непреодолимым искушением?

— Аня, ты слышала, что я велела тебе идти в твою комнату?

Аня вздохнула, удалилась в свою комнату в мезонине и села на стул у окна.

— Ну вот, я уже знаю всю молитву. Я выучила последнее предложение, пока поднималась по лестнице… Теперь я воображу, что эта комната выглядит совсем иначе и такой она останется навсегда. Пол покрыт белым бархатным ковром в пунцовых розах, а на окнах пунцовые шелковые шторы. Стены увешаны гобеленами из золотой и серебряной парчи. Мебель из красного дерева. Я никогда не видела красного дерева, но это звучит роскошно. Здесь кушетка, вся заваленная великолепными шелковыми подушками — розовыми, голубыми, пурпурными, золотистыми, и я грациозно раскинулась на них. Я вижу свое отражение в замечательном большом зеркале, висящем на стене. Я высокая и царственно прекрасная и одета в ниспадающее платье из белых кружев. У меня жемчужный крест на груди и жемчуга в волосах. Мои волосы черны, как ночь, а кожа бела, как слоновая кость. Мое имя — леди Корделия Фитцджеральд… Нет-нет, я не могу настолько забыться, чтобы это все показалось мне правдой.

Она, пританцовывая, подбежала к маленькому зеркалу. Из зеркала на нее взглянуло веснушчатое лицо с острым подбородком и серьезными серыми глазами.

— Ты всего лишь Аня из Зеленых Мезонинов, — сказала она строго, — и я вижу тебя такой, какая ты есть, даже когда ты пытаешься вообразить, что ты леди Корделия. Но в миллион раз лучше быть Аней из Зеленых Мезонинов, чем Аней из ниоткуда, правда?

Она наклонилась, любовно поцеловала свое отражение в зеркале и отошла к открытому окну.

— Дорогая Снежная Королева, добрый вечер! Добрый вечер, дорогие березки в долине. Добрый вечер, дорогой серый дом на холме. Интересно, станет ли Диана моей задушевной подругой? Я надеюсь, станет, я буду ее очень любить. Но я не должна забывать Кейти Морис и Виолетту. Это очень бы их обидело, а я не хочу задевать чьи-либо чувства, даже чувства девочки из книжного шкафа или девочки-эха. Я должна вспоминать о них каждый день и посылать им поцелуй.

Аня кончиками пальцев послала несколько воздушных поцелуев в сторону цветущей вишни и затем, положив подбородок на руки, с наслаждением погрузилась в сладкие мечты.

Глава 9

Дата добавления: 2015-09-03