I. Последний летописец 6 страница

«Глаз о ней позаботится».

Если он говорил о дроне, то это не просто беспилотник, произвольно барражирующий над местностью. Предназначение такого летательного аппарата – не только уничтожение выживших после Третьей волны, способных инфицировать не затронутых эпидемией.

Возможно, дрон гораздо опаснее, чем нам казалось. Но альтернативный вариант может быть еще хуже.

Я поспешила за рюкзаком. Лес звал меня к себе. Чем дальше я уйду от убийц, тем лучше. Потом я вспомнила про папин подарок, припрятанный в начале тропинки, буквально в одном плевке от лагеря.

Черт, надо было спрятать его в яме! Винтовка уж точно эффективнее пистолета.

Вокруг было тихо. Даже птицы умолкли. Только ветер пробегал по холмикам пепла и подкидывал его в воздух, а пепел разлетался и плясал в золотых лучах солнца.

Они ушли. Мне ничто не угрожало.

6 ПВБ – погиб в бою.

Но я не слышала, как они уезжали. Должна же я была уловить рев грузовика и рычание

«хамви»?

Потом я вспомнила, как Бранч шагнул в сторону Криско.

«Это он?»

И закинул винтовку на плечо.

Винтовка. Я крадучись пошла к его телу. Звук собственных шагов грохотал у меня в ушах. Выдохи были, как маленькие взрывы.

Бранч упал лицом вперед прямо к моим ногам. Теперь он лежал лицом кверху, хотя большая часть его лица была спрятана под маской противогаза.

Пистолет и винтовка капрала исчезли. Должно быть, их забрали солдаты. Секунду я стояла не двигаясь. На тот момент движение было самой лучшей тактикой.

Это не был следующий этап Третьей волны. Это было что-то совершенно иное. Это явно было начало Четвертой. И возможно, Четвертая волна – гнусная пародия на «Близкие контакты третьей степени». Может быть, Бранч не был человеком и носил противогаз, как маску.

Я опустилась на колено рядом с мертвым капралом, крепко схватилась за край маски и потянула вниз. Тянула, пока не увидела его глаза. Карие, очень похожие на человеческие, глаза слепо смотрели мне в лицо. Я потянула дальше.

Остановилась.

Я хотела и не хотела увидеть. Мне хотелось узнать, но я не хотела знать.

«Уходи отсюда, Кэсси. Это не важно. Или важно? Нет. Это не важно».

Порой ты разговариваешь с собственным страхом, например говоришь: «Это не важно». Как будто гладишь по голове громадного пса.

Я встала. Да, это действительно не важно. Я подняла с земли мишку и зашагала через поляну.

Но что-то меня тормозило. Я не пошла в лес, не поспешила увеличить расстояние между собой и лагерем – единственное, что давало мне шанс на спасение.

Наверное, это плюшевый мишка так на меня подействовал. Когда я подняла его с земли, у меня перед глазами возникло лицо брата. Он прижимался к стеклу заднего окна в автобусе. Его голос звучал у меня в голове: «Будет с тобой, когда ты испугаешься. Ты его не бросай».

Я чуть не забыла. Если бы не пошла проверить, осталось ли у Бранча оружие, точно забыла бы. Капрал упал прямо на бедного мишку.

«Ты его не бросай».

Кроме папы, я в лагере не видела убитых. Что, если кто-то пережил эти три минуты вечности в бараке? Там могут быть раненые, которых оставили умирать.

Поэтому я не уходила. Если фальшивые вояки уехали, а в лагере есть живые, не могу же я бросить их на произвол судьбы.

Проклятье!

Иногда внушаешь себе, что есть выбор, хотя на самом деле его нет. Понимаете, о чем я? Наличие альтернативы не означает, что эта альтернатива годится для тебя.

Я развернулась, обошла тело Бранча и по тропинке углубилась в лес, будто в сумеречный тоннель.

В третий раз я уже не забыла о винтовке. Я заткнула «люгер» за пояс, но с мишкой в руке вряд ли можно рассчитывать на меткую стрельбу, так что пришлось оставить его на тропинке.

– Все хорошо, я про тебя не забуду, – шепнула я мишке, сошла с тропинки и тихо зашагала между деревьев.

Подойдя ближе к лагерю, я легла на землю и до края леса доползла по-пластунски. Теперь понятно, почему я не слышала, как они уезжают.

Вош разговаривал с двумя солдатами у входа на склад. Еще несколько военных болтались у одного из «хамви». Я насчитала семь, оставалось еще пять, которые находились вне поля зрения. Может, они ищут меня в лесу? Тело папы исчезло. Наверное, иные избавлялись от трупов. После того как увезли детей, в лагере осталось сорок два человека. За минуту от такого количества тел не избавиться.

Я оказалась права – именно это они и собирались сделать.

Только глушители избавляются от трупов не так, как это делаем мы.

Вош снял противогаз. Два солдата, которые были с ним, тоже. Я не увидела ни рострумов вместо рта, ни щупалец на подбородках. Они выглядели как самые обыкновенные люди. По крайней мере, на расстоянии.

В противогазах они больше не нуждались. Почему? Потому что игра кончилась. Мы поверили, будто они защищаются от возможного заражения.

Двое солдат из тех, что стояли у «хамви», поднесли к Вошу то ли чашу, то ли сферу такого же серого металлического цвета, как у дронов. Вош указал им между складом и бараком. Как раз туда, где упал мой папа.

Потом все, кроме одного, ушли. Оставшийся солдат опустился на колени рядом с серым шаром.

Завелись «хамви». К их дуэту добавился рык грузовика. Грузовик стоял у самого въезда в лагерь, так что мне его было не видно. Я совсем о нем забыла. Остальные солдаты, наверное, уже загрузились на борт и ждали. Чего же они ждали?

Оставшийся у шара солдат встал и рысцой побежал обратно к «хамви». Я наблюдала. Солдат залез на борт. «Хамви» круто развернулся вокруг оси. Клубы пыли поднялись и осели на землю, одновременно с ними на лагерь опустилась тишина летних сумерек. Тишина, как колокол, звенела у меня в ушах.

А потом серый шар засветился.

Это могло быть хорошо или плохо. Или не хорошо и не плохо. Любой вариант зависит от того, кто его рассматривает.

Шар оставили они, так что для них это было хорошо.

Свечение набирало силу. Тошнотворный желто-зеленый свет. Слабо пульсирует, как…

как что? Маяк?

Я пристально смотрела в темнеющее небо. Появились первые звезды. Никаких дронов не видать.

Если это хорошо для них, значит, это может быть плохо для меня. И стрелка от «может быть» склонялась к «точно».

Пульсация света ускорялась. Пульсацию сменили вспышки, потом мигание. Пульсация…

Вспышки… Мигание…

В сумерках светящийся шар походил на глаз. Этот желто-зеленый глаз подмигивал мне.

«„Глаз“ о ней позаботится».

Моя память сохранила все, что происходило дальше, как серию моментальных снимков, как стоп-кадры из какого-нибудь артхаусного фильма, который снимали неустойчивой ручной камерой.

Кадр 1. Сижу на заднице и, как рак, пячусь от лагеря в лес.

Кадр 2. Встала на ноги. Бегу. По сторонам мелькают смазанные пятна зеленого, коричневого, мшистого цвета.

Кадр 3. Мишка брата. Лапка, которую Сэмми слюнявил и грыз, когда был совсем маленьким, выскальзывает из моих пальцев.

Кадр 4. Вторая попытка подобрать проклятого мишку.

Кадр 5. На первом плане яма с пеплом. Я стою между телами Криско и Бранча. Прижимаю мишку к груди.

Кадры 6–10. Снова лес. Снова бегу. Если присмотритесь, увидите в левом углу десятого кадра овраг.

Кадр 11. Финальная картинка. Я зависла в воздухе над темным оврагом. Кадр сделан сразу после того, как я прыгнула с обрыва.

Я, свернувшись калачиком, лежала на дне оврага, а надо мной с ревом летела зеленая волна. Она уносила все, что оказалось на ее пути: деревья, землю, птиц, белок, сурков, всяких насекомых, то, что покоилось в яме на поляне, обломки бараков и склада, и первые два дюйма почвы в радиусе ста ярдов от взрыва. Я почувствовала ударную волну еще до приземления на дно оврага. На каждый дюйм моего тела обрушилось давление, от которого, казалось, затрещали кости. У меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

Я вспомнила слова Криско: «Знаешь, что происходит, когда на тебя обрушивают двести децибел?»

Нет, Криско, не знаю.

Но могу себе представить.

Все никак не заставлю себя не думать о том солдате с распятием, которого обнаружила за холодильниками для пива. Солдат и распятие. Может, поэтому я нажала на спуск? Не потому, что мне показалось, будто распятие – это пистолет. Я нажала на спусковой крючок, потому что он был солдатом или, по крайней мере, был в форме солдата.

Он не был ни Бранчем, ни Вошом. Он не был среди военных, которых я видела в тот день, когда погиб папа.

Не был и был одновременно.

Не был никем из них и был всеми ими.

Я не виновата. Так я себе говорю. Это они виноваты.

«Это они, не я, – сказала я мертвому солдату. – Хочешь кого-то обвинить, обвиняй других и отстань от меня».

Бежать равно умереть. Остаться равно умереть.

Лежа под «бьюиком», я соскальзывала в теплый сонный полумрак. Самодельный жгут практически остановил кровотечение, но каждый удар моего сердца отдавался в ране.

Помню, я тогда думала: «Все не так плохо. Умереть вообще не так уж и плохо».

А потом я увидела лицо Сэмми. Он прижимался носом к стеклу школьного автобуса и улыбался. Он был счастлив. Он чувствовал себя в безопасности – с ним другие дети, к тому же появились военные дяденьки, которые должны защищать его и следить за тем, чтобы все было хорошо.

Эта картинка преследует меня уже несколько недель. Будит по ночам. Возникает перед глазами, когда я совсем к этому не готова, например, когда читаю, или делаю припасы, или просто лежу в маленькой палатке и думаю о том, как жила до прихода иных.

В чем смысл?

Зачем они разыграли весь этот спектакль? Прибытие «спасителей», противогазы, мундиры, «инструктаж» в бараке. Зачем все это, если они могли просто сбросить один свой мигающий «глаз» с дрона и стереть нас всех с лица земли?

В этот холодный осенний день, когда я истекала кровью под «бьюиком», мне открылась правда. Это открытие ударило больнее, чем пуля, которая прошила мою ногу.

Сэмми.

Им нужен был Сэмми. Нет, не только Сэмми, они хотели забрать всех детей. Чтобы заполучить детей, надо было войти к нам в доверие.

«Заставим людей поверить нам, заберем детей, а после убьем всех взрослых к чертям собачьим».

Но зачем тратить силы на спасение детей? За первые три волны погибли миллиарды, не похоже, чтобы иные питали слабость к детям. Почему они забрали Сэмми?

Я, не подумав, приподняла голову и ударилась лбом о днище «бьюика». Но даже не почувствовала боли.

Я не знаю, жив ли Сэмми. Вполне может быть, что я последний человек на Земле. Но я дала обещание.

Прохладный асфальт цепляется за спину. Теплый луч солнца на щеке.

Онемевшими пальцами хватаюсь за дверную ручку, подтягиваюсь и отрываю свою несчастную задницу от земли.

О том, чтобы ступить на раненую ногу, лучше и не думать. На секунду прислоняюсь к машине, потом отталкиваюсь. Я стою на одной ноге, но стою прямо.

Я могу ошибаться, и они вовсе не собирались оставить Сэмми в живых. С момента прибытия я почти всегда ошибалась. Я вполне могу быть последним человеком на Земле.

Возможно… нет, скорее всего, я обречена.

Но если это так, если я последний представитель своего вида, последняя страница в истории человечества, то черта с два я позволю этой истории вот так закончиться.

Может, я и последняя, но я не червяк. Я стою прямо, и я способна повернуться лицом к безликому преследователю, который прячется в лесу у пустынного шоссе.

Потому что если я последняя – значит я и есть человечество. А если это последняя битва человечества, то я – поле битвы.

II. «Страна чудес»

Зовите меня Зомби.

Болит все – голова, руки, ноги, спина, живот, грудь. Даже моргать больно. Так что я стараюсь не двигаться и поменьше думать о боли. Я стараюсь поменьше думать, точка. В последние три месяца я насмотрелся на зараженных, поэтому знаю, что меня ждет: весь организм, начиная с мозга, превратится в жижу. «Красная смерть» превращает твои мозги в пюре, а потом принимается за оставшиеся внутренности. Ты не понимаешь, где ты, кто ты, что ты. Ты превращаешься в зомби, в ходячего мертвеца. Это если еще можешь ходить. Но ходить ты уже не можешь.

Я умираю. В этом нет никаких сомнений. Семнадцать лет, а вечеринка уже окончена. Короткая была вечеринка.

Полгода назад моей главной заботой был экзамен по химии, а потом надо было найти работу на лето, хорошо оплачиваемую работу, чтобы восстановить движок моего «корвета» шестьдесят девятого года. Естественно, когда появился корабль-носитель, он переключил на себя часть моих мыслей, но вскоре интерес ослаб. Я, как все, смотрел новости и тратил кучу времени на забавные видео по этому поводу в YouTube. Все это происходило где-то далеко и меня не касалось.

Со смертью та же беда. Ты думаешь, что с тобой это не случится… пока это с тобой не случается.

Я знаю, что умираю. Никто не должен сообщать мне это известие.

Крис, парень, который делил со мной палатку до того, как я заразился, все равно решил взять на себя эту миссию.

– Чувак, похоже, ты умираешь, – сказал он, сидя на корточках у входа в палатку.

Он прижимал к носу грязную тряпку и смотрел на меня круглыми немигающими глазами.

Крис пришел меня проведать. Он лет на десять старше – похоже, относится ко мне как к младшему брату. А может, Крис пришел проверить, жив ли я, он отвечает за избавление от трупов в нашей части лагеря. Костры горят и днем и ночью. Днем лагерь беженцев вокруг

базы Райт-Паттерсон тонет в густом удушливом тумане. Ночью пламя костров окрашивает дым в темно-красный цвет, и кажется, сам воздух кровоточит.

Я игнорирую замечание Криса и спрашиваю, нет ли новостей из Райт -Паттерсона. После атаки на побережье вокруг базы вырос целый палаточный городок, и там сейчас режим строгой изоляции. База закрыта – ни войти, ни выйти. Они пытаются сдержать

«красную смерть». Так нам говорят. Время от времени хорошо вооруженные солдаты в защитных костюмах вывозят через главные ворота питьевую воду и продукты. Они говорят нам, что все будет нормально, а потом сматываются обратно. Мы вынуждены сами о себе заботиться. Нам нужны лекарства. Они говорят, что нет лекарства от чумы. Нам нужна санитария. Они раздают лопаты, чтобы мы выкопали канавы. Нам нужна информация.

Что, черт возьми, происходит? Они говорят, что не знают.

– Они там ничего не знают, – сообщает мне Крис.

Он худой, как дистрофик, лысеет. Был бухгалтером, пока атаки не сделали бухгалтерию анахронизмом.

– Никто ничего не знает. Только слухи, которые все пересказывают друг другу, как новости. – Крис посмотрел на меня и сразу отвел взгляд, как будто мой вид причинил ему боль. – Хочешь, расскажу самые свежие?

Вообще-то нет.

– Конечно.

Это чтобы он посидел еще немного. Я знаю парня всего месяц, но других знакомых у меня не осталось. Лежу на старой походной койке в палатке с видом на серое небо. Мимо в клубах дыма проплывают силуэты, смутно напоминающие человеческие. Совсем как в фильмах ужасов. Иногда я слышу крики или плач, но мне не с кем поговорить.

– Чума – не их, она наша, – говорит Крис. – Утечка из секретной лаборатории после отключения электричества.

Я кашляю. Крис морщится, но не уходит. Он ждет, когда у меня закончится приступ кашля. Где-то на пути из прошлого в настоящее он потерял линзу от очков, и теперь левый глаз постоянно щурится. Крис хочет уйти и хочет остаться. Мне знакомо это чувство.

– Ирония судьбы, – задыхаясь, говорю я и чувствую привкус крови.

Крис пожимает плечами. Ирония? Иронии больше нет. Или ее стало так много, что теперь это слово для нее не годится.

– Это не наше. Только подумай об этом. Первые две атаки прогнали выживших с берега. Они устроили себе лагеря типа нашего. Большие скопления людей – отличная почва для распространения вируса. Миллионы фунтов человеческой плоти в одном месте – это же так удобно.

Гениально.

– Поднесли себя на блюдечке, – говорю я со всей иронией, на какую способен.

Я не хочу, чтобы Крис уходил, но и слушать его не хочу. Порой он пускается в разглагольствования и так расходится, что не может остановиться. Крис из тех парней, которые по любому поводу имеют свое мнение. Но что -то происходит, когда те, с кем ты знакомишься, умирают в течение нескольких дней. Ты становишься не слишком разборчивым и приобретаешь способность не замечать дефекты. Ты прощаешь личные заскоки, например, тебя может тошнить от вранья, но не выворачивает наизнанку.

– Они знают, как мы думаем, – говорит Крис.

– Как ты можешь знать, что они знают?

Я злюсь. Сам не понимаю почему. Наверное, завидую. Мы жили в одной палатке, пили одну и ту же воду, ели одну и ту же еду, но умираю только я, а не оба. Что в нем такого особенного?

– А я и не знаю, – скороговоркой отвечает Крис. – Единственное, что знаю, это то, что я больше ничего не знаю.

Где-то вдалеке раздается стрельба. Крис даже не реагирует. В лагере часто стреляют. Палят по птицам, отпугивают шайки воров. Некоторые выстрелы сигнализируют о самоубийстве – на конечной стадии можно показать чуме, кто здесь босс. Когда я только пришел в лагерь, мне рассказали о женщине, которая решила не ждать «четвертого всадника» и убила своих троих детей, а потом и себя. Я все никак не могу понять, это смелость или глупость. А потом перестал ломать голову. Кого волнует, какой была та женщина, если теперь она мертвая?

Крису больше не о чем мне рассказывать, и он явно собирается свалить. Как и большинство незараженных, Крис постоянно ждет, когда упадет второй ботинок7.

Першит в горле – от дыма или… Болит голова – от недосыпа, от голода или… Это тот момент в игре, когда ты посылаешь мяч, а боковым зрением видишь, как на тебя на полной скорости несется лайнбекер весом двести пятьдесят футов. Только этот момент длится до бесконечности.

– Завтра вернусь, – говорит Крис. – Тебе принести чего-нибудь?

– Воды, – отвечаю я, хотя уже не могу глотать.

– Будет тебе вода, старик.

Крис встает. Теперь я вижу только его измазанные в грязи штаны и ботинки с комками той же грязи на подошвах. Не знаю, откуда у меня уверенность, что больше Криса не увижу. Он не вернется, а если вернется, я этого не пойму. Мы не говорим «до свидания». Больше никто не говорит «до свидания». С тех пор как в небе появился зеленый глаз, это словосочетание имеет новое значение.

Дым скручивается спиралью в том месте, где только что сидел Крис, и уползает вслед за ним. Я достаю из-под одеяла серебряную цепочку, провожу большим пальцем по медальону в форме сердечка и подношу его к глазам. Замок сломался в тот вечер, когда я сорвал медальон с ее шеи, но мне удалось починить его с помощью щипчиков для ногтей.

Я смотрю в сторону выхода из палатки и вижу там ее. У нее на шее медальон, который я сжимаю в руке, поэтому я понимаю, что она ненастоящая, это вирус ее мне показывает. Вирус показывает разные картинки, и те, которые я хочу увидеть, и те, которые не хочу. Маленькая девочка у входа в палатку – и то и другое.

«Бабби, почему ты меня бросил?»

Образ девочки начинает мерцать, я тру глаза, и костяшки пальцев становятся мокрыми от крови.

«Ты убежал. Бабби, почему ты убежал?»

А потом дым разрывает девочку на части, расщепляет, превращает в ничто. Я зову ее. Видеть ее больно, но не видеть еще больнее. Я сжимаю медальон с такой силой, что цепочка режет мне ладонь.

Тянусь к ней. Бегу от нее.

Тянусь. Бегу.

Снаружи палатки – дым погребальных костров. Внутри – чумной туман.

«Тебе повезло, – говорю я Сисси. – Ты ушла до того, как стало совсем паршиво».

Где-то снова стреляют. Только теперь это не спорадическая пальба отчаявшегося беженца, стреляют из серьезного оружия. Слышен визг трассирующих пуль и треск автоматных очередей.

Какие-то войска штурмуют Райт-Паттерсон.

Часть меня испытывает облегчение – после гнетущей тишины наконец-то разразилась буря. Другая часть, та, которая все еще думает, что я могу выжить, готова обмочиться от страха. Я слишком слаб, чтобы встать с койки, и слишком напуган, чтобы сделать это, даже если бы у меня хватило сил. Закрываю глаза и молюсь, чтобы мужчины и женщины в

7 Поговорка «ждать, когда упадет второй ботинок» означает ждать события, которое произойдет вследствие другого события, и тревожиться по этому поводу.

Райт-Паттерсоне уничтожили за меня одного-двух захватчиков. Но больше я хочу, чтобы они отомстили за Сисси.

Взрывы. Мощные. От них дрожит земля, и вибрация передается моему телу; они давят на виски и сжимают грудную клетку. Грохот такой, словно взрывается мир. И отчасти это так и есть.

В маленькой палатке не продохнуть от дыма, вход напоминает налитый кровью треугольный глаз, тлеющий уголь из преисподней.

«Вот оно. – Я пытаюсь найти плюс в том, что надвигается. – Все-таки меня убьет не чума. Я дотяну до момента, когда со мной расправится настоящий захватчик -инопланетянин. Это лучше, чем чума. По крайней мере быстрее».

Громкий выстрел совсем рядом, возможно через две или три палатки от моей. Я слышу, как бессвязно кричит женщина; еще один выстрел, и женщина больше не кричит. – Тишина. Еще два выстрела. Клубы дыма, красный глаз светит ярче. Теперь я слышу врага. Он идет в мою сторону, ботинки чавкают в грязи. На ощупь нахожу в груде тряпья и пластиковых бутылок рядом с кроватью револьвер. Этот револьвер Крис дал мне в тот день, когда предложил стать его соседом по палатке.

– Где твое оружие? – спросил он.

Когда я сказал, что у меня нет оружия, он был в шоке.

– Приятель, у тебя должен быть пистолет, – сказал он. – Теперь даже у детей есть оружие.

Ему было плевать, что я не попаду и в широкую стену амбара, а скорее прострелю себе ногу. Крис был ярым сторонником Второй поправки8.

Я жду, когда кто-нибудь появится у входа. В одной руке у меня медальон Сисси, в другой револьвер. В одной руке прошлое, в другой будущее. Так на это тоже можно посмотреть.

А что, если притвориться трупом? Может, он (или оно) пойдет дальше. Смотрю сквозь прикрытые веки на вход в палатку.

Вот и он. Черный зрачок в красном глазу, покачиваясь, заглядывает в палатку. Он в трех или четырех футах от меня, я не могу разглядеть лицо, но хорошо слышу отрывистое дыхание. Стараюсь сам дышать помедленнее, но это бесполезно, клекот инфекции у меня в груди звучит громче взрывов. Мне не рассмотреть, во что он одет, вижу только, что брюки заправлены в высокие ботинки. Военный? Наверняка. Он держит в руках винтовку.

Я спасен. Поднимаю руку с медальоном и подаю голос. Он, спотыкаясь, делает шаг вперед. Теперь я вижу его лицо. Молодой, на год, может, на два старше меня. Его шея блестит от крови, и руки, которыми он держит винтовку, тоже. Он опускается на колено рядом с койкой и в ужасе отшатывается, когда видит мое лицо. Землистый цвет кожи, распухшие губы, провалившиеся, налитые кровью глаза – верные признаки чумы.

В отличие от моих, глаза солдата чисты и широки от страха.

– Мы не поняли! Все совсем не так! – шепчет он. – Они уже здесь, они были прямо здесь, все время, внутри нас.

В палатку заскакивают двое мужчин. Первый хватает солдата за ворот и вытаскивает из палатки. Я навожу старый револьвер, вернее, пытаюсь это сделать, потому что он выскальзывает из руки до того, как я успеваю поднять его на два дюйма над одеялом. Второй отбрасывает мой револьвер в сторону и рывком сажает меня на койке. Боль на секунду ослепляет меня. Он кричит через плечо своему приятелю, который уже нырнул обратно в палатку:

– Отсканируй его!

К моему лбу прижимают металлический диск.

– Он чист.

– И болен.

Оба в военной форме, точно такой же, как на парне, которого они выгнали из палатки.

8 Вторая поправка к Конституции США гарантирует право граждан на хранение и ношение оружия.

– Как тебя зовут, приятель? – спрашивает тот, который усадил меня.

Я качаю головой. Ничего не понимаю. Рот открывается, но звуки получаются нечленораздельные.

– Он уже зомби, – говорит напарник. – Оставь его.

Тот, который усадил меня, трет подбородок и смотрит сверху вниз. Потом произносит:

– Комендант приказал найти и вернуть всех неинфицированных гражданских.

После этого он подтыкает под меня одеяло и одним плавным движением отрывает мое тело от койки и закидывает себе на плечо. Я, самый что ни на есть инфицированный гражданский, крайне удивлен.

– Спокойно, зомби, – говорит он. – Сейчас мы отнесем тебя в более подходящее местечко.

Я ему верю. На секунду позволяю себе поверить в то, что выживу.

Меня переносят на карантинный этаж в госпитале, который отведен для жертв эпидемии. Этот этаж называют «Отделением зомби». Там меня пичкают морфином и коктейлем из антивирусных лекарств. Мной занимается женщина, которая представилась как доктор Пэм. У нее добрые глаза, тихий голос и очень холодные руки. Волосы она затягивает в тугой узел на затылке. Она пахнет дезинфицирующими средствами и чуть -чуть духами. Не очень сочетаемые ароматы.

Доктор Пэм говорит, что у меня один шанс из десяти остаться в живых. Я смеюсь. Наверное, у меня легкий бред от всех этих лекарств. Один из десяти? А я-то думал, что приговорен. Я самый настоящий счастливчик.

В следующие два дня температура у меня поднимается до сорока градусов. Я обливаюсь холодным потом, и даже мой пот окрашен кровью. Я то погружаюсь в сумеречный бред, то выплываю на поверхность, а врачи изо всех сил воюют с инфекцией. От «красной смерти» нет лекарств. Остается только обкалывать меня обезболивающими и ждать, пока вирус решит, нравлюсь я ему на вкус или нет.

Прошлое протискивается в настоящее. Иногда рядом со мной сидит отец, иногда мама, но чаще всего это Сисси. Комната окрашивается в красный цвет. Я вижу мир сквозь прозрачный занавес крови. Палата исчезает. Остаюсь я, захватчик внутри меня и мертвые, не только моя семья, но все мертвые, все миллиарды мертвых тянутся ко мне, пока я бегу. Они тянутся. Я бегу. Мне приходит в голову, что между нами нет особой разницы. Между живыми и мертвыми. Это вопрос времени – мертвое прошлое и мертвое будущее.

На третий день жар отступает. На пятый я могу пить, а глаза и легкие начинают очищаться. Красный занавес раздвигается, я вижу палату, докторов, медсестер и санитаров в масках и халатах. Вижу пациентов на разных этапах смерти в мертвом прошлом и мертвом будущем, они плавают по волнам морфина или их увозят на каталке, с головой прикрыв простыней. Мертвое настоящее.

На шестой день доктор Пэм объявляет, что худшее миновало. Она отменяет все лекарства. Это меня немного расстраивает – я буду скучать по морфину.

– Решение не мое, – говорит она мне. – Тебя переводят в палату для выздоравливающих. Там ты пробудешь, пока не встанешь на ноги. Ты нам нужен.

– Нужен вам?

– Для военных действий.

Война. Я вспоминаю перестрелку, взрывы, солдата, который ворвался в мою палатку.

«Они внутри нас!»

– Что происходит? – спрашиваю я. – Что здесь происходит?

Доктор Пэм уже повернулась к выходу, она передает санитару диаграмму с моей койки.

– Когда организм очистится от лекарств, перевезите пациента в смотровую. – Доктор

Пэм говорит тихо, но я ее слышу. – Там поставим метку и занесем в базу.

Меня перевозят на каталке в большой ангар поблизости от входа в лагерь. Куда ни посмотри, везде следы недавнего боя. Сожженный транспорт, разрушенные здания, асфальт весь в щербинах, воронки диаметром три фута. Но ограждение вокруг базы восстановлено, за ним, там, где был палаточный городок, черная безлюдная земля.

Внутри ангара на бетонном полу солдаты закрашивают красной краской большие круги. Самолетов здесь нет. Меня вкатывают через дверь в конце ангара в смотровую комнату. Там перекладывают на стол и на несколько минут оставляют одного.

Я лежу под флуоресцентными лампами и дрожу от холода в своей больничной пижаме. Что это за красные круги? Как этим людям удалось вернуть электричество? И что имела в виду доктор Пэм, когда сказала: «Поставим метку и занесем в базу»? Мысли разбегаются, я никак не могу сосредоточиться на чем-то одном. Что здесь происходит? Если пришельцы атаковали базу, где тогда их трупы? Где подбитый корабль? Как мы могли обороняться против представителей цивилизации, которая опережает нас на тысячи лет, да еще победить?

Внутренняя дверь открывается, входит доктор Пэм. Она светит мне в глаза ярким фонариком, прослушивает мое сердце и легкие, простукивает меня. Потом показывает серебристую гранулу размером с зернышко риса.

– Что это?

Я готов услышать в ответ, что это корабль пришельцев: «Оказалось, они размером с амебу».

Но доктор Пэм говорит, что это следящее устройство, подключенное к основному компьютеру базы. Сверхсекретное, используется военными уже не первый год. Смысл в том, чтобы имплантировать такие штуковины всему персоналу базы. Каждая гранула транслирует свой уникальный сигнал, это подпись, которую фиксируют детекторы в радиусе мили. Гранула, по словам доктора Пэм, помогает следить за нашим передвижением и обеспечивает нашу безопасность.

Дата добавления: 2015-08-13