Дорога в небо

Марианна с Рулоном встретились на улице и пошли гулять по городу, выбирая спокойные тихие места. Марианна, как всегда, была одета по-новому: в короткую кожаную куртку, замшевые перчатки, высокие сапоги-ботфорты. Рулон шел в своем старом школьном пальтишке и шапке-пидорке, так что смотрелись они вместе очень несуразно.

— оделся бы поприличнее, хотя бы в качестве практики скоморошества, — бросила Марианна.

— Нужно бы, — сказал Рулон, — да скоро уж в казенное переоденут. Не знаю только, какой цвет выбрать: в полосочку или серо-зеленый.

— Что, повестку в армию получил? Пушечным мясом хотят тебя сделать,
дружок.

— Да уж, вот в «дурочку» собрался, под шизофреника косить буду.

— А тебе и косить нечего. Ты же форменный шизофреник. Тебе, наоборот, нужно косить под нормального, чтобы тебя в армию забрали.

— А зачем мне в армию нужно? — недоумевал Рулон.

— Ну так, для профилактики, чтобы ты с ней ознакомился. На месяцок-другой, а затем уже и в «дурку» ляжешь. Как только увидят, кто ты такой, так сразу и отправят.

— Ты думаешь, это нужно? — спросил Рулон.

— Конечно, ты же сам говорил, что тебе не хватает школы.

— Да, я чувствую, что еще не совсем достиг. А теперь, без школы, это может растянуться на годы, — озабоченно сказал он.

Марианна задорно расхохоталась, а потом коварно улыбнулась.

— Ну вот, там тебе и помогут.

— Все-таки страшновато немного. Вдруг, что не так выйдет.

— Я понимаю тебя, дорогой. Я чувствую, что у тебя все будет нормально. Вот и хорошие знаки на ногтях появились. Через три месяца подойдут, — сказала Марианна, рассматривая его руки.

— Но ведь я уже развиваю сознание. Значит, я вне судьбы, — заявил юный йог.

— Вне судьбы?! — Марианна расхохоталась. — Даже если ты разовьешь сознание и волю, ты сможешь всего лишь чуть-чуть изменить судьбу. Совсем немного. И то это проявится через много лет. А теперь ты живешь еще прошлой судьбой, и тебе нужны толчки. Может, Цыпа с Соломой будут твоими «дедами», — лукаво улыбнувшись, сказала она.

— Я им благодарен, — ответил Рулон, — они так помогли мне в развитии.

— Что? Полюбил врагов? Святоша! Легко их любить, думая, что все позади. В школе что-то не сильно ты их любил. Но хорошо, что ты, хоть напоследок осознал, как они будили тебя.

— Я все обвожу надпись, которую Солома сделал мне на руке. Рулон чуть поднял рукав и показал ее.

— «Проснись! Ты серишь!» — прочитала Марианна вслух и расхохоталась. — Сделай себе такой портачок, чтобы все время не обводить, мой милый, — весело болтая, они пошли к длинной, пустынной улице.

— Это дорога в небо, — сказала Марианна.

— Почему?

— Разве любая дорога не может стать дорогой в небо? — спросила она. — Если идешь по ней сознательно, не оглядываясь? Вот и эта дорога, такая длинная и пустая, может стать для тебя такой дорогой! Ведь весь мир един, ты и я — одно целое. Не так ли?

— Конечно, — сказал он и начал долго рассуждать о единстве всего сущего, о тонких нитях, которыми связаны все вещи, об иных измерениях, в которых все рядом: — Все во всем. Ты и я.

— Вот и хорошо, что ты это знаешь. А теперь ты постигнешь это на собственном опыте, дорогой, — сказала Марианна, коварно улыбнувшись.

— А как это? — спросил Рулон, предчувствуя что-то недоброе.

— Я вот собралась уезжать в Штаты, и, возможно, больше ты никогда меня не увидишь, — сказала она лукаво.

Внутри у Рулона все опустилось. Он стоял и ошарашенно смотрел на Марианну. К этому он был не готов. В его душе все зажалось от боли возможной утраты человека, который значил для него слишком много.

— Но ничего страшного. Ведь ты говорил о единстве мира. Что ты во мне, а я в тебе. Вот это ты должен теперь осознать. Видишь эту дорогу? Это дорога в небо. Сейчас мы простимся, а тебе нужно будет по ней идти, не оглядываясь, оставив позади все прошлое, которое, как кандалы, нависло на тебе. Идти по ней вплоть до Просветления. Но если ты оглянешься, то все! Конец! Ты никогда уже не придешь к Просветлению.

Рулон стоял ошарашенный, с бурей чувств в душе, не зная, что говорить и делать.

Марианна смотрела на него жестким, безжалостным хладнокровным взглядом, взглядом Снежной Королевы. Ее глаза блестели. В них была бездонная глубина Космоса. Ему показалось, что через них на него смотрит сам Бог, пустота, сознание. Рулон понял, что это конец, что он никогда уже не увидит Марианну, и в то же время он знал, что ему нужно повернуться и идти. Но он не мог на это решиться, ему хотелось еще побыть с ней, быть с ней всегда, бесконечно. Марианна поняла его состояние и хищно улыбнулась.

— Ну что, прощаться не будем, ведь мы не расстаемся, — усмехнулась она, — ну все, пора, мой милый.

Она свысока посмотрела в его растерянную физиономию, а потом властно скомандовала: «Кругом! Вперед, шагом марш!»

Рулон последний раз посмотрел на нее, затем развернулся и пошел, плохо соображая, что происходит и что он делает. Перед его глазами все еще стояло ее лицо и глаза, жесткие и безжалостные глаза. Он чувствовал, что она продолжает смотреть на него, как будто сзади кто-то целился в него из винтовки. И этот взгляд помогал ему идти. Идти, не оглядываясь. Он знал, что это его путь и так нужно. Нужно идти. Нужно победить эту боль, эту жалость к себе, свое прошлое, свою привязанность, но сил было мало. Если бы не этот взгляд, он, наверное, не смог бы идти, упал бы и, ползая на коленях, просил бы ее остаться. Но все это слабость. Нужно идти, идти по дороге в небо.

Слезы выступили на его глазах, но он улыбнулся, улыбнулся наперекор им.

— она рядом, она со мной, она во мне, — повторял он.

Сердце его стало открываться Богу, а боль стала трансформироваться в какое-то религиозное переживание, переживание единства всего сущего. Рулон зашагал уверенней и быстрей.

— Я должен преодолеть эту сентиментальную слабость, стать жестче, не жа­леть себя, — подумал он и еще больше открыл сердце Божественной Силе, стараясь ощутить единство Мира.

Улица скоро кончилась, но он шел. Шел и шел еще много часов, находясь в этом переживании.

Только к вечеру он пришел домой и решил в сновидении увидеть Марианну. Он уже долго практиковал сновидение, стараясь всегда помнить во сне, что он спит. И это все чаще стало получаться. Изучил сонник и пытался видеть во сне тех людей или те места, которые задумал. Это выходило у него хорошо, но Марианна ему сегодня не приснилась.

Снова боль и жалость к себе стали наполнять его, он снова пытался перевести это состояние в духовное переживание, используя его энергию во благо. В голову лезли всякие воспоминания, связанные с прошлым, и диалог стало отключать труднее. Он почувствовал, как сильно память закабаляет человека, и изо всех сил боролся с ней. Память — страшный тиран и мучитель.

«Память — это моя тюрьма», — подумал он. Ему вспомнился случай из детства, как отец в очередной раз пропил его игрушку, и он плакал и убивался из-за нее. Бабушка, стараясь как-то утешить его, сказала: «Бог дал, Бог взял». Сначала он не обратил внимания на эту фразу, но она вспомнилась ему позднее, и он подумал: «Действительно, ведь Господь дал мне все эти игрушки, а я и не был ему благодарен за это и теперь расстроился, когда он взял их у меня, но они не мои. Всю жизнь он нам что-то дает, чтобы потом непременно забрать. Он смотрит, как мы реагируем на это. Понимаем ли, что все это де­лает он».

И тогда в детстве он стал молиться и сказал:
«Господи, почему я вспоминаю о тебе только в го­ре? Я приду к тебе тогда, когда буду радостный». И теперь произошла одна из таких ситуаций. Я
отождествился с Марианной, поэтому страдаю
сейчас и буду страдать постоянно, всю жизнь,
пока не стану отрешенным от всего мира и от самого себя. Ведь и я умру когда-то. Все не вечно. Все преходяще.

Однажды Марианна все же приснилась ему сидящей на троне в огромном зале. Ее роскошные черные волосы украшала бриллиантовая диадема, ее большие пре­красные глаза безжалостно смотрели на Рулона.

— Почему я так долго не мог увидеть тебя во сне? — спросил он.

— Потому что я этого не хотела, дорогой, — сказала она величественно.

— Но почему? Ведь я так люблю тебя!

— о, как я польщена! — засмеялась Марианна. — Ты не должен искать в этом утешение, что можешь увидеть меня. Я хочу сделать тебе больно. Я хочу, чтобы ты страдал, — сказала она, злорадно улыбаясь и грациозно указывая на него указательным пальцем. Ветер развевал ее мантию, волосы и нес сухие листья по огромному помещению.

— Но зачем? — спросил Рулон, падая на колени перед ней. — За что?

— Ты знаешь, тебе это полезно, — игриво сказала она и расхохоталась. — Никогда не ищи утешения! Никогда! — с этими словами Марианна исчезла, растворившись в радужной дымке. Остался только пустой трон, одиноко стоящий в зале с колоннами.

«Страдать, испытывать религиозные страдания, которые не дадут уснуть, — подумал Рулон, — вот что нужно. Использовать силу страдания для пробуж­дения, для работы, для трансформации. Вот что она хотела сказать! Не успокаивать себя, не искать утешения и облегчения этих страданий. Но и не допускать, чтобы они превратились в сентиментальный мазохизм, в самосожаление». Ему вспом­нился стих Аль-Фарида:

Любовь моя, я лишь тобою пьян.

Весь мир расплылся, спрятался в туман.

Я сам исчез, и только ты одна

Моим глазам, глядящим внутрь, видна.

Так, полный солнцем кубок пригубя,

Себя забыв, я нахожу тебя.

Когда ж, опомнясь, вижу вновь черты

Земного мира — исчезаешь ты.

И я взмолился: одари меня

Единым взглядом здесь, при свете дня,

Не выдержав душевной муки, Рулон заплакал и, всхлипывая, стал дальше повторять стих:

Мой рот молчит, душа моя нема,

Но боль горит и говорит сама.

И если б смерть сейчас пришла за мной,

То не нашла б приметы ни одной.

Лишь эта боль, в которой скрыт весь «Я»,

Мой бич? Награда страшная моя!

Из блеска, из надземного огня

Рулону хотелось тут же умереть, чтоб избавиться от этой муки. Но он знал, что самоубийство ему не поможет. Он продолжал бубнить суфийский стих:

Любовь без жертвы, без тоски, без ран,

Когда же был покой влюбленным дан!

Покой? О, нет! Блаженства вечный сад,

Сияя, жжет, как раскаленный ад.

Что ад, что рай? О, мучай, презирай,

Рулон подумал: «Духовный путь — вот что соединит нас», — и снова стал цитировать поэму Аль-Фарида «Большая тайна»:

И сердце мне пронзили боль и дрожь,

Когда, как гром, раздался голос: «Ложь!

Ты лжешь. Твоя открытость не полна.

В тебе живу еще не я одна.

Ты отдал мне себя, но не всего.

Рулон вздохнул, подумав, как же он эгоистичен, вот от чего он страдает:

Как страстен ты, как ты велеречив,

Но ты — все ты, ты есть еще, ты жив.

Коль ты правдив, коль хочешь, чтоб внутри

Я ожила взамен тебя, — умри!

И я, склонясь, тогда ответил ей:

«Нет, я не лжец, молю тебя, убей!

Убей меня и верь моей мольбе.

Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе.

Я знаю, как целительна тоска,

Блаженна рана и как смерть сладка,

Та смерть, что грань меж нами разрубя,

Разрушит «Я», чтоб влить меня в тебя.

Разрушит грань — отдельных двух сердец

смерть — это выход в жизнь, а не конец.

Бояться смерти? Нет, мне жизнь страшна,

Когда разлуку нашу длит она,

Когда не хочет слить двоих в одно,

В один сосуд — в единое вино.

Так помоги же умереть. О, дай

Войти в бескрайность, перейдя за край...

Стихи стали успокаивать Рулона и исцелять его душевную рану, переводя тоску в религиозный
экстаз.

Туда, где действует иной закон,

Где побеждает тот, кто побежден,

Где мертвый жив, а длящий жизнь — мертвец,

Где лишь начало то, что здесь конец.

Глаза воспримут образ, имя — слух,

Но только дух объемлет цельный дух!

А если имя знает мой язык, —

А он хранить молчанье не привык, —

Он прокричит, что имя — это ты,

И ты уйдешь в глубины немоты.

И я с тобой, покуда дух живой,

Он пленный дух. Не ты моя, я твой.

Моё стремленье тобой владеть,

Подобно жажде птицу запереть,

Мои желанья — это западня,

Не я тебя, а ты возьми меня.

В свою безмерность, в глубину и высь,

Где ты и я в единое слились.

Рабство духов (NEW)

Ух, как быстро несется поезд. Рулон сидел в вагоне вместе с другими новобранцами и ехал в армию. Его бесило, что он, как овца, пошел в армию, когда мог легко от нее отмазаться. Но он понимал, что это нужно для Духовного Пути, для духовной практики.

В военной части, куда они прибыли, всем выдали новую форму. Надев ее, Рулон пошел по казарме. К нему подошел «дед» и врезал ему по морде так, что он упал на пол, потом поднялся.

— За что? — недоуменно спросил он.

— Ты крючок не застегнул, — спокойно объяснил «дед».

— А, понятно, — ответил, улыбаясь, Рулон, и стал застегивать крючок.

— Подожди, — сказал «дед», — снимай форму. Махнемся, а то испачкаешь, а мне уж скоро на дембель. Не пойду же я домой в поношенной.

Они обменялись формой. Вскоре начался отбой. «Дед» зажег спичку.

— Чтоб все разделись, пока она не сгорит! — скомандовал «дед».

Солдаты стали судорожно раздеваться.

— Не успели, — сказал «дед», — одеваемся, пока горит спичка.

Солдаты снова стали одеваться. Не успев даже сделать это до половины, как дед заорал:

- Все, не успеваем, спичка-то уже догорела, уроды. Давайте-ка снова.

Всем это жутко надоело. Никто не привык к дисциплине. Разнеженные доброй мамой, пацаны стонали от этой практики.

«Злую же шутку сыграла со мной подлая мать, - бесился Рулон, - сделала меня дерьмом, так, что я даже не могу быстро отбиться».

- Отбиваемся, - снова скомандовал дед, снова чиркнув спичкой.

Шел уже третий час носи, спать хотелось страшно. Уже ничего не соображая, как тупые машины, новобранцы пытались вовремя скинуть с себя все шмотье и вот уже было все успели раздеться:

- Так, - сказал дед, - смотрите-ка, а рядовой Девочкин не успел, значит. Теперь все снова одеваемся.

- А, сука, козел, - заорали солдаты, - из-за тебя мы не отбились. Не дай бог, не успеешь, падла, урою.

«Вот они муштра, - подумал Рулон, - в таком состоянии солдат вообще отучится думать, будет действовать как автомат, как тупое орудие убийства, чего от нас и добивается правительство.

- Опять не успеваем, - сказал дед, когда догорела спичка.

Все волком смотрели на Девочкина. Рядом стоящий пацан пнул его, другой дал по морде:

- Быстрей шевелись, сука, из-за тебя мы отбиться не можем, задушу!

«Пусть благодарит мамочку, - думал Рулон, - которая сделала его таким чмом. Здорово он теперь расплатится за это».

Перепуганный урод на сей раз все-таки умудрился раздеться во время, и рота кое-как отбилась.

Только казалось Рулону он коснулся подушки, как уже наступило утро, и зычный крик дежурного:

- Рота, подъем! – пробудила пацанов.

Очумелые и не выспавшиеся, они стали вскакивать с постелей и судорожно одеваться. Девочкин же остался лежать досматривать сны.

- Вставай, урел! – стали будить его солдаты, кулаками пиздя его по харе.

- Так, даю минуту, - бесился дед, и все кровати должны быть заправлены, кто не успеет, будем бить по зубам.

Выяснилось, что кровати заправлять мало, кто умеет.

- А теперь быстро в туалет, чтобы за минуту все успели посрать и помыться.

Рота ломанулась в маленький сортир. Приходилось срать и тут же на толчке бриться. Те, кто умывался сразу и ссали в рукомойник, чтобы не терять времени. Толкотня в туалете стояла страшная.

- Рота, стройся! – прозвучала следующая команда, и солдаты ломанулись из туалета в коридор казармы. Кто-то с не подтертой сракой, на ходу застегивая штаны, кто-то со ртом полным не смытой зубной пасты, кто-то с наполовину сбритыми усами.

- Равняйсь, смирно! – звучала следующая команда.

Затем дед начинал осмотр. Если у кого-то был недочет: не подшитые воротнички, не мытая рожа, покоцанная форма, не начищенные сапоги, дед командовал:

- Смирно! Глаза закрыть!

И после этого бил по ебальнику.

- А как все успеть? – завозгудал Игорь.

- Кто тут не успевает?! Шаг вперед! – скомандовал дед.

Игорь сделал шаг вперед.

- Три наряда вне очереди, - вынес приговор дед, - спать меньше надо, зараза, ночью время много, сапоги чисть, брейся, подшивайся.

- А днем дадут время? – спросил другой пацан.

- А днем, - констатировал дед, - вы наши сапоги драить будете и нам воротнички будете подшивать, поняли, падлы?

«Вот вам и рабовладельческий строй, а учило истории пиздело, что он давно кончился. Да мы настоящие рабы дедов, офицера КПСС, правительства. И им это выгодно. Выгодно иметь рабов, которые идут защищать их задницу, воевать во Вьетнаме, Афганистане, Хуистане, а нам будут вешать на уши лапшу, что мы защищаем родину, выполняем интернациональный долг, а из нас тут просто делают роботов».

- А теперь быстро одеваться и на строевую!

Рулона с ротой долго гоняли по плацу, заставляя выполнять глупые команды: «налево, направо, кругом, шагом марш».

«Так нас дрочат, чтобы мы стали бездумным орудием войны, пушечным мясом, - видел он».

В строю их радостно заставляли распевать глупые песни патриотического содержания.

Оглупление продолжалось.

- А теперь за лопаты, - скомандовал дед, - снех чистить будете.

Начали чистить плац, сгребая снег в одну кучу. Когда работа была закончена, дед взглянул на часы и сказал:

- До отбоя еще 6 часов, давайте-ка, козлы, теперь перетаскивайте эту кучу в другое место. Чтобы солдат ни делал, главное, чтобы к отбою умотался.

Пока все таскали снег, Игорь тихонько смылся и купил в магазине булку хлеба, но когда он возвращался, его-таки заметил дед.

- Что не наедаемся? – сказал он издевательским тоном, развязно подходя к Игорю и вытаскивая у него из-за пазухи булку, - так теперь будешь ее жрать, - сказал он и бросил булку на землю.

- Упал! Отжимайся и жри ее ртом, собака, пока мы тебя не отпетушили.

Игорь стал возражать, тогда деды стали его бить, пиная ногами. Один дед, бывши подвыпивши, снял ремень и, намотав его на руку, сказал:

- Если ты не будешь отжиматься и жрать хлеб, я тебя буду бить пряжкой по голове, пока дураком не сделаю, понял?

Игорь, увидев, что дело принимает крутые обороты, стал отжиматься и кусать булку. Деды и молодые окружили его, наблюдая за этой процедурой. Игорь устал отжиматься, стал падать. Деды пинали его, заставляя продолжать отжиматься.

Когда он съел уже почти всю булку, его стало тошнить и вырвало. Дед схватил его за голову и стал тычить лицом в блевотину.

- Что нажрался, сука, не дай боже, еще кто из вас шо себе купит! Деньги вы должны отдавать мне! Кто даст 10 долларов, тому отгул на день будет. Всосали, уроды?

«А вот уж и налоговая инспекция, - подумал Рулон».

Настало время отбоя. Опять с большим трудом удалось отбиться.

- Поворачиваемся на правый бок, - скомандовал дед, - шнурки передергиваем раз, два, раз, два, - глумился он.

Игоря подняли с постели и в одном нижнем белье вывели из казармы на мороз.

- Постой тут, сука! Шо дедов не слушал? Сопротивлялся? Теперь померзни, пока все спят.

Кое-кому еще не дали спать ночью, заставляя выполнять разные прихоти дедов: подносить еду, стирать одежду, чесать пятки.

«Вот она армия, - подумал Рулон, - кого здесь из нас делают. Да мы тут становимся просто моральными уродами. Нас тут калечат. Да эта жизнь и все, созданные в ней условия, предназначены только для одного, - чтобы человеку все тут остапиздело, и он устремился бы в маха пара нирвану».

Только Рулон заснул и проспал, может быть, час, как прозвучала тревога, и всю роту в полной экипировке погнали на полигон.

Бежать пришлось по глубокому снегу в противогазах, таща с собой автоматы, гранатометы и прочую хуетень.

Хотя Рулон привык к спорту, эта нагрузка ему малой не показалась. Он задыхался в противогазе.

«Вот это бренное тело, это кусок мяса, который навесили на мой дух, чтобы я в нем мучился и не забывал, что живу для страдания, чтобы развивал волю и разум, стремясь справиться с этим чертовым тренажером, непослушным, вечно болящими и страдающим мясом».

Тут Рулон увидел, что Девочкин пизданулся на землю и, не смотря на пинки дедов, в себя не приходил и не мог бежать дальше. С него стянули противогаз, он был весь в блевотине.

- Эй, засранцы, - скомандовал дед, - тащите на руках этого слюнтяя.

Проклиная все на свете, пришлось тащить еще этого мудака.

- Падла, сволочь, получай! - стали бить его молодые, когда дотащили до казармы.

- Говно, из-за тебя я чуть не сдох

- Только еще свались, паскуда, - доносились реплики в его адрес.

- Три наряда ему вне очереди, - бесился дед.

После этого Девочкина долго долбили и били, заставляя выполнять всякую грязную работу. Но у него все валилось из рук, ничего не получалось, он начал ныть, показывая свое слабодушие.

- Пидор, сука, мразь, да я тебя убью, - бесился дед, пиная его сапогами.

- Что ноешь? – спросил другой, - давай его учешим, это же Девочкин, он у нас Девочкой будет.

Затащив в туалет, деды его начали бить, затем один пнул его под дых, Девочкин загнулся. Тут дед обхватил его шею рукой и зажал под мышкой, душа его. Другие сорвали штаны и придушенного стали ебать в жопу хором.

- Ух, сука, давно бабу не видел, - кряхтел здоровый Бугай.

- Говно, месяц назад последнего пидерасили, - отозвался низкорослый щуплый Ханурик, - потом мы ему в жопу швабру вставили и заставили летать. Ща он на больничке отдыхает. Ух, классно он у нас самолетом был, бегал по тубзику с выставленными в стороны руками и жужжал.

После экзекуции Девочина толкнули под колени и поставили на колени на грязный пол.

- Все, сука, выбирай: или мы тебя сейчас примочим или ты за щеку брать будешь.

- Не бойся, - сказал кривозубый Ханурик, - твоей маме напишут, что ты погиб смертью героя.

- Давай, пидарюга позорный, бери конфетку, - заорал Бугай, разжимая ему пасть ножом и пихая туда запачканный в говне хуй.

- Давай соси, козел, не то зашибу, понял?

Сломленный Девочкин стал запуганно сосать измазанный в говне член.

- Сука, все, теперь мы тебя каждую ночь хором ебать будем, - заорал Кривой.

Тут Девочкин захрипел и стал откашливаться, сплевывая сперму.

- Все, - сказал, отходя от него довольный Бугай, - я ему в рот наспускал.

- Теперь у меня бери, пидор, - сказал Ханурик, запихивая ему в ебальник свою пипетку, - соси, понял?! А то зашибу.

Через минуту он вынул письку и стал кончать ему на рожу, опрыскивая вонючей молофьей ебло Девочкина.

- Все, ничтожество, вот тебе и масочка для лица, ты же Маня и должен хорошо выглядеть, - глумился он.

- Дайте-ка я ща его в рот выебу, - засуетился Кривой, - все, паскуда, хуесос вонючий, соси-ка у меня, падла, не то повешу…

Так продолжалось еще долго, пока Девочкин, уже еле соображая, не повалился на пол, шо коли двинул, паскуда, - заорал Бугай, - давай-ка его обоссым, - при этом он достал свой пенис и стал орашать его мочей, другие присоединились к нему.

- Вот, на, умойся, ублюдок, - заорал Ханурик, мочась ему на рожу.

- Все, гандон, теперь я тебе всегда буду на рожу срать.

- А я ему буду в рот ссать, - заорал Кривой.

- Да он вообще будет говно есть, - бесился Бугай.

Тут Девочкин стал приходить в себя и, с трудом поднявшись, сел на залитый мочей пол.

- Что оклемался, падла? Давай, читай присягу, засранец, - глумился Кривой, - я готов стойко переносить все тяготы и лишения военной службы…

Сплевывая текущую изо рта молофью, Девочкин тупо стал повторять за ним слова присяги, а потом заплакал.

Деды, смеясь над ним, выперлись из туалета.

- Так, молодые, проследить, чтобы эта ваша Маня привела себя в порядок и не шараебилась по казарме, не то я всех отчешежоплю, - командовал Бугай.

Утром Девочкина обнаружили в туалете с перерезанными венами.

- Сука, хлюпик, кони решил отсюда двинуть, - бесился Кривой, - не выйдет! Я тебя еще петушить буду, пидарюга позорная. Давайте его скорей в медсанчасть вены зашивать.

- Дезертир, Родину защищать не собираешься, падла? Под трибунал пойдешь! - бесился Бугай.

- Эх, опять без дырки нам тут торчать, - сокрушался Ханурик.

«Да, - подумал Рулон, - отсутствие реализации сексуальной энергии может приводить к такой жестокости, как это было еще у католических монахов, которые организовали инквизицию. Все войны, резня, драки возникают от скопившейся энергии, которая превращается в яд. Но никому до этого нет дела. Тут нас делают зверьми, мы готовимся к войне, мы становимся орудием убийства. Вся наша жизнь – это война и подготовка к войне, а о развитии никто не хочет и думать, но я должен использовать эту ситуацию для просветления. Я должен не отождествляться с физическим телом и смотреть на себя со стороны».

Капитан Канарейкин на собрании сказал солдатам, что если его не признают дураком, то отправят в дисбат. Это чтобы всем не повадно было так себя вести. Рулон понимал, что они хотят так всех запугать, чтобы люди продолжали мучиться и боялись выйти из этой дурацкой игры путем самоубийства.

«Почему мы не можем покончить с жизнью, - думал Рулон, - ведь это право человека, право на смерть, мы рабы и нам не дают даже умереть, ведь нас нужно эксплуатировать».

Рулону очень нравились мысли о смерти. Он и сам был не прочь поголодать деньков этак шестьдесят и спокойно с молитвой отправиться на небо.

Часто перед сном Рулон представлял трогательную сцену, что он лежит в гробу и спокойно отходит в вечность. Он представлял, как его тело медленно разлагается, рассыпаются в прах кости и он исчезает, становится пылью. От этих состояний становилось спокойно и радостно.

Однако он знал, зачем он здесь, и старался быть сильным, чтобы выдержать все испытания, чтобы его не отпетушили или еще как-нибудь не покалечили, как других. «Деды» могли запросто отбить почки или еще что-нибудь. А где-нибудь в Афгане могли и совсем прибить, а домой написали бы, что он погиб смертью храбрых, защищая Родину. Так у нас любят делать очень часто.

Рулон все больше утверждался в мысли, что это Шаолинь, и он стал рассказывать другим солдатам, как он будет медитировать, стоя на посту. Все это принимали как плоскую шутку.

Часто доставалось и нашему герою. Он всегда при этом старался улыбаться и не допускать страха и обиды. Некоторые зачмаривались от битья, другие начинали лезть в залупу, но их быстро обламывали. Рулон помнил, что он всегда должен быть бравым и жизнерадостным.

Как бы ни были трудны условия, он старался действовать в них целостно, не жалея себя и не пытаясь сачковать, так как эти тенденции размягчали поле, делали человека внутренне слабым, что могло затем породить множество внешних неприятных ситуаций.

Обида, желание рассвиниться, недовольство существующими условиями разделяли энергию. Часть ее шла на эти неприятные состояния, и жить становилось труднее. Жизнерадостное же принятие всего позволяло мобилизовать силы и действовать более успешно. Ну а если это не помогало, тогда помогали злость на себя, ярость и жесткость. Это было хорошим способом мобилизовать свои внутренние резервы.

Как-то раз Рулон с другом Игорем стояли у казармы. Игорь курил, а Рулон рассказывал ему, как занимался каратэ на гражданке. За это его уважали, однако он знал, что как только узнают о его уникальной психике, то все станет совсем наоборот.

Каратист стал показывать Игорю стойки, как вдруг к казарме подъехал грузовик и на полной скорости поехал на них. Рулон сразу отскочил в сторону, но Игорь продолжал спокойно курить. Грузовик резко затормозил в полуметре от них. Затем он отъехал и снова поехал уже на одного Игоря, который продолжал спокойно стоять.

Рулон крикнул ему: «Отойди!», но тот не среагировал. «ЗИЛ» снова резко затормозил прямо перед ним. Потом отъехал и снова стал разгоняться в третий раз. Рулон опять закричал: «Игорь! Отойди!», но тот только отмахнулся. Тут грузовик врезался в него и прижал его к стене казармы. Игорь застонал, побелел и потерял сознание. Из грузовика вышел пьяный солдат и подошел к лежащему на земле Игорю. Скоро там собралось много народу.

Оказывается, шофер решил пошутить и не сумел затормозить вовремя. Игорю он сломал кости таза, и того увезли в госпиталь.

Игорь думал, что будет выглядеть смешно, если отбежит от грузовика. Вот так ложная личность мешает человеку в жизни и доводит его до беды. Любой ди­кий зверь сразу бы сообразил, что делать, но различные установки, неудобства, стыд, самомнение мешают поступать адекватно, наилучшим образом и добиваться успеха.

Рулон заметил, что эти установки действуют не только в уме, но и на физиологическом уровне. И когда им не следуешь, то испытываешь буквально физический дискомфорт. Но его нужно перебарывать и побеждать волей, как бы неприятно ни было от этого внутри, как бы ни скребло после этого на душе. Иначе никогда не перестанешь быть зомби. Всегда будешь в жизни полным дураком и неудачником.

Если держаться за эти комплексы, то лучше сразу в монастырь. Но если человек держится за них и в то же время завидует другим, у которых нет таких заебов, и еще хочет чего-то добиться и получить, как это делают более раскрепощенные особи, то он только получит по рогам. Чтобы что-то получить, нужно чем-то пожертвовать. Прежде всего, социальными представлениями, и нужно что-то сделать для других, быть им чем-то удобным, тогда всего добьешься.

- Ну, ш,о молокососы, - глумливо сказал дед Бугай, - ща будем проходить боевую и политическую подготовку. Давайте, Сидоров и Петров шаг, вперед. Сегодня вы будете мочить друг друга, а если вы не будете, то сгною в нарядах, а еслиф кто победит, тогда целый день балдеть быдить, сечете, черти?

- А ну-ка быстро драться, - стали пинать их другие деды.

Молодые неуверенно начали наносить друг другу удары. Но тут Сидоров больно попал Петрову по ноге и тот вскипел:

- У, сука, ты шо, - и звезданул ему со всей дури в ебальник.

- Говно! - заорал взбешенный Сидоров и стал изо всех сил тузить Петрова, свалив его на землю:

- Ах, ты, падла, - заорал Петров и укусил Сидорова за ногу.

- А, мразь, - заорал тот и отскочил.

Тут Петров снял ремень и, схватив его, начал хуярить Сидорова тяжелой солдатской тряпкой по голове и выбил ему глаз.

- О-о-о, - завыл Сидоров, упав на бок, держась за выбитый глаз и катаясь на боку от нестерпимой боли. Петров растерянно встал с ремнем в руках, только теперь сообразив, что же он наделал.

- Ну что, - сказал дед Бугай, - хорошо развлеклись, давайте тащите Сидорова в сан часть, а ты, Петров, не переживай. Ну, дадут тебе пару годков дисбата, и все тут.

- Я слышал, Рулонов, ты у нас каратист? - сказал Бугай, положив ему отечески руку на плече.

- Да вроде как занимался, - осторожно сказал Рулон.

- Ну, так вот, в следующий раз нас поразвлекаешь, чтобы скучно служить не было.

«Да тут из нас делают Колизей, - размышлял Рулон, - нас калечат, приносят в жертву. Вот она жизнь. Это большое жертвоприношение Дьявола. Нас заставляют страдать, чтобы кормить невесть каких чертей нашими мучениями, нашими смертями и негативными эмоциями. Нашим миром правят два хуевых бога: один это ложь, а второй – негативные эмоции. Нас собрали в эту сраную армию под эгидой лжи, что мы защитники родины. А нас тут держать, как скот, и мы должны служить здеся для утехи негативных эмоций, партийной номенклатуры КПСС. Они трясутся за свою задницу, а мы их защищай. Они хотят себе нахапать новые земли, еще, черт знает, что, а мы давай воюй, паны дерутся, а с холопов шапки летят. Гады, засранцы, хотя они тоже пешки. Пешки чертей, злых духов, планетарных сил, тоже марионетки, как и мы. И что тут я могу сделать сам. Сам Бог ничего не может изменить, остается только просветлевать, глядя на это со стороны, не отождествляясь и борясь с ложью и негативными эмоциями в себе. А то вот как Петров в пылу гнева сделаешь что-то и будешь потом расплачиваться всю жизнь. И когда я поборю своего демона лжи людских предрассудков и зло негативных эмоций, я стану свободным и вырвусь из колеса сансары, ведь я могу попасть на место Сидорова. Вот он уже лишился глаза да и все тело нам природа так дала на время поносить, помучиться в нем пособирать тут в суе всякий хлам, а потом у нас заберут все это. Тело и хлам ведь оно наше, а вот у нас заберут все это. Тело и храм – ведь оно не наше, а вот сознание, воля, связь с богом - это вечные вещи и это истинное богатство.

Перед сном после долгого отбоя Рулон взбодрился, сделал глубокое дыхание, чтобы не засыпать усталым, иначе усталым и проснешься. Как всегда, провел концентрацию по чакрам: в первую очередь сосредоточился на солнечном сплетении.

Манипура — центр жизни, желаний. Перевел из него энергию в межбровье — Аджну — центр воли, торжествующий над желаниями. Затем направил энергию в центр груди — Анахату — центр любви, подчинив свою волю Богу, его благодати. После чего опустил энергию в копчик — Муладхару, проводя волю Бога на земной уровень. Делая мулабандху, он поднимал земную энергию Кундалини к макушке — Сахасраре — центру Знания, посвящая всего себя Высшему и растворяясь в единстве с Абсолютом. После чего опустил небесную энергию в Свадхистану — центр страсти и размножения, утверждая, что его страсть и производительная способность подчинены Богу. Затем перевел прану в Вишудха-чакру, в низ шеи — центр творчества и решения, направляя сексуальную энергию к ее более высокому предназначению, созиданию, искусству, сотворчеству с Богом.

Закончив работу с чакрами, йогин эмоционально настроился на Божественное и решил во сне выйти в Высший мир, чтобы получить там Знание. Вскоре он провалился в темноту, но затем внезапно очутился в непонятных лучах радужного сияния.

Он понял, что спит и находится в сновидении. Он висел в каком-то пространстве, где не было ни земли, ни неба, никаких предметов.

Внезапно он стал двигаться по нему, парить, описывая какие-то странные траектории, переворачиваясь то вниз головой, то на спину, то вперед ногами. Затем он влетел в какой-то мир голубых скал, которые были где-то очень далеко, а он парил в синеве над ними. Находясь там, Рулон услышал голос Учителя.

— Настало время тебе возвращаться, — голос переливался раскатистым
эхом. — Настало твое время отдать свое Знание миру. Ты нужен там, здесь тебе делать больше нечего.

— Что я должен делать, Учитель? — благоговейно сложив руки перед грудью, спросил он.

— Ты будешь учить людей в России и во всем мире. Возвращайся домой, там ты встретишь того, кто укажет тебе как!

— НАМАСТЭ ХАРИ ХАРА ОМ РАМ!

Внезапно Рулон проснулся. Был подъем. Нужно быстро одеваться, но сон не выходил из головы. Тогда он стал жестче и быстро оделся. «Дед» заставил его застелить свою койку. Рулон радостно кинулся это делать, понимая, что он работает не только на «деда», но и, прежде всего, на себя, учась все делать безупречно и быть целостным и осознанным в каждом действии.

- Ничего, Рулон – успокаивал его дед, - ща мне постель застилаешь, а опосля сам дедом станешь и молодых говно жрать заставишь. Еще год тебе, не долго. А то тут был у нас один уже год сроку ему подходил, думал, все отмучился. А мы ему как-то говорим, мол, теперь, как при царе все 25 лет служить будут и тебе еще 10 лет молодым быть. Так он дико заорал и в окошко выбросился.

«Вот она жизнь, сперва терпеть страдания за тем самому мучить других, один пожирает другого, один давит других. Вот наша жизнь».

Сновидец задумался, как теперь осуществить ему уход из армии. Если он начнет идиотничать при солдатах и «дедах», то его сперва будут здорово и долго бить, прежде чем дело дойдет до начальства, и он решил сразу же пойти к главному офицеру и доложить ему о своем сновидении. Что ему нужно спасать мир и учить людей. Но поймет ли кто-нибудь все это?

«Хорошо. Тогда я начну их учить прямо здесь, — решил он — Сделаем из нашей части Шаолиньский монастырь. Нужно только все хорошо продумать и ярко представить. Да. Главное — просто ярко все представить».

«Деды» послали всех на зарядку.

Делая утреннюю пробежку, Рулон увидел, что все солдаты — это монахи Шао­линя, а «деды» — старшие монахи, которые ведут тренировку молодых послушников, а офицеры — это наставники, которые ведут всех путем Будды. Себя Рулон увидел главным наставником, патриархом монастыря. «И я их всех научу. Все объясню им, что нужно делать».

Целый день Рулон выжидал удобный момент, чтобы поговорить наедине с капитаном Канарейкиным. Когда заметил, что капитан один прошел в свой кабинет, подошел к дежурному и доложил, что его вызвал капитан Канарейкин, затем зашел в кабинет.

— Товарищ капитан! Разрешите обратиться? — сказал четко Рулон.

Капитан чуть поднял глаза от журнала, где он что-то писал.

— обращайся, — и снова стал что-то записывать.

Рулон начал торопливо говорить с неестественной интонацией, пребывая в особом состоянии возбуждения.

— Товарищ капитан! Я сегодня слышал голос, который сказал мне, что я буду всех учить. Я решил, что здесь мы устроим Шаолиньский монастырь. Вы будете наставником. Мы запретим всем курить. Я буду монахов учить ушу и йоге. И еще, мы все будем здесь медитировать!

Канарейкин поднял голову и не сводил удивленных глаз с Рулона, теперь уже внимательно слушая его.

— Мы пойдем путем Будды. Я знаю это учение. И тогда все солдаты станут Просветлевать. Я уже очень близок к этому и могу всех этому научить. Сегодня голос мне сказал, когда я летал над голубыми горами. Это мой Учитель мне сказал, — запальчиво тараторил Рулон.

— Ну хорошо, — испуганно сказал Канарейкин, — сейчас мы все сделаем. Ты постой тут, а я сейчас приду вместе с коллегами, и ты нам все расскажешь. Мы обязательно поможем тебе в таком важном деле.

— Да, я все буду вам докладывать, что скажет мне голос. Я уже давно здесь практикую йогу, и я увидел, что здесь хорошие условия для развития. Я научу всех, как использовать эти условия для самосовершенствования, — продолжал очень быстро говорить Рулон, пока капитан, осторожно встав, пошел к двери.

— Хорошо! Хорошо! — сказал он. — Сейчас мы решим это, подожди немного. Он вышел и закрыл кабинет на ключ.

— Жизнь — это страдание. Источник страдания — желание. Чтобы не страдать — нужно не рождаться, для этого нужно победить желания, — продолжал бор­мотать Рулон, стоя по стойке «Смирно».

Скоро Канарейкин в озабоченном со­стоянии зашел в кабинет с двумя здоровыми солдатами.

— Ну что? Пойдем. Расскажешь все это комбату, — сказал он Рулону.

Они пошли в другой корпус, где был кабинет комбата. Рулон продолжал воз-
бужденно говорить, объясняя учение
Будды о невечности всего сущего и необходимости спасения.

В кабинете комбата, куда привели
Ру­лона, кроме хозяина кабинета находились еще два человека. Один из них был в белом халате.

— Ну что? Ты говорил, что не нужно курить. Вот, я курю. Значит, мне нужно бросить?

— Да, ведь запрещено в части пить, нужно еще запретить курить и есть
мясо, тогда мы уже будем ближе к истинному образу жизни, — затараторил
Рулон.

— Еще что нам нужно делать? — спросил комбат.

Рулон снова стал рассказывать про свой сон и посвящать всех в учение Будды, объявляя, какие духовные титулы он назначит каждому из них. Человек в белом халате внимательно слушал и что-то записывал. Остальные глядели на Рулона, кто с сожалением, кто с отвращением. Комбат переглянулся с человеком в белом.

— Ну хорошо, сейчас ты поедешь и расскажешь это еще в одном месте. Там разберутся с твоей проблемой.

Рулон вышел вместе с человеком в белом халате, его посадили в машину и куда-то повезли. По дороге он продолжал всем излагать учение Будды. Шофер почему-то часто смеялся. Особенно когда Рулон рассказывал, как теперь все бу­дет по-новому в их части. Врач сидел спокойно, видимо, ему еще не такое приходилось слышать.

Дата добавления: 2015-08-13