Глава 24. Винноцветное море

Я медленно раскачивался, подвешенный на ниточке в центре огромной розовой жемчужины., нет, я находился в розовом утреннем облачке, медленно вращавшемся в пространстве. Сознание вернулось ко мне: на самом деле я, точно младенец, лежал на руках у одной из человекообразных лягушек, и мы двигались по какому-то месту, заполненному ровным свечением, достаточно похожим на сердцевину жемчужины или рассветное облачко, чтобы оправдать причудливые фантазии моего пробуждающегося сознания.

Впереди шла Лакла, о чем-то серьезно беседуя с Радором, так что у меня было достаточно времени, чтобы хорошенько разглядеть ее. Девушка сняла свою металлическую робу. Толстые косы золотисто-каштановых волос, уложенные в высокую корону прически, затягивала шелковая зеленая сеточка, волнистые прядки выбивались из нее и щекотали робкими поцелуями горделивую белую шею и затылок. Просторное платье переливчатого зеленого цвета, подпоясанное широким золотым кушаком, свободно спадало с плеч, оставляя обнаженными прекрасные руки, короткая юбка в складку едва закрывала колени.

Котурны она тоже сняла, и изящные, с высоким подъемом ступни были обуты в сандалии. В прорезях разлетающихся складок юбки мелькали точно выточенные из слоновой кости нежно-округлые бедра, такие же совершенные но форме, как и та часть стройных ножек, что открывалась моему взору из-под нижней кромки юбки.

Что-то настойчиво стучало в дверь моего сознания, какая-то трагическая мысль. Что это было?

Ларри! Где Ларри?

Я все вспомнил… Резко приподняв голову, я увидел рядом другую человекообразную лягушку, несущую О'Кифа, и рядом с ними размеренно шагал, опустив голову, Олаф, сейчас похожий на преданного пса, тоскующего о любимом, потерянном хозяине. Стоило мне пошевелиться, как монстр, у которого я лежал на руках, бросив на меня любопытный взгляд, издал низкий гулкий звук с легким вопросительным оттенком.

Лакла обернулась; ясные золотые глаза глядели печально, уголки нежного рта опустились, но ее прелестное, миловидное лицо, в котором, казалось, неуловимо отразилась вся доброта ее души, излучало такое спокойствие и благожелательность, что паника, охватившая было меня, мигом улеглась.

— Выпей это, — велела она, поднося к моим губам маленький хрустальный флакон.

Содержимое флакона оказалось ароматным и незнакомым на вкус, но поразительно эффективным, ибо как только оно попало мне в рот, как я тут же обрел прежние физические силы и необыкновенную ясность сознания.

— Ларри! — крикнул я. — Он умер?

Лакла покачала головой; глаза у нее были тревожные.

— Нет, — сказала она, — он словно мертвый, но он жив.

— Спусти меня вниз, — потребовал я у своего носильщика.

Вылупив на Золотую девушку круглые глаза, он крепко держал меня, не отпуская. Она издала несколько протяжных, вибрирующих звуков, похожих ка односложные слова, — и меня опустили на землю.

Я кинулся к ирландцу. Он напугал меня видом своего безвольно обмякшего тела, ненормально податливого, словно у него полностью атрофировались мышцы — полная противоположность rigor mortus[49].

Мне еще никогда не приходилось сталкиваться с таким глубоким обморочным состоянием, похожим на смерть: тело холодное, как камень, пульс едва прощупывается, редкий и слабый, дыхание почти не заметно, зрачки глаз ненормально расширились — короче, полное впечатление, что жизнь уже покинула это тело.

— На дороге вспыхнул свет. Вспышка ударила ему в лицо и словно бы проникла внутрь головы, — сказал я.

— Я видел, — ответил Радор, — но не знаю, что это такое, а я-то считал, что знаю все виды оружия наших правителей. — Он как-то странно поглядел на меня. — Поговаривают, что чужеземец, что пришел вместе с вами, этот Двойной язык, сделал Лугуру новое смертельное оружие.

Маракинов! Русский уже не покладая рук трудится, изобретая новое страшное оружие для своих опустошительных замыслов. Апокалиптические видения вновь поплыли перед моими глазами…

— Он не умер, — резко сказала Лакла. — Он жив, а Трое Богов умеют творить чудеса. Они поставят его на ноги, если захотят… а они захотят… захотят. — На мгновение она замолчала. — Пусть Лугур и Йолара молят о помощи своих богов, — прошептала она, — ибо, если Молчащие Боги будут слишком суровы или слишком слабы, и он умрет — то, будь что будет, но я нападу на этих двоих и убью их, — пусть даже ценой своей жизни.

— Йолара и Лугур должны умереть. — У Олафа мрачно горели глаза. — Но Лугура убью я сам.

Слепая ярость в глазах Лаклы сменилась острой жалостью, когда она посмотрела на норвежца. Она поспешно отвернулась, словно боялась встретиться с ним глазами.

— Пошли с нами, — сказала мне Лакла, — если ты не слишком ослаб.

Я отрицательно покачал головой, бросив последний взгляд на О'Кифа (я ничем сейчас не мог ему помочь!), и зашагал рядом с девушкой. Заботливо протянув белую, изящно выточенную руку, она положила мне на запястье тонкие, с удлиненными кончиками пальцы.

Сердце у меня так и подпрыгнуло.

— У тебя чудодейственное лекарство, служительница, — не удержался я. Но даже если бы я и не выпил его, одно прикосновение твоей ручки поставило бы меня на ноги, — галантно добавил я в лучших традициях Ларри.

Она беспокойно заморгала, отводя глаза.

— Прекрасно сказано, особенно для такого умудренного познаниями человека, каким я представляла тебя по рассказам Радора, — засмеялась она.

Я вздрогнул, как ужаленный. Можно подумать, что если человек служит науке, так он уже не может сделать даме комплимент, чтобы не показаться при этом фокусником, извлекающим алую розу из ящика с ископаемыми окаменелостями.

Ну и наплевать, подумал я, и улыбнулся ей в ответ. Снова я отметил широкий, классической формы лоб с выбившимися из прически легкими завитками золотисто-бронзовых волос, изящный изгиб тонких каштановых бровей, придававший ее прелестному как цветок лицу вид простодушного лукавства, которое его ничуть не портило, напротив, легкая шаловливость взгляда только неуловимо подчеркивала скрытые благородство и непорочность души, как у проказливого, но милого и чистого ребенка; я увидел длинные черные изогнутые ресницы… нежную округлость левой обнаженной груди..

— Ты мне сразу понравился, — с открытой улыбкой сказала она. — Еще тогда, в первый раз, когда я увидела вас там, где Сияющий Бог выходит в ваш мир. Мне очень приятно, что ты оценил мое лекарство. Оно не хуже, чем те, что ты носил в черной сумочке — той, которую ты оставил в доме Радора, быстро добавила она.

— Откуда ты об этом знаешь, Лакла? — изумился я.

— Я часто приходила к нему., и к тебе, когда вы спала Как его зовут? спросила она, показав глазами на Ларри.

— Ларри, — ответил я — Ларри, — повторила она задумчиво. — А тебя?

— Гудвин, — вмешался Радор.

Я с достоинством поклонился, словно меня представляли очаровательной юной леди в той старой прежней жизни, которая отсюда казалась чем-то вроде другой геологической эры.

— Вот так… Гудвин, — сказала она. — Я очень часто приходила к вам. Иногда мне казалось, что вы видите меня. А ови, он никогда не думал обо мне? — застенчиво спросила она.

— Думал, — ответил я. — Думал и ждал тебя… Но как же ты приходила? с изумлением воскликнул я.

— О… это очень странный путь… Я приходила, чтобы посмотреть, все ли в порядке с ним… и заглянуть в его сердце, ибо я боялась Йолары и ее красоты. Но я видела, что ее нет в его сердце. — Она залилась ярким румянцем, так что даже маленькая обнаженная грудь превратилась в розу. — Это удивительная дорога, — продолжала рассказывать девушка. — Много, много раз я ходила по ней и смотрела, как Сияющий Бог уносит свои жертвы в Голубую заводь; видела женщину, которую он ищет, — Лакла быстрым, незаметным жестом показала на Олафа, — и ребенка, которого мать в последнюю минуту с мукой оторвала от груди и выбросила из объятий Сияющего Бога; видела другую женщину, которая сама кинулась в эти объятия, чтобы спасти любимого человека., и я ничем не могла помочь им! — тихо добавила она дрожащим голосом… — И твоего друга, из-за которого, как я понимаю, ты ведь и пришел сюда, Гудвин.

Замолчав, Лакла шла, погрузившись в свои думы, словно видела и слышала сейчас то, что было недоступно нам. Радор сделал предупреждающий жест, и мне пришлось отложить на другой раз все терзавшие меня вопросы.

Я огляделся вокруг. Сейчас мы двигались но плотно утрамбованной полосе песка, напоминающей вылизанный постоянными приливами и отливами отлогий берег океана. Странный это был песок: словно мелке дробленный гранат, — и каждая песчинка, окрашенная в темно-красный цвет, вспыхивала и искрилась. Ровный плоский берег, лишенный какой бы то ни было растительности, тянулся в в обе стороны беспредельной дали, пропадая в розовой дымке на горизонте, точно такой же, как та, что окружала нас сверху.

С обеих сторон от наших носилок и сзади маршировали гигантские батракианы[50], их было не меньше пяти десятков — целая толпа! Глянцевая поверхность черных и малиновых пластинок их панцирей тускло поблескивала в розоватом освещении; вокруг огромных, как блюдца, глаз светились фосфоресцирующим блеском зеленые, красные, пурпурные круги; шпоры пощелкивали, когда они шли своей необыкновенно смешной, но очень внушительной походкой.

Впереди розовая дымка сгущалась, превращаясь в красноватое зарево, в нем наметилась длинная темная линия — вход в какую-то пещеру, подумал я, в которую нас ведут. Зев пещеры все приближался, поднимался у нас над головой…

Мы стояли, омытые потоками яркого рубинового света, а впереди раскинулось море., винноцветное море. Мне тут же припомнилась восточная легенда о том, как Фу-Ши построил беседку около моря для украденной им у Солнца девушки и покрасил ее ярким чистым лаком, который сам же и создал (но секрет его изобретения с тех пор утрачен навсегда) из кораллов и огненной крови дракона, чтобы она, подходя к беседке, думала, будто это само солнце встает над летним морем.

Оно лежало спокойное и неподвижное, даже легкая рябь не волновала гладкую, словно у бездонного лесного омута в тихую лунную ночь, поверхность.

Огромная чаша, наполненная огненно-красной, похожей на расплавленный металл жидкостью, — точно чья-то рука, достаточно большая, чтобы объять земной шар, выжала сюда пылающие краски пожарищ всех осенних рассветов и закатов.

Вдруг из моря выпрыгнула огромная, как акула, рыба, с плоской головой, острым хребтом, бронзовые искры вспыхивали на зубчатых пластинках покрывающего ее тело панциря. Взлетев высоко вверх, она стряхнула с себя сверкающие рубиновые капли и с шумом упала назад в воду, подняв при этом целый столб сказочно-прекрасных, как драгоценные камни, брызг.

Я повернул голову и в поле моего зрения вплыло, медленно и величественно двигаясь над морем, светящееся, полупрозрачное полушарие. Его радужная поверхность все время меняла окраску, переходя от ярко-бирюзового к аметистовому и оранжевому цветам, вот оно уже алое с розовой поволокой, потом кроваво-красное, дымчато-серое и снова вернулось к первоначальному переливчато-радужному цвету. Позади него плыли еще четыре других полушария, и самое маленькое из них было около десяти футов в диаметре, а самое большое — никак не меньше тридцати. Они медленно дрейфовали, проплывая мимо нас, подобно мыльным пузырям, что выдул из взбитой в пену радуги какой-то исполинский ребенок. Затем одно из них выпустило из днища массу спутанных, сверкающих нитей; длинные, гибкие, извивающиеся прутья быстро обшарили поверхность воды, и эти загадочные существа погрузились в море.

Я ахнул, ведь рыба была ганоид, — та древняя панцирная рыба, что, возможно, являлась самой разумной из всех обитателей нашей планеты в девонианскую эру, постепенно вымирая в течение многих столетий, и которую мы представляем только по оставшимся от нее окаменелым отпечаткам, по контурам этого удивительного создания, заключенного в объятия камня, который когда-то служил для него мягкой подушкой дна. А полушария были — Medusae — медузы… но совершенно невиданных размеров и расцветок, и к тому же светящиеся.

Прервав мои размышления, в эту минуту Лакла, приложив ко рту сложенные чашечкой розовые ладошки, громко и призывно закричала. Берег, на котором мы стояли, тянулся вперед еще несколько сотен футов, а затем резко обрывался, но высота его над Винноцветным Морем была не слишком высока; справа и слева от нас он загибался длинным полумесяцем. Повернувшись направо, туда, куда Лакла послала свой клич, я увидел поднимающуюся над морем, на расстоянии мили от нас или больше подернутую легкой дымкой радугу, гигантскую спектральную дугу, впрочем, довольно плоскую, я подумал, что форма ее связана с особенностями этой странной атмосферы. Дуга начиналась от красной кромки берега и, размахнувшись над винноцветными водами, опускалась тремя милями дальше на обрывистый, скалистый утес, мрачно чернеющий над лакированной морской гладью.

А за этим каменистым утесом, возвышаясь над его остроконечными зубцами, виднелся гигантский купол тускло-золотистого цвета — циклопическое сооружение, поражающее чем-то чужеродным, полностью обескураживая человеческий разум и зрение, как будто через бескрайние просторы космического пространства, с какой-то отдаленной звезды, дошли до меня связные образы, совершенно разборчивые, безусловно осмысленные и чем-то смутно знакомые, и которые абсолютно невозможно выразить символами или мысленными образами, привычными обитателям нашей планеты.

Это море, покрытое винноцветным лаком с плывущими над ним светящимися разноцветными лунами., эта каменная дуга, окрашенная во все цвета спектра, перекрывшая море — от берега до какого-то странного острова, увенчанного аномальным позолоченным., шишковидным наростом… получеловеческие батракианы, сказочная земля, по которой мы сюда пришли, со всеми ее таинственными ужасами и чудесами, я почувствовал, как заколебался фундамент моего столь заботливо выпестованного научного мировоззрения.

А вдруг это всего лишь сон? Может быть, тело мое лежит где-то, сражаясь со смертью в горячечном бреду, а то, что я вижу, всего лишь образы, проплывающие в отмирающих клетках моего мозга?

Колени мои подогнулись, я непроизвольно застонал.

Обернувшись ко мне, Лакла с обеспокоенным видом мягко обняла меня за плечи и поддерживала до тех пор, пока не прошло головокружение.

— Потерпи! — сказала она. — Носильщики уже идут. Скоро ты отдохнешь.

Она кивнула в сторону радуги, и я увидел, как оттуда спрыгивают и бегут к нам еще десятка два других лягушкообразных людей. Некоторые из них держали высокие носилки, снабженные ручками: что-то вроде паланкинов.

— Асгард![51]— впившись горящими глазами в арку моста, рядом со мной стоял Олаф. — Бифрост Бридж… острый как лезвие ножа, по которому души идут в Вальхаллу[52]. А она… она Валькирия[53]… девушка с мечом! Ja!

Я сжал пылающую жаром ладонь норвежца, и острое чувство жалости охватило меня. Если даже я был так потрясен этим местом, представляю, что должен чувствовать Олаф. С превеликим облегчением я увидел, как он, повинуясь мягкому приказанию Лаклы, опустился на одни из носилок и лег там на спину, закрыв глаза. Двое монстров, подняв его, положили перекладины на свои чешуйчатые плечи. Надо ли говорить, что без малейших колебаний я сам лег на мягкие бархатные подушки других носилок.

Кавалькада тронулась в путь. По приказу Лаклы О'Кифа поместили в ее носилки; скрестив колени на восточный манер, она сидела, склонившись над его бледным лицом; ласково перебирая белыми удлиненными пальчиками волосы на голове ирландца.

Вдруг она подняла руку, размотала уложенные высокой короной косы, встряхнула головой, освобождая волосы, так что они заструились вниз неудержимым потоком и закрыли их обоих.

Голова ее склонилась еще ниже, я услышал мягкий звук поцелуя и отвернулся, чувствуя себя одиноким и никому не нужным — Бег знает почему!

Дата добавления: 2015-09-03