Глава 4. Культурологическая парадигма русской национальной идеи в России 60-90-х годов XIX века

§2. Религиозная концепция национальной идеи

Одними из первых, кто ответил на вызов шестидесятников, были русские религиозные мыслители: Ф.М. Достоевский, В. С. Соловьев, К. Н. Леонтьев. Все творчество Достоевского можно рассматривать как большую, сложную симфонию, посвященную одной теме, – русскому народу. Десять лет каторги и солдатчины не прошли даром. Русский народ Достоевский наблюдал не из кареты, не из окон своей усадьбы, не в лавках Москвы и Петербурга, а на самом дне общества, где бытуют убийцы, воры и государственные преступники. Десять лет бок о бок с народом, в буквальном смысле слова, сделали из Достоевского певца скорби народной, вечного защитника униженных и оскорбленных.

Отвечая демократам, Достоевский соглашался с тем, что социализм – это передовая западная идея. "Высшая нравственная идея, выработавшаяся всей жизнью Запада, – утверждает Достоевский, – есть грядущий социализм и его идеалы, и об этом нет возможности спорить". [1] Но, по мнению писателя, на Западе, где есть равенство и свобода, нет братства. Посетив летом 1862 года Францию, Достоевский пишет: "Западный человек толкует о братстве, как о великой движущей силе человечества и не догадывается, что негде взять братства, коли его нет в действительности... в природе французской, да и вообще западной его в наличии не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем собственном Я, сопоставления этого Я всей природе и всем остальным людям, как самоправного отдельного начала, совершенно равного всему тому, что есть кроме него. Ну, а из такого самопоставления не могло произойти братства. Почему? Потому что в братстве, в настоящем братстве, не отдельная личность, не Я, должна хлопотать о праве своей равноценности и равновесности со всем остальным, а все-то это остальное должно бы было само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному Я, и само, без его просьбы должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, то есть всему остальному, что есть на свете".[2]

Проповедь механического соединения людей не может родить любовь, которая одна только способна стать основой земного братства. Атеизм и материализм никак не могут быть фундаментом социалистического мироустройства. С точки зрения Достоевского, русская национальная идея есть православие. Поэтому наиболее предпочтительным является соединение этих двух идей, оплодотворение идеи социализма идеей подлинного христианства. "Русский народ, – писал Достоевский, – весь в православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет – да и не надо, потому что православие все".[3] И далее: "Христианская правда, сохранившаяся в православии, выше социализма. Тут-то мы и встретимся с Европой... то есть разрешится вопрос: Христом ли спасется мир или совершенно противоположным началом, то есть уничтожением воли, камнем в хлебы". [4] Если смотреть в исторической перспективе, то, по мнению писателя: "Патриархальность было состояние первобытное. Цивилизация – среднее, переходное. Христианство – третья и последняя степень человека; тут кончается развитие, достигается идеал, из которого следует то, что есть будущая жизнь".[5]

Рассматривая православное христианство с точки зрения фундаментальных ценностей, Достоевский утверждает, что сущность христианства есть единение людей через любовь, то есть соединение во Христе. Особые качества народного характера русского человека свидетельствуют о том, что русский носит глубоко в себе образ Христа, хоть и путается в богословских вопросах. Христос и Бог в душе русского человека находятся не просто на уровне сознания и отдельных понятий, как это происходит на Западе, но на уровне чувств и человеческого сердца. "Есть идеи невысказанные, бессознательные, лишь только чувствуемые, – убеждает Достоевский, – таких идей много как бы слитых с душой человека. Есть они и в целом народе, есть и в человечестве, взятом как целое. Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в жизни народной и только лишь сильно и верно чувствуются, – до тех пор только и может жить сильнейшею живою жизнью народ. В стремлении к выяснению себе этих скрытых идей и состоит вся энергия его жизни".[6]

Одна из глубинных идей души русского народа есть сострадание, сострадание бескорыстное и глубокое. Так, например, русские называют преступника несчастным, жалеют его, плачут о нем. " Этим словом "несчастные", – полагает Достоевский, – народ как бы говорит "несчастным": "Вы согрешили и страдаете, но и мы ведь грешны. Будь мы на вашем месте – может, и хуже бы сделали. Будь мы получше сами, может, и вы не сидели бы по острогам. С возмездием за преступления ваши вы приняли тяготу и за всеобщее беззаконие. Помолитесь об нас, и мы об вас молимся. А пока берите, несчастные, гроши наши; подаем их, чтобы знали вы, что вас помним и не разорвали с вами братских связей".[7] В этом вопросе Достоевский спорит с демократами-материалистами, объясняющими преступления влиянием среды. "Нет, – доказывает Достоевский, – народ не отрицает преступления и знает, что преступник виновен. Народ знает только, что и сам он виновен вместе с каждым преступником. Но, обвиняя себя, он тем-то и доказывает, что не верит "в среду"; верит, напротив, что среда зависит вполне от него, от его беспрерывного покаяния и самосовершенствования. Энергия, труд и борьба – вот чем перерабатывается среда. Лишь трудом и борьбой достигаются самобытность и чувство собственного достоинства. "Достигнем того, будем лучше, и среда будет лучше". Вот что невысказанно ощущает сильным чувством в сокрытой идее о несчастии преступника русский народ".[8]

Другой идеей, заполняющей русскую душу, является идея мечты о лучшей жизни, выражающейся в бесконечном чувстве тоски и печали. Как говорит Достоевский, тоска есть чувство двойственное, творческое, живое. Оно куда сложнее, чем простая скука, порожденная лишь голым отрицанием действительности. Именно тоска является главной причиной самоубийства. "О, повторяю, – пишет Достоевский, – есть много охотников жить без всяких идей и без всякого высшего смысла жизни, жить просто животною жизнью, в смысле низшего типа; но есть, и даже слишком уж многие и, что всего любопытнее, с виду, может быть, и чрезвычайно грубые и порочные натуры, а между тем природа их, может быть им самим неведомо, давно уже тоскует по высшим целям и значению жизни. Эти уж не успокоятся на любви к еде, на любви к кулебякам, к красивым рысакам, к разврату, к чинам, к чиновной власти, к поклонению подчиненных, к швейцарам у дверей домов их. Этакий застрелится именно с виду не из чего, а между тем непременно от тоски, хотя и бессознательной, по высшему смыслу жизни, не найденному им нигде".[9]

Таким образом, фундаментальным свойством человека вообще, а особенно русского человека, является его духовность. Человек не может жить без идеала, как животное без пищи. Идеал в жизни человеческой – это закон его природы. Идеал – элемент мира духовного, бесконечного, божественного. Поэтому идеал, по сути своей, противоположен всему материальному в человеке. "Итак, – заключает Достоевский, – человек стремится на земле к идеалу, противоположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовь в жертву своего Я людям или другому существу, он чувствует страдание и назвал это состояние грехом".[10]

Итак, чувство тоски есть выражение потребности любви, глубоко заложенной в человеке, но любовь без свободы невозможна. По Достоевскому, чувство свободы есть необходимый атрибут подлинного бытия человека вообще. Много и страстно рассуждает Достоевский о тайнах человеческой свободы, ее противоречиях и парадоксах. Как полагает писатель, свобода без совести невозможна, свобода без Христа, любви и покаяния не есть свобода, а чистый произвол, такая свобода ведет к самоубийству, к смерти. "Я хочу, – утверждает Достоевский, – не такого общества научного, где бы я не мог делать зла, а такого именно, чтоб я мог делать всякое зло, но не хотел его делать сам". [11] Материя, природа, зло есть, прежде всего, необходимость. Человеческая свобода, по Достоевскому, – это нарушение железной природной необходимости. "Закон разумной необходимости, – полагает Достоевский, – есть первее всего уничтожение личности (мне же, дескать, будет хуже, если нарушу порядок. Не по любви работаю на брата моего, а потому что мне это выгодно самому). Христианство же, напротив, наиболее провозглашает свободу личности. Не стесняет никаким математическим законом. Веруй, если хочешь, сердцем".[12] Христианские идеалы любви и свободы противоположны эгоизму, пусть даже разумному. Критикуя теорию Фурье о труде при социализме как системе, основанной на выгоде, Достоевский утверждает, что идеальна только та форма общественного устройства, которая не отнимает у человека "нравственного суверенитета", не заменяет зло по необходимости добром по необходимости".

В целом, характеризуя русский народ как христианский, Достоевский не идеализирует его, как это делают славянофилы. Достоевский, наряду с ликом святого, признает в русском народе и звериный образ, показывая глубокую противоречивость и стихийность его натуры. Достоевский отрицает толстовскую простоту русского человека. Для Достоевского русский человек – это всегда стихия, океан страстей, где рациональность и разумность теряются как песчинки в море. Наряду с великим терпением, обладает русский народ необыкновенной силой отрицания и саморазрушения. Есть, по словам Достоевского, у русского человека "потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и – в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее как ошалелому вниз головой".[13] Широта характера народного не выдерживает строгих указаний меры, и выходит из берегов благонравия и трезвости русская душа. "Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, бога". Но стихия саморазрушения в русском человеке, с точки зрения Достоевского, такая же могучая, как и сила жизни. "С жаждой самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, спасает себя сам, когда доходит до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда".

Подводя итог в размышлениях о русском национальном характере, Достоевский заключает: "Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно".[14] Вот почему центральная фигура православного мировоззрения – Иисус Христос. Для русского этот образ живой, он лишен холодных рассуждений католиков и протестантов о божественности тела Христа или высокомудрых рассуждений Ренана об историчности его фигуры. Русский знает Христа сердцем, а не разумом. По словам Достоевского, "может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего".[15]

Всесторонне и целостно исследует образ народа Достоевский. Самой главной проблемой представляется Достоевскому разорванность национального бытия, когда живое тело народа отделено стеной непонимания от интеллигенции, тоже являющейся частью России, когда сама интеллигенция разбита на враждующие группы. Интеллигенция, исповедующая науку, материализм и атеизм, по мнению писателя бесконечно далека от народа. Достоевский всеми силами стремится преодолеть разрыв, сблизить интеллигенцию и народ. Интеллигенция должна обязательно стать русской, то есть перестать презирать свой народ, объединиться с ним в православии – таково мнение писателя. Когда это случится, считает Достоевский, Россия сможет выполнить свое предназначение, осуществить свою национальную идею. Сущность русской национальной идеи, по Достоевскому, есть "всемирное общечеловеческое единение".[16] Поясняя свою мысль, писатель рассуждает о национальной идее вообще. "Ни один народ, – говорит его герой Ставрогин, – еще не устраивался на началах науки и разума... Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность вто-

ростепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит Писание... начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же. Искание Бога – как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтобы у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами".[17]

По мнению Достоевского, народ должен быть одержим своей идеей, предан ей страстно и всецело, от этого зависит его величие. "Народ – это тело божие, – настаивает писатель. – Всякий народ до тех только пор народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов... Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ". [18]

Эта мысль близка и созвучна идеям другого русского мыслителя, П. Е. Астафьева – знатока и ценителя русской культуры. Говоря о необходимости веры народа в самого себя, П. Е. Астафьев писал: "Тот, кто уверен в своем ничтожестве и бессилии, никогда ничего великого сам не предпримет и другим, хотя бы путем "пассивного сопротивления" по мере сил своих не даст".[19] Так же как и Ф. М. Достоевский, П. Е. Астафьев утверждает, что нет силы творчества и действительности народного духа без национального миросозерцания, без национального самосознания. А национальный дух не может развиться полностью без самобытной философии. Основой же самобытной русской философии может быть только народный характер, его дух и особенности. С точки зрения П. Е. Астафьева, для русского национального характера свойственны "глубина и многогранность, энергическая подвижность и теплота внутренней жизни; рядом с неспособностью и несклонностью ко всяким задачам внешней организации, внешнего упорядочения жизни и – соответствующим равнодушием к внешним формам, внешним благам и результатам своей жизни. Душа выше и дороже всего: ее спасение, полнота, цельность и глубина ее внутреннего мира – прежде всего".[20]

Вслед за Ф. М. Достоевским, П. Е. Астафьев заключает: "Наш народ – менее всего юридический и политический, в очень слабой степени – социально-экономический и в высочайшей – нравственный и нравственно-религиозный".[21]

Таким образом, Достоевский признает мессианизм русского народа как неотъемлемую особенность национального сознания. Русские должны гордиться тем, что являются законными наследниками Византии, третьим Римом. Новое, более глубокое значение, по Достоевскому, приобретает русское мессианство после реформы Петра I, и новое значение получает русская идея. Примирение Росси с европейской цивилизацией произошло через познание и изменение идеалов; русскими была нажита способность в каждой из европейских наций открывать и находить заключающуюся в ней истину, несмотря даже на многое, с чем нельзя было согласиться. "Через реформу Петра, – объясняет Достоевский, – произошло расширение прежней нашей идеи, русской московской идеи, получилось умножившееся и усиленное понимание ее: мы сознали тем самым всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себе, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно; напротив, в этом величие наше, потому что все это ведет к окончательному единению человечества... Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале". [22] В дальнейшем Русская идея включила в себя и славянскую идею, которая является лишь ее частью. "Славянская идея в высшем смысле, – утверждает Достоевский, – есть жертва, потребность жертвы за братьев, и чувство добровольного долга сильнейшему из славянских племен заступиться за слабого... тем самым основать впредь великое всеславянское единение во имя Христовой истины, то есть на пользу, любовь и службу всему человечеству, на защиту всех слабых и угнетенных в мире".[23]

Непримирим был Достоевский в споре с демократами по поводу идеи социализма. Социализм без христианства, по мнению писателя, лишается главного и основного – человеческой свободы. Свобода, как познанная необходимость, может быть лишь в одном – в удовлетворении человеческих потребностей. "Мир говорит, – настаивает Достоевский, – имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай" – вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир, чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг другу, для плотоугодия и чванства".[24]

Эти мысли Ф. М. Достоевского о свободе особенно актуальны сейчас, важны для современного человека, который, к несчастью, очень часто обходится без свободы. Как справедливо писал Г. П. Федотов: "Современный человек предает свободу на каждом шагу: в политике, в общественной жизни, в религии. Для него свобода опороченное слово, символ дурного бессилия, буржуазной анархии. Свободу отрицают как раз потому, что хотят действовать. Напрасно думают, что активность, волевая направленность требуют свободы. Этому противоречит весь опыт военной общественности: античной дисциплины, дружеской верности, вассалитета, современной армии. Чтобы действовать, нужно иметь цельную, нерасчлененную волю, быть свободным от сомнений. Чтобы в действии своем достичь максимальных результатов, нужно слить свою волю с другими волями, подчинить ее целому. Последовательный революционер повинуется так же слепо, как солдат, прошедший школу казармы. В свободе нуждается мыслитель, разрываемый противоречивыми обличиями истины. Даже художник легко и радостно отдается коллективному сознанию, славит его, чувствуя как силы возрастают от прикосновения к социальной почве... Вождь выносится коллективом, вынашивается массами, и, когда родится, массы видят в нем сверхчеловека. Иногда кажется, что вся сила иного вождя – в сосредоточенной на нем вере, энергии миллионов воль... Так разрешается видимое противоречие между ростом активных сил личности, динамизмом культуры и ростом коллективного сознания, начал авторитета и повиновения. В сущности, свобода осуществляется немногими вождями, для которых ее границы необычайно расширились за счет поглощения свободы миллионов... Индивидуализм, непримиримый враг социализма, уже убит. У личности нет никаких неотъемлемых прав, которые она могла бы противопоставить обществу".[25]

Итак, считает Ф. М. Достоевский, социализм должен быть основан на христианстве, где свобода есть величайший дар божий, заставляющий человека подниматься над грязной действительностью и через горький собственный опыт осуществлять выбор дороги, идущей в неизвестность. Никто не может освободить человека от необходимости выбора пути, который всегда идет через тернии к звездам, через страдание и сострадание к свету, любви и единению. Жизнь людей определяется единством разума, воли и сердца.

По мнению Достоевского, имеет свою собственную идею не только каждый народ, но и человечество в целом. Такой всемирной, всечеловеческой идеей является мечта человечества о Золотом веке. "Золотой век, – утверждает Достоевский, – мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все силы свои, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже умереть!" [26] Русская национальная идея обязательно должна быть созвучна этой общемировой идее, поэтому русская идея – это христианский, всечеловеческий социализм. Таким образом, не церковь должна перерождаться в государство, как бы из низшего в высший вид, чтобы затем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации, а напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более. [27]

Итак, у Достоевского отчетливо видны контуры религиозной концепции национальной идеи.

1. Идеи материализма, атеизма и нигилизма, провозглашенные шестидесятниками, являются катализатором, вызвавшим к жизни всю систему его размышлений.

2. Сознательно Достоевский не является ни западником, ни славянофилом в своих воззрениях, аргументы из арсенала учений и западников и славянофилов используются им именно в споре с материализмом.

3. Проблема, которую решает Достоевский, состоит в поиске той сущности, которая определяет самобытность, уникальность и неповторимость русского народа. И Достоевский находит такую сущность. По его мнению, – это православие. По Достоевскому, православие определяет бытие народного характера, его основные черты: терпение и сострадание, глубокую тоску и печаль, любовь, рождающуюся в муках и страдании. Страстность, необузданность, глубокая противоречивость русского характера, выраженная в двух стихиях саморазрушения и самосохранения, есть тот материал, материя, в прямом смысле слова, которую обуздывает дух христианства. Материя и христианский дух неразрывно связаны.

4. Центральным понятием православного мировоззрения является Христос – источник и символ свободы, любви, истины и единения.

5. Мессианизм, по Достоевскому, является неотъемлемым принципом любой национальной идеи. В мессианстве народ утверждает себя среди других, это обязательный акт самоутверждения и национального бытия. Сущность русского мессианизма в том, чтобы служить единению народов на земле, единению в любви и труде, в защите слабых и обездоленных, в примирении враждующих сторон.

6. Проблему национального бытия России Достоевский понимает как бытие именно русского народа, несмотря на ее многонациональный состав. Достоевский утверждает исключительность положения русского народа, его особый статус. По Достоевскому, именно русский народ является основой государства, скрепляющей все разнородные части в одно целое. Душа России – это душа русского народа. Достоевский враждебен всему, что посягает на этот статус русского народа, особенно враждебен иудаизму, за что неоднократно обвинялся в национализме.

7. Национальный идеал Достоевского – христианский социализм, братское единение людей на земле.

8. Фундаментальным противоречием национального бытия Достоевский считает оторванность народа от интеллигенции, их духовную противоположность.

9. Достоевский верит в высокую историческую миссию России, которую она сможет выполнить лишь в том случае, если полностью реализует идеалы православия.

Религиозная парадигма национальной идеи, высказанная Ф. М. Достоевским, была развита и переосмыслена в трудах Владимира Сергеевича Соловьева, близкого друга писателя. Необходимо сказать, что перу Соловьева принадлежит серия философско-публицистических статей, которые вышли двумя выпусками под одним заголовком "Национальный вопрос в России". Первый выпуск включал статьи 1883– 1888 годов, издавался три раза; второй выпуск 1889–1891 годов был издан один раз. Всего под одним заголовком вышло 15 статей. Кроме названных статей, национальный вопрос рассматривался Владимиром Соловьевым в статьях: "Три силы" (1877), "Еврейство и христианский вопрос" (1884), "Русская идея" (1888), "Чтения о богочеловечестве" 1878–1881 годов и во многих других работах.

Первое, с чего начинает философ, это определение значимости национального вопроса среди других проблем социальной жизни страны. "Национальный вопрос – пишет Соловьев, – для многих народов есть вопрос об их существовании. В Росси такого вопроса быть не может. Тысячелетнею историческою работою создалась Россия, как единая, независимая великая держава. Это есть дело сделанное, никакому вопросу не подлежащее. Но чем прочнее существует Россия, тем настоятельнее является вопрос: для чего и во имя чего она существует? Дело идет не о материальном факте, а об идеальной цели. Национальный вопрос в России есть вопрос не о существовании, а о достойном существовании".[28]

Анализируя существующие трактовки национального вопроса, Соловьев подчеркивает, что в политической мысли национальный вопрос раскрывается через понятие "национальный интерес" и решение национального вопроса рассматривается как полная реализация национального интереса. Соловьев показывает, что различия в трактовке содержания национального вопроса проистекают из различного понимания национального интереса и способов его достижения. "Если полагать, – говорит Соловьев, – интерес народа, как это обыкновенно делают, в его богатстве и внешнем могуществе, то Англия с ее жестокой колониальной политикой является лучшим примером для подражания... никто на словах и на деле не заботится так много, как англичане, о своих национальных и государственных интересах. Вам известно, как ради этих интересов богатые и властительные англичане морят голодом ирландцев, давят индусов, насильно отравляют опиумом китайцев, грабят Египет. Несомненно, все эти дела внушены заботой о национальных интересах. Глупости и измены тут нет, но бесчеловечности и бесстыдства много".[29]

С точки зрения ученого, высший государственный интерес может не противоречить нравственности, и это единственно верная трактовка национального интереса. Национальный интерес должен обязательно включать нравственный параметр, который, выступает не на равных с богатством и могуществом, и является, бесспорно, доминантой. "Смеем думать, – утверждает философ, – что истинный патриотизм согласен с христианской совестью, что есть другая политика интересов, или, лучше сказать, что существуют иные интересы у христианского народа, не требующие и даже совсем не допускающие международного людоедства".

Фактически, национальный вопрос имеет два решения, выражаемых через понятие "интерес". В рамках первого решения государственный и национальный интересы рассматриваются как синонимы и национальный интерес признается высшей ценностью и целью, которая оправдывает любые средства ее достижения. Такая позиция стара как мир, и восходит к классической трактовке Макиавелли. Соловьев называет ее "принципом национализма". В рамках второго решения национального вопроса диалектика цели и средства ограничена нравственным параметром. Во-первых, сам интерес должен быть нравственным; во-вторых, благая цель не может быть достигнута любыми средствами, только нравственными. Второе решение национального вопроса, предложенное Соловьевым, не традиционно для Запада. Ставя на первое место нравственность тех или иных политических действий и решений государства, мыслитель отвергает насилие как способ реализации национального интереса. Насилие не может быть оправдано ничем, кроме необходимости отражать агрессию извне.

Когда жестокость и насилие колониальной политики оправдывались необходимостью цивилизовать и просветить дикие народы для их же блага, Соловьев гневно разоблачал подобные заявления. Философ подчеркивал, что в колониальной политике грубое стремление к своей выгоде лишь прикрывается возвышенной мыслью "о культурном призвании данной нации". Делая вывод, Соловьев справедливо заключает: "Вследствие неопределенности того, что собственно есть высшая культура и в чем состоит культурная миссия, нет ни одного исторического народа, который не заявлял бы притязания на эту миссию и не считал бы себя вправе насиловать чужие народности во имя высшего призвания".[30]

Признание культурной миссии как права на насилие для блага насилуемого может вылиться, по мнению Владимира Соловьева, в борьбу не на жизнь, а на смерть между великими народами, претендующими на мировое лидерство; поэтому Россия не должна рассматривать свой национальный интерес как особую культурную миссию и ей следует найти иную форму решения национального вопроса.

В поисках этой формы Соловьев вновь обращается к нравственной составляющей национального интереса. С точки зрения философа, нравственный параметр национального вопроса – это не надуманная идеализация. Свою позицию Соловьев обосновывает посредством аналогии, проводя сравнение индивида и народа как особых социальных живых организмов. Считая, что у каждого отдельного человека, кроме материальных интересов, есть еще и совесть, Соловьев полагает, что и у целого народа, кроме материальных запросов, имеются и нравственные интересы. Нравственный интерес философ рассматривает как нравственные обязанности, нравственный долг данного народа перед другими народами и всем человечеством. Отсутствие в международной политике принципа нравственности, а также утверждение, что всякая политика безнравственна, по мнению Соловьева, еще не делает факт безнравственности истинным.

Идея нравственности политики, выдвинутая Вл. Соловьевым, безусловно, очень актуальна и в наше время. Подробно и обстоятельно она проанализирована современным исследователем В. В. Сербиненко.[31]

Россия может и должна в одностороннем порядке выполнить свой нравственный долг в деле неприменения насилия, в этом и состоит суть ее национального интереса. Реализовав его, Россия докажет всем, что она великая держава и добьется тем самым основной цели – самоутверждения, что составляет сердцевину решения национального вопроса. Эта мысль ярко раскрыта в высказывании Соловьева. "Если совесть, – говорил философ, – слабо обнаруживается в политике и мало сдерживает проявление национального эгоизма, то это есть явление ненормальное, болезненное, и всякий должен сознаться, что это не хорошо. Нехорошо международное людоедство, оправдываемое или не оправдываемое высшим призванием; нехорошо в политике воззрение того африканского дикаря, который на вопрос о добре и зле отвечал: добро – это когда я отниму у соседей их стада и жен, а зло – когда у меня отнимут... В пределах одного и того же народа сограждане повседневно эксплуатируют, обманывают, а иногда и убивают друг друга, однако же никто не заключает из этого, что так и должно быть, отчего же такое заключение получает силу в применении к высшей политике? " [32]

Двоякое решение национального вопроса на базе категории "интерес" подробнейшим образом проанализировано Вл. Соловьевым. Первое решение национального вопроса основывается на принципе национализма, второе решение национального вопроса включает нравственный параметр и является реализацией принципа народности. В статье "О народности и народных делах России" Соловьев основное внимание уделяет критике национализма как принципа решения национального вопроса.

Во-первых, национализм порождает дух враждебности в отношениях с другими народами и государствами, потому что опирается на чувство превосходства, самодовольства, самомнения и презрения ко всему инородному. Чувство глухой, первобытной ненависти к чужакам полностью пропитывает духовную атмосферу общества.

Во-вторых, национализм губителен как механизм истории, ибо выдает средства за конечные цели развития. "По истине же народность, – проницательно замечает Соловьев, – не есть высшая идея, которой мы должны служить, а есть живая сила, природная и историческая, которая сама должна служить высшей идее и этим служением осмысливать и оправдывать свое существование".[33]

В-третьих, национализм опасен тем, что извращает духовные ценности народа, в частности, благородную и святую идею патриотизма, которая составляет стержень жизни государства. Идея патриотизма преподносится как безудержная и безнравственная проповедь национальной исключительности и оправдания национального эгоизма. По этому поводу Соловьев говорил следующее: "Когда же от нас требуют прежде всего, чтобы мы верили в свой народ, служили своему народу, то такое требование может иметь очень фальшивый смысл, совершенно противный истинному патриотизму. Для того, чтобы народ был достойным предметом веры и служения, он сам должен верить и служить чему-то высшему и безусловному: иначе верить в народ, служить народу значило бы верить в толпу людей, служить толпе людей, а это противно не только религии, но и простому чувству человеческого достоинства. Достойным предметом нашей веры и служения может быть только то, что причастно бесконечному совершенству".[34]

В-четвертых, национализм обрекает народ на одиночество. "Ставя в силу национального принципа служение своей народности как высшую цель, – утверждает философ, – каждый народ тем самым обрекает себя на нравственное одиночество, ибо эта цель не может быть общею с другими народами. Служение полонизму, например, никогда не может стать целью для немца или для русского, и наоборот, для поляка не имеет никакого смысла русский или германский национализм".

В-пятых, национализм, делая ставку на изоляцию, тормозит полноценное развитие собственного народа. По мнению Соловьева, чтобы развиваться, а не мертветь в окостенелой деградации, культура народа, социальная, экономическая, политическая жизнь государства обязательно должны быть открыты плодотворным влияниям извне. Соловьев очень убедительно доказывает этот тезис на примере России. Крупнейшие вехи в истории Российского государства: призвание варягов и обретение государственности, принятие христианства, реформы Петра – все это свидетельства открытости России как народной целостности и в то же время – это величайшие достижения ее духа и культуры. Давая им оценку, Соловьев пишет: "Для народного самолюбия идти в чужую школу могло казаться еще хуже, чем идти под чужое владычество. Но Петр Великий верил в Россию и не боялся за нее; он верил, что европейская школа не может лишить Россию ее духовной самобытности, а только даст ей возможность проявиться... Без Петровской реформы, конечно, не было бы у нас ни Пушкина, ни Глинки, ни Гоголя, ни Достоевского, ни Тургенева, ни Толстого, ни западников, ни славянофилов".[35] Делая обобщающий вывод, Соловьев заключает: "Народ в самобытной особенности есть великая земная сила. Но чтобы быть силой творческой, чтобы принести плод свой, народность, как и всякая земная сила, должна быть оплодотворена воздействием извне, и для этого она должна быть открыта таким воздействиям".

Особое место в критике национализма у Владимира Соловьева занимает критика русского национализма в лице славянофилов. По выражению самого Соловьева, "славянофильство есть только систематическая форма нашего национализма".

Соловьев полагал, что главная ошибка славянофилов в том, что "народность и народную самобытность они ставят как какой-то предмет любви и действия, тогда как по-настоящему народная самобытность находится не в предмете любви и действия, а в том, кто любит и действует. Принадлежа к известному народу, мы волей-неволей причастны народной самобытности, народному характеру и типу, мы неизбежно налагаем свой отпечаток на все, что мы делаем – хорошее и дурное. Нам нечего искать вне себя той народности, которая сидит в нас самих". [36] Продолжая эту мысль, он заключает: "Чтобы проявить народную самобытность, вовсе не нужно устремлять все силы к распознанию нашего народного типа, а нужно прилагать эти силы к делу".

Поскольку славянофилы рассматривали народ как объект, а не как силу, они невольно утверждали культ народопоклонства. Этот термин принадлежит Вл. Соловьеву, как и критика этого культа, данная им в статье "Идолы и идеалы" в 1891 году. Здесь философ разоблачает ограниченность теоретической сущности народничества, которое опиралось во многом на славянофильство. С точки зрения Соловьева, славянофилы безмерно идеализировали русский народ. "Несмотря на его явные недостатки и пороки, – пишет философ, – несмотря на его, как выражался Достоевский, "звериный образ", они полагали, что он обладает, однако, абсолютной правдой, "имеет в себе Христа", живет по-Божьи; между тем как образованный класс, при всех своих видимых преимуществах, утратил правду жизни, предался ложным суетным интересам, и потому не только не может вести за собою простой народ, но для собственного своего исцеления должен смириться перед народом, принять безусловно сущность народного миросозерцания, научиться у народа истинным началам жизни".[37]

Такой подход был очень опасен в то время, поскольку защищал и консервировал не только положительные стороны жизни, но и отрицательные. Считая народ верхом совершенства, народопоклонство закрывало путь к развитию, устранению недостатков и пороков реальной жизни. Толстовство, которое было закономерным результатом славянофильства, яркий тому пример. Если славянофилы провозглашали смирение, искреннюю набожность, простоту народного быта как сущностные качества народного характера, то толстовство во главу угла ставило принцип простоты. Такому предельному развитию идей славянофильства Соловьев дает следующую оценку: "Простота народного быта, так же как и простота народной веры, не представляет сама по себе никакого внутреннего духовного совершенства; самые простые формы жизни и самые глубокие непосредственные верования могут совмещаться не только с умственною, но и с нравственною дикостью... А если простая жизнь, так же как и сложная, может быть и хорошею, и дурною, и доброю, и злою, если могут быть простонародные злодеи и образованные праведники, то зачем же понятия нравственного добра и зла подменять безразличными в нравственном смысле понятиями простоты и сложности?" [38] Простота сама по себе, простота как принцип, по мнению Соловьева, может быть даже губительна и опасна, так как "простота жизни и веры, не имея в себе никакого безусловного нравственного преимущества, лишена к тому же и внутренней силы сопротивления... Если при первом столкновении с более сложными культурными формами жизни и мысли эта первобытная простота неизбежно колеблется и исчезает, то какой же в ней прок и зачем нужно ее искусственно восстанавливать? Ведь она бессильна освободить народ от его звериного образа, и она бессильна сама устоять против культурных осложнений и овладеть ими".

Итак, по мнению Соловьева, народопоклонство по сути своей в славянофильстве принимает форму идолопоклонства. Объявляя народ священным объектом, несмотря на его недостатки, славянофилы тем самым увековечивают его несовершенства, что не позволяет сформулировать настоящие задачи национальной политики и ведет лишь к безудержному национализму.

Соловьев показывает, что из культа русского народопоклонства вытекает русский мессианизм, на котором настаивали славянофилы и Достоевский. Заимствованный из XYII века, мессианизм опирается на тезис о неком высоком предназначении России как властительницы христианской правды. Россия, как третий Рим, засияет новым светом на обломках западной цивилизации, по мнению славянофилов. Соловьев совершенно правомерно ставит под сомнение подобные претензии. С одной стороны, Соловьев требует обоснованных доказательств "гниения Запада"; с другой стороны, философ настаивает на свидетельствах исключительности русской культуры, которая, по словам славянофилов, абсолютно превосходит западную культуру. Анализируя постулат о гибели Европы, Соловьев пишет: "Тезис о разложении Запада (если и принять его доказанным), конечно, был бы достаточен, чтобы подорвать западничество, но далеко не достаточен, чтобы утвердить славянофильство. Если европейскому миру предстоит разложение и гибель, то где ручательство, что мы не погибнем вместе с ним? Если, видя крушение романо-германского мира, мы верим в спасение и великую будущность мира славянского, то для оправдания этой веры мы должны показать те спасительные и животворные начала, которых лишен Запад и которые находятся у нас".[39]

Показывая, что гибель Запада еще не есть процветание России, философ отмечал, что мессианские претензии становятся еще слабее, если признание разложения Запада ошибочно. "Ибо, – говорит Соловьев, – если Запад не подлежит неизбежному разложению, если европейские народы еще не сказали своего последнего слова, еще продолжают свою историческую работу, то на каком же основании мы должны непременно отделяться от них и противопоставлять себя всей Европе, вместо того, чтобы чувствовать себя одним из европейских народов? Если западная цивилизация не закончила своего развития и мы не знаем ее результатов и пределов, то на каком основании будем мы отнимать у нее общечеловеческий вселенский характер?" [40]

Возражая славянофилам, Соловьев последовательно отвергает тезис об исключительности русской общины. Соловьев не видит в русской общине не только зародыша будущей жизни, но не признает за ней вообще никакого уникального, самобытного значения. "Община, – пишет философ, – не есть задаток особого русского будущего, а лишь остаток общечеловеческого прошлого... В самом русском народе замечается стремление отделаться от общинного владения, и это запоздалое учреждение было бы окончательно потрясено, если бы государство не поддерживало его своим законом... Общинное землевладение само по себе, как показывает статистика, совсем не благоприятствует успехам сельского хозяйства. Община обеспечивает каждому крестьянину кусок земли, но она никак не может обеспечить ему урожая или возвратить производительные силы истощенной почве".[41]

Оспаривая утверждения Данилевского, Соловьев отвергает тезис о самобытности русской науки и искусства. "Рожденная под самыми счастливыми созвездиями, – полагает Соловьев, – русская наука не озарила мир новым светом. В математике, химии, в науках биологических мы можем назвать несколько ученых, занимающих видное и почетное место в европейской науке. Особой русской науки работы этих ученых не составляют: для этого они слишком малочисленны и разрозненны, а главное – вовсе не отличаются ясным национальным характером". Нет в России особой уникальной философии, не имеющей ничего общего с европейской. Русская изящная литература и искусство, по мнению Соловьева, при всей своей оригинальности есть одна из европейских литератур и есть одно из направлений европейского искусства. Наконец, православие при всех претензиях славянофилов на подлинно христианскую веру есть лишь одно из направлений христианства, занимающего в форме католицизма и протестантизма прочные позиции на Западе.

Таким образом, русский мессианизм, опирающийся на идею культурной исключительности России, совершенно неоснователен и является лишь формой русского национализма. Делая вывод, Соловьев подчеркивает: "Внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями, что она и так всех лучше, – это противоречие погубило славянофильское учение".[42]

С точки зрения Соловьева, в силу претензий мессианства, славянофилы необоснованно провозгласили в качестве основной общенациональной задачи – борьбу с Западом. Бесплодность подобных усилий и неверная постановка задачи вызывали ожесточенную критику с его стороны.

Борьба против западничества в славянофильстве принимала самые разные формы. Сначала это была борьба против фраков и европейского быта "за кафтаны и бороды". Соловьев решительно отвергает подобный подход. "Для Петра Великого, – пишет он, – цель реформы была, конечно, не в порабощении нас чужой культуре, а в усвоении нами ее общечеловеческих начал для успешного исполнения нашей задачи во всемирной истории. Но прежде чем мы могли усвоить европейское образование, мы должны были принять его в тех, чужих для нас формах, в которых оно уже существовало в Европе".

Затем славянофилы стали последовательно отвергать западные образцы политической жизни. В своей теории о негосударственности русского народа Аксаков утверждал, что русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил от себя государство и государствовать не хочет, что народ предоставил правительству неограниченную власть, взамен лишь требует предоставить ему свободу нравственную, свободу жизни и духа. Таким образом, всякое государство есть зло; свобода политическая и борьба за нее выглядят совершенно бессмысленно в России – полагали славянофилы. Противоречивость этой позиции постоянно подчеркивает Вл. Соловьев.

Государство как западное изобретение есть необходимый элемент исторического развития, без него невозможно не только нравственное совершенствование, а и самое простое существование народа. Поэтому, по мнению Соловьева, нужна борьба не против политических форм вообще, а против тех форм государства, которые ограничивают свободу личности и затрудняют процесс самопознания и самореализации для народа. Использование государственной машины не есть западничество, а дело, которое должно служить укреплению и процветанию русской земли. Не право силы, а сила права должны господствовать в России. Эта мысль – постепенно становится ведущей в полемике философа со славянофилами. "На почве исторической действительности, – утверждает Соловьев, – вполне законен вопрос о наилучшем политическом устройстве. Общий критерий для решения этого вопроса заключается в самой идее государства как необходимого условия или средства для исторической жизни человечества. Во-первых, по отношению к данному реальному, но ненормальному состоянию людей и народов государство должно быть наиболее способно охранять принудительное равновесие частных своекорыстных сил и полагать обязательные пределы всяким эгоистическим захватам. Без этого внешнего осуществления правды самое существование человеческого общежития было бы невозможно, ибо более злые пожрали бы менее злых, а затем поели бы друг друга... Во- вторых, государство должно способствовать или, по крайней мере, не мешать народу в достижении его высшей цели, в его внутреннем совершенствовании, в постепенной морализации и одухотворении общественных отношений по идеалу свободного нравственного всеединства. Другими словами, самое лучшее государство есть то, которое наиболее стеснительно для настоящего реального зла и вместе с тем дает наибольший простор всем силам, двигающим общество к его будущему идеальному благу. Ибо, если без первого условия (противодействия злу) существование общества было бы невозможно, то без второго (движения к идеалу) оно было бы бесцельно и недостойно".[43]

Еще одно направление борьбы с западничеством славянофилы видели в ограничении принципа свободы совести. Своей задачей они полагали беспощадную критику католицизма и протестантизма как лжи и извращения христианства. Возражая славянофилам, Соловьев приводит распространенное в их среде мнение: "С точки зрения православной церкви, как с вершины видны все кривые пути, на которые уклонилось католичество и протестантство со всеми происшедшими от последнего бесчисленными сектами... Для прекращения зла нужно нашему просвещенному обществу прежде всего отрешиться от двух ложных понятий: о свободе совести и всепрощающей любви. Нельзя признать право на распространение всех возможных сект и заблуждений по принципу свободы совести в том смыcле, как у нас затвердили его с чужого голоса, справедливо признавая, что совесть неприкосновенна, но не понимая того, что там, где они хотят видеть и признавать свободу совести, ее вовсе нет".[44]

Соловьев в проповеди исключительности православия видел огромный вред для России и неуклонно отвергал подобные попытки. В противовес тезису о вредности принципа свободы совести Соловьев настаивает на богословской полемике. "Если церковный вопрос, – замечает философ, – есть для нас вопрос доселе нерешенный, то прежде всего необходима полная и всесторонняя свобода его обсуждения по всем спорным пунктам между восточною и западною церквами. Без этой свободы невозможно искоренение застарелых предрассудков и устранение новых недоразумений, невозможно взаимное понимание, сближение и соглашение. А без соглашения Востока и Запада на почве церковной невозможно ни истинное единение славян, ни успешное исполнение всемирно-исторических задач России... Между двумя церквами может и должно быть такое сочетание, при котором каждая сохраняет свое образующее0начало и свои особенности, упраздняя только вражду и исключительность. Тот подвиг нравственного самоотречения, который требуется от России для соединения церквей, необходим для самой России, чтобы утвердить наши жизненные начала в их истинном смысле и значении".[45]

Подводя общий итог борьбы славянофилов с Западом, Соловьев доказывает, что от такой борьбы Россия только проиграет. Более плодотворным философ считает не борьбу с Европой, а борьбу с собственными недостатками, то есть положительное использование народности для конкретных преобразований в России. Эта мысль полно и подробно раскрыта Соловьевым в принципе народности, который, с точки зрения философа, представляет собой инструмент для правильного решения национального вопроса. Проанализируем этот принцип более детально.

Во-первых, Соловьев не дает этнографического или социологического определения понятия. Он предлагает чисто философский подход и рассматривает народность через категории цели и средства. По Соловьеву, "народность не есть высшая и окончательная цель истории, а есть лишь средство". Принцип народности гласит: "Всякая народность имеет право жить и свободно развивать свои силы, не нарушая таких же прав других народностей". Народность проявляется через самобытность народного характера, через мельчайшие черты его поведения и мироощущения. Она есть живая меняющаяся сущность, ее нельзя надеть на себя как платье. "Народный дух, национальный тип, самобытный характер, – писал Соловьев, – все это существует и действует собственной силой, не требуя и не допуская никакого искусственного возбуждения. В истинно народном нет ничего нарочного, иначе вместо народности окажется только народничанье. Между тем и другим такая же разница как между оригинальностью и оригинальничаньем: первое есть нечто невольное и хорошее, второе есть нечто намеренное и дурное. Люди и народы бывают самобытны, но сделаться самобытным никто не может".[46] Подлинная народность, как мироощущение исключает чувство национализма – "ревнивую и напряженную заботливость о своей национальной особенности через усиленное возбуждение национального эгоизма".

Принцип народности, утверждающий существование отдельных сил в истории, провозглашенный Соловьевым, дополняется принципом всеединства. Каждая народность, с точки зрения Соловьева, живет благодаря осуществлению своей собственной идеи, но существует еще и общая идея, присущая человечеству как целому. Это идея единого человечества, или идея всеединства. Без идеи человечества идея народности, по Соловьеву, существовать не может. Проявление отдельной народности происходит через соприкосновение, и проникновение ее идеи в идею всечеловеческого единства. Чтобы человечество в реальности превратилось в конкретное единство и осуществило свою собственную идею, необходимо, чтобы каждая народность как историческая сила приняла в этом участие. Соловьев считает, что различные народности "суть различные органы в целом теле человечества". Существует объективное их единство. Задача времени состоит в том, чтобы осознать это единство и сделать его основой международной жизни, основой внутренней и внешней политики отдельных народностей и государств.

По мнению философа, основой международной интеграции могут выступить три принципа христианства: 1) верховенство нравственных ценностей над всеми другими материальными и духовными ценностями; 2) принцип нравственного служения; 3) принцип самопожертвования. Принципы всечеловеческого единства должны быть внутренне согласованы и опираться на четко обозначенный идеал, как цель провозглашаемого единства человечества. "Мы называем идеалом то, – говорит Соловьев, – что само по себе хорошо и обладает внутренним безусловным достоинством и одинаково нужно для всех. Так, например, человечество, устроенное на началах справедливости и всеобщей солидарности, человечество, живущее по-Божьи, есть идеал, ибо справедливость и нравственная солидарность сами по себе хороши и представляют нечто, безусловно, достойное и желанное для всех".[47]

Далее Соловьев подробно останавливается на характере веры. "Верить в такой идеал, – утверждает Соловьев, – значит, во-первых, признавать, что он не есть пустая фантазия, а имеет объективные основания в самой природе вещей, будем ли мы смотреть на эту природу со стороны общего предопределения и плана в уме и воле абсолютного всеединого существа, или же со стороны коренных свойств и законов природного и человеческого мира; во-вторых, верить в идеал – значит признавать возможность его окончательного осуществления и принимать его как задачу, разрешимую и разрешаемую в историческом процессе; и наконец, в-третьих, настоящая вера в идеал требует, чтобы мы себя самих не устраняли от этой задачи, а смотрели на нее как на наше собственное дело, требующее от нас трудов, усилий и подвигов. При такой деятельной вере, хотя бы сам идеал оставался пока неосуществленным, он, во всяком случае, нравственно полезен для тех людей и обществ, которые ставят его себе целью и действуют в его направлении". [48] При этом и вопрос национального соперничества, полагал Соловьев, легко и мирно разрешается, ибо, если каждый из нескольких народов считает себя богоизбранным или преимущественно христианским, то очевидно, что прав из них будет тот, чья национальная жизнь и политика окажутся более верными духу Христову. "Если не забывать самого содержания христианского идеала, в котором нет места для эгоизма и несправедливости, – заканчивает Соловьев, – то и при крайнем патриотизме можно побуждать свой народ лишь к первенству в делах правды и любви, а такое первенство поистине ни для кого не обидно".

Безусловно, идея всеединства заимствована Вл. Соловьевым у русского философа Николая Федоровича Федорова. Н. Федоров в своей "Философии общего дела" задолго до Вл. Соловьева задается вопросом о том, почему существует "небратское" состояние человечества, народов и государств. "Небратское состояние, – утверждает философ, – коренится не в капризах, искоренить словами его нельзя; одно желание не может устранить причины небратства; для этого нужен совокупный труд, знания и действия, ибо такая упорная болезнь, имеющая корни вне и внутри человека, не излечивается в мгновение ока".[49]

Основания небратства коренятся, по Н. Федорову в мировоззрении современного человека, в том, что он утерял связь времен и ощущение родства человека и его родителей, человека и другого человека, человека и природы. Делая уточнение, Н. Федоров говорит: "Под неродственностью мы разумеем "гражданственность", или "цивилизацию, заменившую "братственность", разумеем и "государственность", заменившую "отечественность". Отечественность – это не патриотизм, который вместо любви к отцам сделал их предметом своей гордости, т.е. заменил любовь, или добродетель, гордостью, пороком, а любовь к отцам любовью к себе самим, самолюбием".[50]

Беда современной цивилизации, по Н. Федорову, коренится в бесконечной вере человека в прогресс, так как прогресс есть чистое отрицание родства, это уничтожение отцов детьми, торжество полной безнравственности. "Прогресс, – настаивает Н. Федоров, – есть прямая противоположность воскрешению: прогресс состоит в критическом отношении молодого поколения к старшему, в осуждении сынами отцов и в действии, согласном с этим осуждением. Цель прогресса – развитая и развивающаяся личность или наибольшая мера свободы, доступной человеку, т.е. не общение, как уже это сказано, а разъединение есть цель прогресса, следовательно, наименьшая степень братства и есть выражение наибольшего прогресса" [51]

Выход Н. Федоров видит один: чтобы покончить с небратством, человечество должно объединиться вокруг всеобщего дела, дела, которое было бы важным для каждого человека, не взирая на его национальность и государственную принадлежность. Это дело должно отражать глубинное чаяние всех людей, какое-то его фундаментальное свойство. Н. Ф. Федоров убежден, что таким "общим" для человечества делом может быть только реальное воскрешение всех умерших, а, следовательно, и спасение всего человечества. "Пока единство человечества не имеет выражения в действии, – настаивает Н. Федоров, – пока человечество не сделает предметом своей деятельности всеобщего воскрешения, пока не признает его долгом, до тех пор деятельность человечества будет проявляться во взаимном истреблении, потому что ей нет иного исхода, нет другого поприща, достаточно обширного, и до тех пор люди будут нуждаться в уголовном суде, в этом подобии страшного суда... Пока не исчезнет убийство, не исчезнет и его необходимое следствие – суд земной... Словом, пока у человеческого рода нет общего дела, силы его будут поглощаться делом общественным, которое требует разделения, партий и борьбы".[52]

Пытаясь избежать обвинения в утопизме, Вл. Соловьев не ссылается в своих работах на Н. Федорова, пытаясь самостоятельно разработать и осмыслить принцип всеединства.

Поэтому имеет смысл более детально остановиться на принципах всечеловеческого единства, рассмотренных выше. Первый принцип, утверждающий верховенство нравственных ценностей перед любыми другими, неоднократно упоминается Соловьевым. Философ полагает, пока нравственный параметр не станет доминантой, определяющей поведение отдельного человека, отдельного народа или государства, до тех пор в жизни людей и в международной политике будет господствовать закон людоедства. Второй принцип нравственного служения Соловьев называет единственно определенным, единственно полным и единственно совершенным принципом политической деятельности. "Христианский принцип нравственного служения – есть единственно определенное начало в политике, ибо интерес, выгода сами по себе суть нечто совершенно безграничное и ненасытное... Обязанность же христианская всегда указывает нам, как должны мы поступать во всяком данном случае и вопросе, при этом она требует от нас только того, что находится в нашей власти".[53]

Принцип нравственного долга есть единственно полный принцип, по Соловьеву, ибо заключает в себе положительное содержание других начал, которые в нем разрешаются; тогда как выгода и самомнение в своей исключительности, утверждая соперничество и борьбу народов, не допускают в политике высшего начала нравственной обязанности. Наконец, нравственное служение есть единственно совершенный принцип политической деятельности, поскольку "исходя из высших соображений христианской обязанности, и материальное достояние, и самосознание народного духа сами становятся силами положительными, действительными средствами и орудиями нравственной цели".

Содержание первого принципа показывает как и что нужно делать, чтобы нравственный параметр в международной жизни стал господствующим. Наконец, третий принцип самопожертвования является логическим развитием второго принципа. Он утверждает, что нравственное служение просто невозможно без самопожертвования. "Самопожертвование, – утверждает Соловьев, – требует, чтобы не только лицо жертвовало своею исключительностью в пользу народа, но и для целого народа и для всего человечества разрывает всякую исключительность, призывая всех одинаково к делу всемирного спасения, которое по существу своему есть высшее безусловное добро".[54]

Итак, подводя итог идее всечеловеческого единства на основе христианства, Соловьев утверждает, что христианство, упраздняя национализм, спасает народы, ибо сверхнародное, не есть безнародное. "И народ, желающий во что бы то ни стало сохранить душу свою в замкнутом и исключительном национализме, потеряет ее, и только полагая всю душу свою в сверхнародное вселенское дело Христово, народ сохранит ее".

Не боясь обвинений в наивности, Вл. Соловьев утверждает: "Не в нашей власти заставить других исполнять их обязанности, но исполнить свои мы можем и должны". Утверждая, что нравственная политика возможна, Соловьев призывал Россию показать в этом пример. Исходя из христианского принципа всеединства, Соловьев формулирует задачи национальной политики России, которые должны быть решены на основе принципов нравственного служения и самопожертвования. Таких задач Соловьев видит три: это польский (католический) вопрос, славянский вопрос и вопрос еврейский.

Относительно первого вопроса Соловьев пишет: "История связала нас с братским по крови, но враждебным по духу народом, передовая часть которого ненавидит и проклинает нас. В ответ на эту ненависть и на эти проклятия Россия должна делать добро польскому народу... Но дух сильнее крови; несмотря на кровную антипатию к немцам и кровную близость к русским, представители полонизма скорее согласятся на онемечивание, чем на слияние с Россией".[55] Решение противоречий между Польшей и Россией Соловьев видел в единении православия и католицизма. Философ считал, что Россия должна первой сделать шаг навстречу католицизму, предложив заключить союз двух церквей. Тем самым Россия совершит подвиг самоотречения, отказавшись от претензий православия на исключительность.

Таким образом, решение польского вопроса Соловьев видел не в предоставлении Польше государственной независимости, а в сохранении Польши в теле Российского государства, но при условии устранения духовных противоречий между православием и католицизмом.

Второй, славянский вопрос, с точки зрения философа, налагает на Россию обязанности быть лидером в деле объединения всех восточных славян и оказания им всесторонней помощи в борьбе с иноземными захватчиками. От России требуется не только духовная миссия, но экономическая и военная поддержка славянских народов – болгар, греков, сербов и т.д.

Дата добавления: 2015-08-13