Пятнадцатый день.

Обычно на другой день виновных вспоминали редко. В этот день их не было, но Кюрваль, по-прежнему очень строгий к утренним собакам, оказал милость только Гераклу, Мишетте, Софи и Ла Дегранж. Кюрваль собирался разрядиться, наблюдая, как оперировали последнюю. За завтраком ничего особенного не произошло – довольствовались пощупыванием ягодиц и посасыванием задниц. В назначенный час по звонку, все чинно разместились в зале ассамблеи, и Дюкло возобновила свой рассказ:

«В заведении у мадам Фурнье работала одна девушка двенадцати или тринадцати лег – жертва того господина, о котором я вам уже говорила. Трудно было вообразить в этом вертепе разврата существо более милое, свежее и привлекательное. Она была блондинкой, высокой для своего возраста, словно созданной для кисти художника, с личиком нежным и сладострастным, с прекрасными глазами. К тому же она обладала прелестным, мягким характером, что еще усиливало ее очарование. Но при таких достоинствах – какое падение, какое постыдное начало жизни уготовила ей судьба! Дочь торговца полотном в Палате, она была хорошо обеспечена, и ее жизнь могла бы сложиться вполне счастливо.

Но чем несчастнее становилась жертва, соблазненная им, тем больше упомянутый господин наслаждался ее падением. Маленькая Люсиль с момента своего появления должна была удовлетворять самые грязные и отвратительные капризы порочного человека, чья похоть и разнузданность не знали пределов. Он пожелай, чтобы ему привели девственницу. Это был старый нотариус, которого погоня за золотом и страсть к роскоши сделали злобным грубым. Ему привели девочку. Она была восхитительна; ему ера же захотелось ее унизить. И он начал брюзжать, что в Париже нынче не сыщешь красивой шлюхи. Потом начал выпытывать, правда ли, что она – девственница. Его заверили, что девственница и что он может в этом убедиться. Он продолжал ворчать, выражая недоверие. «Но я вас уверяю, господин, что она девственна, как новорожденный ребенок! – воскликнула мадам Фурнье.

– Пожалуйста, убедитесь в этом сами!» Они поднимаются по лестнице – и вы можете себе представить, что последовало затем. Маленькая Люсиль испытала стыд, который не поддастся описанию, от жестов этого господина и от тех выражений, которыми он эти жесты сопровождал. «Ну что ты стоишь, как пень, – кричал он девушке. – не понимаешь, что надо поднять юбку? Долго я еще буду ждать, пока ты покажешь мне свой зад? Ну, давай же…»

– «Но, господин, что я должна делать?» – «Ты что, сама не догадываешься?» – «Нет, господин. Что мне надо делать?» – «Поднять юбку и показать мне свою задницу». – Люсиль подчинилась, дрожа всем телом, и открыла очаровательный белый задок, которому позавидовала бы сама Венера. «Хм… монета недурна, – отмстил нотариус. – Подойдите ко мне поближе…» – И он грубо схватил ее за ягодицы, раздвинув обе половинки: «Признавайтесь, никто до сих пор вам не делал так?» – «О, мой, господин, никто и никогда не прикасался к ним…» «Хорошо. А теперь пукните.»

– «Но, господин, я не хочу.» – «Пукайте! Поднатужтесь, ну…» Она подчинилась, раздался легкий глухой звук, который заполнил отравленный старый рот развратника, вызвав у него неизъяснимое блаженство. «Вы не хотите покакать?» – предложил он. – «О нет, господин!» – «Ах так, ну что ж, зато я хочу и даже очень. Сейчас вы узнаете, что это такое. Приготовьтесь-ка… Сбросьте ваши юбки». Она повиновалась. – «Теперь садитесь на диван. Бедра раздвиньте как можно шире, голову опустите вниз». Люсиль присела, старый нотариус посадил ее так, чтобы раздвинутые ноги позволили как можно шире раскрыться ее прелестному заднему проходу, оказавшемуся на уровне зада нашего героя, и он теперь мог им воспользоваться в качестве ночного горшка. Потому что именно таковым и было его намерение; чтобы сделать эту «ночную вазу» более удобной для себя, он принялся грубо раздвигать обеими руками ее ягодицы. Потом сел, поднатужился, и кусок кала вошел в святилище, которое бы сам Амур не погнушался сделать своим храмом. Он повернулся и пальцами глубоко, как мог, засунул в едва приоткрытое влагалище свои вонючие испражнения. Снова перевернулся, сел на то же место и повторил церемонию во второй и третий раз. В последний раз он это делал с такой грубостью, что Девушка вскрикнула, и в результате этой отвратительной операции потеряла прекрасный цветок целомудрия, которым природа одаряет девушку для таинства первобрачной ночи. Таковым был момент высшего сладострастия у нашего развратника. Наполнить калом юный и свежий задок, мять его и утрамбовывать – таким было его высшее наслаждение!

Его член, обычно вялый и мягкий, в результате этой отвратительной церемонии выбросил несколько капель бледной спермы, потерю которой он переживал, если она вызывалась иным способом, а не подобным мерзким развратом. Проделав эту гадость, он ушел, а бедная Люсиль начала мыться.

Со мной поступили вскоре после этого еще хуже. В наше заведение приехал старый советник при Большой Палате. Надо было не только смотреть, как он испражняется, но помогать ему, облегчая выход кала и пальцами открывая его задний проход; а потом, когда операция была окончена, тщательно вылизывать языком его испачканный калом зад.

«Подумаешь, какая тяжелая работа! – воскликнул Епископ. – Да разве наши четыре дамы, которых вы здесь видите и которые являются нашими женами, дочерьми или племянницами, не выполняют ее ежедневно? А на что еще, спрашиваю я вас, годится женский язык как не на то, чтобы вытирать наш зад? Лично я не вижу для него лучшего использования! Констанс, – обратился Епископ к красивой супруге Герцога, которая сидела на его диване. – Продемонстрируйте Дюкло вашу ловкость в этом занятии. Ну, ну, живее, вот мой зад, он очень грязный, его не вытирали утра, я сохранял это для вас. Покажите-ка ваш талант!» И несчастная красавица, уже привыкшая к бешеным вспышкам ярости при ослушании, покорно выполняет то, что от нее требуют. Бог мой, на что только не способны рабство и страх…

«И ты, шлюха, займись-ка делом, – говорит Кюрваль, подставляя свой покрытый нечистотами зад очаровательной Алине. Та молча подчиняется. – Продолжай свои истории, Дюкло!»

«Ты можешь возобновить свой рассказ, Дюкло! – объявил Епископ. – Мы только хотели тебе заметить, что твой господин не требовал ничего сверхъестественного и что язык женщины создан для того, чтобы лизать зад мужчины».

Любезная Дюкло расхохоталась и возобновила свое повествование:

«Вы мне позволите, господа, – сказала она, – прервать на мгновение рассказ о страстях, чтобы поведать об одном событии непосредственно с ними не связанном. Оно имеет отношение ко мне лично, но так как вы приказали мне рассказывать об интересных случаях из моей собственной жизни, если они заслуживают внимания, нельзя умолчать и об этом Эпизоде.

Я уже давно работала в заведении мадам Фурнье, став одной из самых старых участниц ее сераля и заслужив самое большое ее доверие. Именно мне часто приходилось устраивать свидания и получать деньги. Хозяйка относилась ко мне как к родной дочери, помогала в делах, писала мне письма, когда я была в Англии, открыла для меня двери своего дома, когда мне потребовался приют. Много раз она давала мне деньги взаймы, даже не требуя возвращения долга. И вот пришел момент доказать ей свою благодарность и вознаградить за доверие ко мне. Вы можете судить, господа, как моя душа откликнулась на ее доброту.

Однажды мадам Фурнье тяжело заболела и позвала меня. «Дюкло, дитя мое, – сказала она, – я очень тебя люблю, ты это знаешь. Я хочу оказать тебе большое доверие. Я верю тебе, несмотря на твое легкомыслие, и знаю, что ты не способна обмануть подругу. Я состарилась, силы мои на исходе и что со мной будет завтра, я не знаю. У меня есть родственники, которые получат мое наследство. Но я хочу незаконно лишить их ста тысяч франков, которые имеются у меня в халате и находятся вот в этом маленьком сундучке. Возьми его, дитя мое. Я передаю его тебе с условием, что ты выполнишь то, о чем я тебя попрошу». – «О дорогая моя мама! – воскликнула я, протягивая к ней руки. – Эти предосторожности меня огорчают, они совершенно не нужны, но если они вам кажутся необходимыми, то я даю клятву, что в точности исполню ваше поручение!» – «Я верю тебе, дитя мое, и именно поэтому я выбрала тебя. Этот сундучок содержит сто тысяч франков в золоте. На склоне лет, думая о той жизни, которую я вела, о судьбах девушек, которых я бросила в пучину разврата и отторгла от Бога, я испытываю угрызения совести. Есть два средства сделать Бога менее суровым по отношению к себе: это милостыня и молитва. Две первые части из этой суммы, каждая по пятнадцать тысяч франков, должны быть переданы тобой капуцинам с улицы Сент-Оноре, чтобы эти добрые отцы постоянно молились за помин моей души. Другую часть суммы, едва я закрою глаза, ты передашь местному кюре, чтобы он раздал ее как милостыню беднякам моего квартала. Милостыня – великая вещь, дитя мое, ничто так не искупает в глазах Бога грехов, совершенных нами на земле, как милостыня. Бедняки – его дети, и он пестует всякого, кто им помогает. Только милостыней и молитвой можно заслужить его прощение. Это верный путь попасть на небо, дитя мое. Что же касается третьей части, а она составляет шестьдесят тысяч франков, то ее ты переведешь после моей смерти на имя Петиньона, маленького сапожника на улице дю Булуар. Это мой сын, но он об этом и знает. Это внебрачный ребенок, плод незаконной связи. Умирая, я хочу дать этому несчастному сироте знак моей нежности. Оставшиеся десять тысяч, дорогая Дюкло, я прошу тебя принять как выражение моей привязанности к тебе и чтобы немного компенсировать тебе все хлопоты, связанные с остальными деньгами. Может быть эта сумма поможет тебе завести свое собственное дело и покончить с грязным ремеслом, которым мы занимались и которое не оставляет места ни мечтам, ни надеждам».

Получив возможность обладать такой огромной суммой денег, я тут же решила ни с кем не делиться и все забрать себе одной. Притворно рыдая, я бросилась на шею своей дорогой покровительницы, заверяя ее в своей верности и желании выполнить все поручения, чего бы мне это ни стоило. Сама же я при этом думая только о том, какое бы найти средство, чтобы помочь ей поскорее отправиться на тот свет, чтобы она в случае своего выздоровлении не переменила решения.

Такое средство нашлось уже на другой день: врач выписал ей лекарство от рвоты и, так как ухаживала за ней я, передал его мне, объяснив, что лекарство надо разделить на две части, ибо если дать сразу, это убьет больную. Вторую дозу надо было давать только в том случае, если первая не поможет. Я обещала врачу сделать все, как он велел, но едва он ушел, как тут же похоронила как душевную слабость все бесполезные клятвы о благодарности признательности и любовалась своим золотом, наслаждаясь самой мыслью, что оно принадлежит мне.

Недолго думая, я смешала в стакане с водой обе дозы и дала выпить моей дорогой подруге, которая, осторожно проглотив paствор, вскоре умерла, а мне только того и надо было. Не могу вам описать радость, которую я испытала от того, что мой план удался Каждая ее рвота вызывала во мне ликование и торжество. Я слушала ее, смотрела на нее – и была в состоянии опьянения. Она протягивала мне руки, посылая последнее «прости», а я еле сдерживала радость, в моей голове рождались тысячи планов, как распорядиться золотом, которым я уже обладала. Агония была долгой, но, наконец, мадам Фурнье испустила дух, а я оказалась владелицей целого клада».

* * *

«Дюкло, – сказал Герцог, – будь откровенной: ты колебалась Достигло ли тонкое и порочное чувство преступления твоего органа наслаждения?» – «Да, господин, я в этом уверена. В тот вечер я пять раз подряд испытывала оргазм.» – «Значит это правда! – закричал Герцог. – Это правда, что преступление уже само по себе обладает такой же притягательностью, что, независимо от сладострастия, может распалить страсть и бросить в такое же состояние исступления, что и похоть! Так что же было дальше?»

«А дальше, господин герцог, я торжественно похоронила мою хозяйку и унаследовала ее внебрачного ребенка, уклонившись от всяких молитв и тем более от выдачи милостыни, процедуры, которая меня всегда ужасала. Я убеждена, что если в мире есть несчастные, то это потому, что так угодно природе. Она так захотела – и пытаться помочь им, создать равновесие, – значит идти против законов природы, вопреки ей!»

«Вот как, Дюкло, а у тебя, оказывается, есть свои принципы! – восхитился Дюрсе. – Твоя позиция мне нравится. Действительно, всякая поддержка, оказанная несчастному – это преступление против порядка в природе. Неравенство людей доказывает, что так нравится природе, поскольку она сама создала такой порядок и поддерживает его как в материальном положении людей, так и в их физическом состоянии. Беднякам позволено улучшить свое положение с помощью воровства. Также как богатым позволено утвердить себя отказом от помощи беднякам. Вселенная не могла бы существовать, если бы все люди были равны и похожи. Их различие и рождает тот порядок, который всем управляет. И надо остерегаться его тревожить. Впрочем, воображая, что ты делаешь добро классу бедняков, ты на самом деле причиняешь зло другому классу, поскольку нищета – это питомник, где богатый ищет объекты для своего сладострастия или жестокости. Своей милостыней беднякам я лишаю свой класс возможности предаваться наслаждениям. Поэтому я рассматриваю милостыню не только как вещь неприятную уже саму по себе, но и считаю ее преступлением по отношению к природе, которая указав нам на наши различия, совсем не простит, чтобы мы их разрушали. Таким образом, я действую в соответствии с истинными законами природы. Я далек от того, чтобы помочь бедняку, утешить вдову или успокоить сироту, – я не только оставлю их в том состоянии, в которое их поместила природа, но я даже помогу им углубиться в него, нисколько не волнуясь по поводу того, что с ним станет потом. Кстати, они сами могут изменить свое положение доступными им средствами».

«Какими? – заинтересовался Герцог. – Вы имеете в виду воровство или грабеж?»

«Ну конечно, – ответил финансист. – Так вот, увеличивая число преступлений, я причиняю некоторое зло одному классу, зато много добра – другому».

«Прекрасная точка зрения! – включился Кюрваль. – А между тем некоторые утверждают, что делать добро беднякам так сладостно…»

«Заблуждение! – возразил Дюрсе. – Эта радость не идет ни в какое сравнение с тем сладострастным наслаждением, которое испытываешь в момент преступления. Первая радость эфемерна, а вторая – реальна. Первая основывается на предрассудках, вторая – на разуме. Первая вызвана чувством гордыни, самым ложным из наших чувств, которое может на мгновение пощекотать наши амбиции; вторая же воспламеняет дух и будоражит страсти уже потому, что противостоит всем принятым нормам! Словом, я – приверженец первой, – заключил Дюрсе. – И не испытываю никакой симпатии ко второй!»

«Но надо ли все подчинять этой страсти?» – спросил Епископ

«Надо, мой друг, – сказал Дюрсе. – Только она одна должна руководить нами во всех наших поступках, повелевать нами».

«Но из такой системы взглядов могут родиться тысячи и тысячи преступлений», – заметил Епископ.

«Подумаешь! Что такое преступление рядом с тем наслаждением которое ты испытал! – сказал Дюрсе. – Преступление – одно из проявлений природы, тот способ, с помощью которого она убивает людей. Так почему вы хотите, чтобы я в этом смысле подчинился не ей, а добродетели? Природе нужны и преступление и добродетель. Но мы начали дискуссию, которая завела нас очень далеко. близится час ужина, а Дюкло еще не завершила свою сегодняшнюю миссию. Продолжайте, красавица, продолжайте! И верьте, что вы только что описали нам поступок и представила систему ценностей, благодаря которой навсегда заслужили уважение философов и всех присутствующих в этом зале».

«Моей первой мыслью, как только закопали хозяйку, было занять ее дом и поддерживать его на том же уровне. Я познакомила с этим планом моих приятельниц, и все они, и особенно горячо мною любимая Эжени, обещали мне отныне считать меня своей дорогой мамочкой. Правда, на эту роль я не могла претендовать, поскольку была еще молода: мне было около тридцати лет. Но у меня были хорошие организаторские способности, позволяющие мне возглавить наш «монастырь». Вот так случилось, господа, что я начинаю следующий рассказ о моих приключениях уже и, скромной послушницей, но госпожой аббатессой, достаточно молодой и красивой для того, чтобы заниматься практикой, что случалось весьма часто. Я как раз собиралась вам об этом поведать.

Вся клиентура мадам Фурнье осталась при мне. А я к тому же узнала секрет, как привлечь новых клиентов чистотой моих комнат, красотой и поразительной покорностью моих девочек всем капризам развратников.

Первым клиентом, которого я заполучила, был старый казначей Франции, давний приятель мадам Фурнье. Я привела ему Люсиль, от которой он пришел в полный восторг. Его привычкой, нечистоплотной и крайне неприятной для девушки, было делать по-большому прямо на лицо своей возлюбленной, вымазать калом все ее лицо и тело, а после этого целовать. Люсиль только из дружбы ко мне согласилась выполнить все, что хотел старый сатир, и он разрядился ей в живот, целуя ее и размазывая по всему телу свои отвратительные испражнения.

Через некоторое время появился другой клиент, к нему вышла Эжени. Он навалил целую тонну дерьма, заставил голую девушку вываляться в нем и лизал ее тело во всех местах до тех пор, пока оно не стало таким же чистым, как в начале. Этот человек был адвокатом, очень богатым и очень известным. Не испытывая сладострастия с самыми утонченными женщинами высшего света, он нашел для себя способ достижения оргазма в такого рода разврате и всю жизнь с наслаждением ему предавался!

Маркиз де…, старый приятель мадам Фурнье, пришел вскоре после ее смерти выразить мне свою благосклонность. Он заверил, что будет приходить к нам как и прежде и, чтобы убедить меня в этом, пригласил Эжени. Страсть старого развратника состояла в том, что сначала он долго целовал девушку, глотал ее слюну, высасывая все до последней капли, потом в течение четверти часа целовал ее ягодицы, заставлял пукать и, наконец, просил сделать по-большому. Как только это было сделано, он набивал себе рот испражнениями и, заставив девушку лечь на него, целовал ее, покачивая и щекоча ее задний проход. Требовалось, чтобы девушка в конце концов съела весь тот кал, которым был набит его рот. Хотя он оплачивал эту услугу очень высоко, мало находилось девушек, кто на это соглашался. Вот почему со своими «ухаживаниями» маркиз обратился непосредственно ко мне. Он желал получить удовольствие, а я не хотела терять богатого клиента.»

В тот момент Герцог, разгоряченный рассказом, сказал, что хотел бы до ужина испробовать на практике эту фантазию. И вот как он это сделал: он заставил приблизиться Софи, взял в рот ее кал, а потом заставил Зеламира съесть кал Софи. Эта церемония смогла бы стать источником сладострастия для какого-нибудь другого объекта, но только не для Зеламира. Недостаточно подготовленный к тому, чтобы почувствовать всю утонченность кушанья, он испытывал отвращение и отказывался есть. Герцог в бешенстве угрожал, что если он не съест немедленно, его убьют.

Идея, подсказанная Дюкло, показалась всем такой приятной, что каждый интерпретировал ее по-своему. Дюрсе, например, уверял, что кушанье должно быть разделено поровну, считая несправедливым, что мальчики съедают кал девочек, а девочки – нет; как следствие этого, он сделал по-большому в рот Зефира и приказал Огюстин съесть «мармелад», что эта красивая девушка и выполнила; при этом ее вытошнило с кровью.

Кюрваль тоже видоизменил эту фантазию, положив в рот кал своего дорогого Адониса, который по его указанию съела Мишетта, не проявив при этом того отвращения, которое выразила Огюстин.

Что касается Епископа, то он поступил, как его брат, заставив сделать по-большому деликатную Зельмир, а проглотить это «варенье» – Селадона. Были моменты отвращения, очень интересные для развратников, на глазах которых происходили бурные сцены, вызывающие у них истечение спермы. Епископ и Герцог разрядились, а два других или не смогли, или не хотели. Затем все пошли ужинать.

Дата добавления: 2015-08-09