III. Наступление 1 страница

(25 июля — 3 августа)

Мы вылезаем из зарослей, скатываемся по обрыву на берег, когда в небе появляется двухмоторный итальянский бомбардировщик — фашисты используют его как самолет-разведчик; его красивая бледно-голубая окраска почти сливается с небом, «Abajo!» — кричат бойцы и распластываются на берегу, вжимаясь в речной песок. Надо мной стоит мул; заслышав раздирающий уши свист бомб, бойцы закрывают головы руками. Раздается резкий пронзительный звук взрыва, оглушительный грохот, берег рушится на нас, мул лягается, пятится, бойцы кричат. Самолет набирает высоту, улетает вниз по течению реки. Аарон кричит: «Пошли», и мы бежим к лодкам.

Мы садимся в лодки, медленно, неспешно переправляемся через широкую быструю реку; мы все как на ладони, мы ничем не защищены, нельзя передать, до чего это неприятное ощущение. Мы следим за самолетом, и вот он опять над нами — он с ревом ныряет вниз с противоположного берега, четыре пулемета строчат напропалую, почти у самого нашего берега он взмывает в небо. Мы пристаем к берегу, выпрыгиваем из лодок, мчим во весь опор к редким купам деревьев, но самолет снова кружит над нашей стороной, прочесывает пулеметами берег. Никто не говорит ни слова, никто не командует, а тем временем самолет приближается, вот он уже в сотне футов над землей, пули взметают песок, в четыре пулеметных очереди прошивают берег, деревья; пропеллер рычит, как лев. И тут враз раздается залп из тысячи четырехсот винтовок. Мы приходим в неистовое возбуждение, поднимаем глаза на самолет, он летит совсем низко, нам видно, как сверкают на солнце его заклепки. Мы старательно целимся в самолет. С двух берегов реки два батальона враз стреляют в самолет из винтовок и ручных пулеметов, у нас душа уходит в пятки. Самолет поднимается в воздух, зависнув на пропеллере, чуть не стоя на хвосте, моторы его ревут от натуги, он набирает высоту и исчезает. «Так им и надо! — кричат ребята. — Так им и надо, мерзавцам! Пусть только попробует вернуться, сукин сын, мы ему зададим перцу, так его растак». Но самолет не возвращается. Мы хохочем, кричим, нас смешит все: трос, который тянут через реку, — на нем будут крепить [162] понтонный мост; упирающийся мул, которого уговаривают войти в воду; большой иззубренный кусок шрапнели, который один боец подбирает на берегу. «Ого, — говорим мы, — эта штука может продырявить тебя, да, да, это штука серьезная». Один боец прячет кусок шрапнели в рюкзак на память. «В чем, в чем, а в храбрости этому летчику не откажешь, — говорит кто-то. — Не побоялся пролететь прямо над нами».

Мы идем дальше по узкому оврагу, пока не упираемся в дорогу, дальше идем по дороге. Мы выставляем головной и фланговые дозоры; нам видно, как слева и справа от нас фланговые снуют вверх-вниз, прочесывают холмы на случай засады: ведь нам неизвестно, где находится противник, — может, отступил на много километров, а может, поджидает нас за любым поворотом, готовится отбросить нас от Гандесы. Солнце высоко в небе, жара стоит нещадная, отчаянно хочется пить. Бойцы выкидывают все лишнее; одеяла, рюкзаки, миски, сменная одежда валяются по обочинам дороги. Я показываю испанским парнишкам из plana mayor{134}, как выстлать листьями пилотку, чтобы уберечься от солнечного удара, но жажда мучит хуже жары. Мы часто останавливаемся на пыльной дороге, посылаем людей за водой, но воды на всех не хватает. От пыли першит в горле, распухает язык. Бойцы десятки раз бегают взад-вперед со связками фляжек, но воды все равно мало — никто не может напиться вдоволь. Мы истекаем потом, от долгой ходьбы и возбуждения мы вконец вымотаны. Где противник? Где он нас поджидает? А вдруг он уже сейчас следит за нами, укрывшись на лесистых склонах холмов, и сообщает о нашем продвижении по телефону; неужели противник бросит против нас свои резервы?

Только на привалах, прислонясь к насыпям по краям дороги, укрывшись в их негустой тени от следящих за нами сверху глаз, мы позволяем себе оглядеться по сторонам. Местность здесь холмистая, поросшая лесом; Гандеса всего в двадцати одном километре от Эбро, но впереди то ли справа, то ли слева от нас идут батальоны XIII бригады — не исключено, что они уже столкнулись с противником. Так оно и есть. Мимо нас проезжает захваченная у противника санитарная машина, она битком набита ранеными в белых, явно свежих повязках; машина катит к Эбро. Раненые потрясают поднятыми кулаками, мы приветствуем их криками. Слышно, как позади бомбят берега Эбро — бомбят бойцов, бомбят наводящиеся мосты; нам кажется, что мы в ловушке; пока мы еще можем продвигаться вперед, но мы не знаем, где нас поджидает противник, где он собирается нас контратаковать, долго ли нам еще удастся продвигаться вперед. Моторизованные дивизии могут в два счета перебросить сюда [163] артиллерию и танки с Левантского фронта; эскадрильи самолетов прибудут сюда еще быстрее.

У Аарона вид подавленный, я спрашиваю, что его беспокоит. Он оглядывается назад, на Эбро, и говорит:

— Река.

— Почему?

— Ты знал Блэки Мапраляна? — говорит он. — В марте он командовал второй ротой. Я был его адъютантом.

— Наткнулся как-то раз на него, под Батеей, когда ходил в дозор. Он раньше был моряком, верно?

— Ага, — говорит Аарон. — Мы с ним вместе отступали тогда, дошли до самой реки. Он был чудной парень, парень-кремень, славный чертяка. А вот реку он не смог переплыть, утонул.

Что тут можно сказать? И я молчу.

— Я к нему привязался, — говорит Аарон.

Снова приходит приказ выступать, и мы тянемся по дороге в клубах белесой пыли. Время от времени раздается сигнал воздушной тревоги, мы кидаемся врассыпную, разбегаемся по обочинам, канавам, прячемся под купами деревьев, лежим ни живы ни мертвы, пока самолеты не скроются из виду. Хоть они и охотятся за нами, отчасти мы даже рады им — их появление сулит нам передышку, а мы изнываем от жары и жажды, в животах у нас бурчит от голода.

Ребята на пределе, они брюзжат. Артур Мадден, рослый, долговязый, выглядит особенно усталым, так же как Леннонд Лино, совсем молодой парень, из американских итальянцев, которому вообще не место в армии. Вот уж кто inutile, так inutile — худой донельзя, одна кожа да кости, он к тому же серьезно болен. Но Лино не жалуется, не ропщет, подшучивает над собой, и мы считаем его своим. Он хороший солдат и стойкий антифашист, этот итальянец. Зато Мадден вечно жалуется: его перевели из автопарка в пехоту, и теперь он спит и видит, как бы поскорее уехать домой. Жена каждую неделю посылает ему сигареты в письмах, в конце письма она неизменно делает приписку: «Цензор, после того как вы прочтете письмо, пожалуйста, вложите сигарету обратно в конверт» (к явному неудовольствию цензора). Эд Рольф тоже устал, но выглядит бодрее обычного. Мы с ним перекидываемся на ходу парой фраз, и я вспоминаю: когда мы шли из Тарреги в Фондарелью (это было еще до того, как его прикомандировали к штабу батальона), я предложил понести его винтовку, а он наотрез отказался. Теописто Перич Салат, наш адъютант, мелькает то здесь, то там, одаряя всех без исключения своей белозубой, впору на рекламу зубной пасты, улыбкой. По грязному лицу Сэма Спиллера, посыльного Аарона, проделывая дорожки, ручьями стекает пот; не лучше выглядит и Хоакин, долговязый крестьянский парнишка из Аликанте. Остальных посыльных гоняют меньше. [164]

— Adelante!{135} — раздается команда, мы нехотя поднимаемся и идем дальше. Солнце в зените, оно буквально пригибает нас к земле. Стоит страшная сушь, а мы мокры, хоть выжимай, едва остановимся, как нас донимает собственный запах, запах потных тел; мы не помним, когда умывались, а когда купались — и подавно. И вот наконец объявляют настоящий привал, на час, не меньше, но меня тут же как назло посылают в дозор: на холме в двух километрах от нас Вулф в свой цейсовский бинокль углядел неведомо откуда взявшихся там людей, и я должен разузнать, что это за люди. Я крою Вулфа на чем свет стоит.

— В чем дело, папаша? — говорит Аарон. — Боишься не справиться?

— А чтоб тебя... — говорю я.

— А тебя, дедуля, никто в Испанию не звал, ты сам сюда приехал, — отвечает он. — А может, ты из этих, как бишь их там, клевретов Москвы?

— Я контрреволюционер и отъявленный вредитель, — говорю я.

— Проваливай... — говорит он.

* * *

...Ночью наша стрелковая цепь занимает позиции на низком гребне, обращенном к юго-западу. Ночь стоит холодная, ребята натаскали сена из стога неподалеку — кто не в карауле, будут отогреваться в сене. Аарон, Харолд Смит, Гарфилд, Кёртис и почти все посыльные укрываются от пронизывающего ветра в каменном сарайчике. Смит раздобыл в Барселоне, куда он ездил чинить очки, пачку чая «Уайт роуз», к тому же у него есть коробка пиленого сахара «Домино», но Аарон не разрешает развести костер — двери в сарае нет, а ее проем обращен к противнику. Река осталась позади, нам сообщили, что на левом фланге наши войска заняли Мора-де-Эбро, что наше наступление идет согласно плану на протяжении всех ста пятидесяти километров фронта. Еду нам пока не подвезли, сухой паек мы прикончили, но, когда нечего есть, иногда удается поспать — это отчасти помогает забыть о голоде.

На следующее утро спозаранку привозят еду и табак, захваченные в недавно отбитом у фашистов городе Фатарелья. Нам выдают отличные итальянские рыбные консервы в томатном соусе, какой-то особенно твердый шоколад — лучшего нам в Испании не доводилось есть, печенье (почти не сладкое) и курево в самых разных видах: и рассыпной табак, и сигары итальянского производства, из которых мы, мигом распатронив их, свертываем самокрутки. «У этих стервецов есть перед нами одно серьезное преимущество, — говорит Харолд, — харч у них хороший, [165] чтоб им было пусто». Но нам некогда завидовать фашистам (что и говорить, им куда легче, у них есть все, что душе угодно: ведь никто не накладывал эмбарго ни на Италию, ни на Германию, ни на Португалию. Им не то что продовольствие, им даже оружие привозят) — приходит приказ выступать, и мы снова идем к Гандесе, поглядываем на небо, не появятся ли вездесущие avion, за каждым поворотом дороги нам мерещится противник. Мы идем сомкнутым строем, Аарон снова отправляет меня во фланговый дозор, я бегаю высунув язык: боюсь отстать от нашей колонны. Вдалеке слышны пулеметные очереди, ружейная перестрелка, впереди грохочет канонада, мы прибавляем ходу: события начинают разворачиваться. С вершины холма нам видна неподвижно сгрудившаяся на дороге толпа военных. Снизу нам передают, что это пленные; мы опрометью скатываемся с холма на дорогу.

Это фашистская рота, которую после недолгой стычки захватила в плен первая рота, рота капитана Ламба; их окружают конвоиры. Мы поражены тем, как они похожи на нас, эти испанцы: грязные, нечесаные, небритые, измочаленные, явно перепуганные, они тоже ходят в неказистых, разномастных формах. Они держат руки вверх, не решаясь их опустить, даже когда им это разрешают. Они заискивают перед нами, угощают нас сигаретами — видно, что курева у них вдоволь. Они выворачивают карманы, торопятся сдать все, что можно счесть оружием, вплоть до перочинных ножей, каковые им незамедлительно возвращают. Они явно ожидали, что «красные» расстреляют их тут же на месте; их офицеры поспешили содрать свои знаки различия, но вопреки ожиданиям их не расстреливают, а оставляют стоять на дороге, и они стоят там два часа кряду, пока их самолеты-разведчики и эскадрильи тяжелых бомбардировщиков кружат над дорогой, виражируют, обозревая местность. Нам на дороге так же неуютно, как фашистам, но вражеские наблюдатели не обращают на нас никакого внимания — то ли им не хочется размениваться по мелочам, то ли им известно, что у нас происходит. (А вот Иель Стюарт, наш начальник штаба батальона, который сопровождал пленных фашистов в штаб, возвращаясь назад, попал в засаду и был ранен разрывной пулей; ему пришлось ампутировать руку. Потом я часто вспоминал нашего никогда не унывающего весельчака Иеля и думал: вернется ли к нему его былая веселость?)

И снова мы выступаем, и снова ночью устраиваем привал; дует пронизывающий ветер, на этот раз нам негде укрыться, у нас нет даже соломы. Мы лежим прямо на земле, под оливковыми деревьями, жмемся друг к другу, пытаясь согреться, но тепла человеческого тела оказывается недостаточно, и мы дрожим от холода. Аарон посапывает рядом, он совершенно измотан, и не только долгим походом; мы лежим, тесно прижавшись друг [166]к другу, но мне все равно не удается заснуть. Я думаю о моей родине, о стране, где я сейчас, о людях, спящих вокруг. Сажусь, кое-как скручиваю сигарету и курю, пристроившись за Аароновой спиной (ни у него, ни у меня нет одеяла). Я думаю о сегодняшних пленных — фашисты так быстро отступали, что их солдаты и опомниться не успели, как очутились в расположении наших войск — точь-в-точь так же, как многие из нас в апреле оказались в расположении фашистов. Да, обстоятельства одни и те же, думаю я, но участь разная. Местные крестьяне рассказали нам, как фашисты поступали с нашими пленными во время Арагонской операции, как их ночами выводили группами по трое — пятеро на расстрел. Крестьяне показали нам, где находятся могилы наших бойцов, и рассказали (многих, чтобы запугать, силой сгоняли на расстрелы), как наши бойцы с криком «Смерть фашизму!» вскидывали кулаки в республиканском приветствии.

Я слежу, как луна проплывает за облаками, и наконец засыпаю, но тут слева опять поднимается стрельба. Пули щелкают и жужжат прямо над нашими головами, Аарона срывает с места так, словно его сдернули лассо. Он пробегает несколько шагов и падает ничком на землю. Слышны крики, резкий лязг затворов, кое-кто начинает стрелять в направлении, откуда летят пули. «Halto fuego! Не стрелять! Halto fuego!» — надрываются командиры, и сумятица вскоре прекращается. «Вражеский дозор», — предполагают одни. «Марокканцы, — говорят другие, — засада». Чуть позже, утром, мы узнаем, что произошло: часовому нашей третьей роты померещилось, будто на него движется куст, и он выстрелил; спросонья вся рота кинулась стрелять вслед за ним; мы стали отстреливаться. В результате трое-четверо бойцов ранено, но убитых нет.

— Глупо, — говорит Павлос Фортис. — Muy глупо.

Я дразню Аарона: мол, бросил пистолет и задал стрекача, кинулся в укрытие, как заяц.

— Отцепись, — говорит Аарон, — я же машинально. Услышал стрельбу, ну и давай ходу в укрытие.

— А где ты был? — говорю я. — Ты и так лежал в укрытии под деревом.

— Не хами, дедуля, — говорит он.

С каждым шагом мы уходим все дальше от Эбро, однако связь с тылом, как видно, все еще не налажена. Правда, кое-какую еду нам все же доставляют — вяленую bacalao (треску, очень соленую) и твердую как камень кровяную колбасу, в которой больше хрящей, чем мяса. Мы все идем и идем, впереди снова слышна стрельба; натыкаемся на наши собственные дозоры, на замыкающие дозоры других частей; от них мы узнаем, что 24-й батальон вошел в соприкосновение с противником и сейчас ведет бой впереди, неподалеку от нас. Мы занимаем позицию [167] на лесистом склоне холма, откуда открывается вид на Гандесу и Вильяльбу (здесь мы во время отступления промчались через фашистский лагерь). Наша пулеметная рота тоже тут; солнце с каждым часом палит все сильней, бойцы пытаются спрятаться от него в плохоньких двухфутовых окопчиках, с трудом отрытых на гребне, там, где кончается сосняк. Мы ждем. Беспрестанно чего-то ждем — ждем приказа, ждем, когда наладят связь, когда дотянут полевой телефон, когда подвезут боеприпасы, продовольствие, воду, когда приступит к работе перевязочный пункт под началом доктора Саймона. А пока мы лежим в лесу, каждый соорудил перед собой небольшой барьерчик из камней для защиты от случайных пуль, которые то и дело перелетают через вершину холма. Где-то за долиной татакает пулемет. Похоже, что идет бой, в такие минуты нервы на пределе, еще чуть-чуть, и сорвешься. Во рту пересыхает, нечем даже сплюнуть, сосет под ложечкой, ноет грудь. Ты озираешься вокруг — ребята сидят болтают как ни в чем не бывало, у них спокойные, невозмутимые лица, будто они на пикнике, и вдруг тебя осеняет: ведь ты выглядишь точно так же, только себя ты не видишь. Никому не хочется праздновать труса при других — вот и держим фасон.

Как обычно, стоит большая неразбериха. Подразделения мечутся взад-вперед, отыскивая свое место, бойцы развертывают носилки, тащат деревянные ящики с боеприпасами для винтовок и пулеметов, вскрывают штыками сначала ящики, потом вынутые из них металлические коробки. Поспешно чистят винтовки, набивают карманы патронами, подвешивают к поясам ручные гранаты, застегивают карманы на пуговицы, если на них есть пуговицы, выбрасывают все лишнее, что может помешать при ходьбе, — деловито, споро и вполне буднично. Все с головой уходят в работу. За нашим холмом собрались на совещание ротные командиры, Лопоф тоже ушел туда. Мы лежим ничком, ждем. Я собираю штабных в одном месте в лесу, велю им залечь в укрытие и слушать внимательно: когда я закричу, они должны двигаться за мной. «Бесси, — говорит крохотный barbero{136} Анхель, — а что дальше будет?» — «Не знаю», — отвечаю я. Пока мы стояли за Эбро, у Анхеля успела отрасти бородка, теперь он выглядит совсем мужчиной, сложен он пропорционально, только вот роста совсем маленького, почти карлик. Голос у него писклявый, как у двенадцатилетнего мальчишки.

Возвратившись с совещания командиров, Аарон говорит мне:

— Нам предстоит атаковать пулеметное гнездо на том холме. Павлос примет первый взвод и попытается атаковать с левого фланга. Джек Хошули — с правого, взвод Гильермо пойдет в лобовую [168] атаку. Пулеметная рота прикроет вас своим огнем. Гильермо и Табба я посылаю сейчас вместе с их взводом. Когда я выступлю, ты двинешь следом за мной вместе с твоими никудышными штабными. Заметано, малыш?

— Есть выполнять приказание, — отвечаю я. (Я в свое время насмотрелся военных фильмов.)

Аарон мерит меня взглядом, уходит...

* * *

...Глядя, как они пригибаются за кустами, хоронятся за камнями, я вполне их понимаю, мне тоже хочется никуда отсюда не двигаться, остаться здесь с ними, но Аарон уже далеко, он командует: «Вперед!», и я кричу: «Plana mayor de la Segunda, adelante! Vamos!»{137}, машу рукой, совсем как в кино, и бегу за ним по пятам, скатываюсь вниз по склону, перепрыгиваю через камни, огибаю кусты, перед моими глазами (опять же как в кино) маячит пистолет в руке Аарона, пулемет по ту сторону все чаще, все упорнее поливает нас очередями. Я не оглядываюсь, не проверяю, следуют ли за мной Сэм, Антонио, Кёртис, Гарфилд, Хоакин и другие наши испанцы — посыльные и парикмахер; нелегкое это дело — спускаться с холма: то и дело приходится прыгать с террасы на террасу, рискуя напороться на низкорослые фиговые деревья, и при этом еще никак нельзя отстать от быстроногого, как молодой олень, Аарона; сегодня он бежит особенно быстро, машинально петляя на бегу, чтобы не попасть на мушку: с другого склона на нас нацелено множество винтовок. Я боюсь отстать от Аарона — уже в десяти шагах от него мне становится крайне неуютно. «Берегись! — кричу я. — Не при на рожон!», но он не отвечает.

Противник засекает нас, еще когда мы спускаемся с холма, он видит, как мы бежим по оливковой плантации все быстрее и быстрее — теперь иначе нельзя; перебегаем от дерева к дереву, прячемся за стволами, жадно хватаем воздух. «Не робей, папаша, — кричит Аарон. — Не робей, старикан!» — и мы выскакиваем из-за дерева и берем вверх по склону вправо, пули щелкают рядом, мы невольно пригибаемся. На бегу где-то слева мы замечаем взвод Гильермо, он спешит занять откос, на вершине которого установлен вражеский пулемет; мы бежим, карабкаемся и наконец пробираемся в укромное местечко между двумя каменными стенами, ограждающими нечто вроде тропки, и, довольные, приваливаемся к одной из них: да это же настоящее укрытие, сюда никакая пуля не залетит! Взбираясь на склон, мы пробегаем мимо ребят из взвода Гильермо... вот промелькнул Ван Патаган, а вот Валентайн Коппель... оба скоро прибегают в наше укрытие за оградой. Но никто из штабных, [169] ни один человек, не пошел за нами; я привстаю, хочу поглядеть на холм, с которого мы только что ушли, но Аарон хватает меня за руку и сдергивает на землю. «Не высовывайся, обормот, не то твоим мальчишкам придется обзавестись другим папой», — говорит он. Мы сидим, стараемся отдышаться, обливаемся потом. «Хотел бы я знать, что происходит, — говорит Аарон. — Какого черта! Не могу я вот так сидеть и ждать неведомо чего». Пригнувшись, он крадется к проему на другом конце ограды. Коппеля и Вана Патагана он берет с собой... «Мне идти с тобой?» — спрашиваю я, в глубине души надеясь, что он скажет: «Не надо», и он говорит: «Не надо, оставайся здесь». Мне тут же становится стыдно моей трусости, я иду следом за ним, но тут рассудок начинает приводить свои доводы: Аарон велел тебе оставаться здесь, вот и не рыпайся, командир он тебе или нет?

Наконец прибегает Теописто, пот катится с него градом, он даже перестал улыбаться. «A dónde está El Comandante?»{138} — спрашивает он. «Fuera; buscando»{139}, — говорю я. Теописто качает головой, опускается на землю рядом. Прямо за оградой раздается взрыв, в ограде образуется большой пролом. Мы закрываем лица руками, когда мы наконец решаемся поднять головы, Теописто говорит: «Mortero»{140}. Они пускают в нас еще пару мин, но мины рвутся далеко. Мы затеваем спор, в кого они метят: засекли они нас, когда мы укрывались за оградой, или у них другая цель. Чем плохи мины — они настигают тебя неслышно.

Ненадолго появляется Аарон, пробегает вдоль ограды, садится рядом со мной. «Где твои штабные, чтоб им пусто было? — говорит он. — Мне нужны посыльные. Вана и Валентайна я отправил вперед». Табб и Гильермо выползают из водовода, запыхавшиеся, грязные, их лица искажены отчаянием, ужасом. Гильермо сыплет словами так быстро, что я его не понимаю; он хлопает себя по ляжкам, размахивает руками, ругается. «Где остальные ваши ребята?» — спрашиваю я Табба, но он вместо ответа испепеляет меня взглядом. Потом говорит: «Мы подошли чуть не к самому пулеметному гнезду, от взвода никого не осталось». Они перебрасываются двумя-тремя фразами с Аароном, переводят дух и снова уходят вместе с ним.

Постепенно, один за другим, появляются наши штабные. Гарфилд — в своих неизменных шортах, с вытаращенными от страха глазами и тяжелой санитарной bolsa{141} через плечо. Следом за ним подоспевают Сэм, Хоакин, Антонио Антон и Кёртис. Остальные так и не появляются. «Где вы были раньше?» — спрашиваю я, в ответ они только пожимают плечами. Хоакин оправдывается: [170] мол, стреляли слишком сильно, было слишком опасно, но я обрываю его. От Аарона нет никаких вестей, я беспокоюсь за него и посылаю Сэма и Антонио его искать. Сэму велю остаться с Аароном, а Антонио, если Аарон отдаст приказ, доложить мне. Из-за края ограды выглядывает голова Коппеля, мы ползем к нему, оттаскиваем его подальше на тропку.

— Куда тебя ранило? — спрашиваем мы, он смеется.

— Угодило прямо в ягодицу, — говорит он.

Мы спускаем с него штаны, Гарфилд делает ему перевязку. Он дрожит как осиновый лист, у него трясутся руки.

— Дела плохи, — говорит Вал, глядя на нас сквозь очки. — Нам удалось оттеснить их, но теперь они снова установили свой пулемет. — Он замолкает; мы прижимаемся к земле — прямо над нами разрывается мина, обрушив на нас град камней.

— Они нас засекли, — говорит Кёртис. — Теперь они нам зададут жару.

— Давай рассказывай дальше, — говорю я.

— Насколько мне известно, у нас трое убитых, — говорит Коппель.

— Кого убили?

— Куркулиотиса, пуля угодила ему прямо между глаз, когда он вел свое отделение в атаку. — Коппель машет рукой в ту сторону, где погиб Куркулиотис. — Еще того рослого парня... как же его звали, Мадден... Лино.

Елки зеленые, этого следовало ожидать! — думаю я. Начинается серьезный обстрел; мины падают слева, справа, позади, впереди ограды — еще немного, и они начнут залетать к нам.

— Пора дать отсюда дёру! — говорит Кёртис.

— Здесь некуда податься, потом Аарон не велел отсюда уходить, — говорю я.

— Куда угодно, везде будет лучше, чем здесь!

Жарко, вдалеке, раскатываясь по долине эхом, слышится беглый пулеметный огонь — наш, их; еще дальше влево от нас гремит артиллерия. Их самолеты все время кружат над головой, но придерживают свои грузы: бои ведутся слишком рассредоточенно, самолетам нелегко выбрать цель. Нам нечего есть, нет ни воды, ни даже курева, и мы либо сидим, либо лежим, распластавшись, мечтаем, чтобы их мины падали где-нибудь подальше от нас. Солнце обжигает нам головы, мы лежим, гадаем, что же происходит на нашем участке, что означает прерывистая стрельба — наступаем мы или обороняемся. Для простого солдата бой всегда неразбериха, хаос. Он видит только то, что рядом, откуда ему знать, где что творится. Вот он идет в атаку под огнем врага, минуту спустя лежит, затаившись, потом отступает. Сейчас он получает один приказ, следом за ним — прямо противоположный; он редко сталкивается с противником, ни пули, ни снаряды не кажутся направленными лично против него, за ними [171] снаряды не кажутся направленными лично против него, за ними не видно направляющих их людей.

Появляется Табб, глаза у него потускнели, лицо, шея, гимнастерка залиты кровью, голова обмотана самодельной повязкой, из-под нее струями течет кровь, свежая, блестящая, Гарфилд старается перевязать его получше. «Больно?» — спрашивает он. Табб мотает головой. Он сидит на земле, уставясь в одну точку, и непонятно, оглушен он или перепуган. Говорит он вполне связно, только слова подбирает еще медленней, чем обычно.

— Хошули ранило, — говорит он. — Не страшно, в другое плечо. (Джек уже был ранен в плечо.)

Я велю Гарфилду отвести Табба в санчасть батальона на холме, откуда мы начали наступать, но Табб говорит:

— Я знаю дорогу, дойду и сам.

— Нет, — говорит Гарфилд. — Одного я тебя не пущу. — Дрожащими руками он затягивает повязку, обтирает Таббу лицо марлей.

— Ладно, — говорю я. — Отведи его к доктору Саймону и сразу же возвращайся. Ты тут понадобишься.

Раненый встает, взгляд его устремлен куда-то вдаль, двигается он с трудом; Гарфилд помогает ему — поднимает ноги Табба одну за другой, как ноги куклы, опускает по очереди на землю.

— До скорого, Бесс, — говорит он.

Теописто, взглянув на меня, спрашивает:

— Mal herido?{142}

— Creo que no{143}.

— Buen chico{144}. — Si{145}.

Бесси <говорится в записке>, перестраиваю взводы, выдвигаю фланги. Оставайся на месте до темноты, потом переведи штабных на новые позиции. Пошли в штаб за боеприпасами (для винтовок и пулеметов). Лопоф.

Антонио Антон Пастор совсем выдохся, он трясется всем своим пухлым телом, но честь отдает по-прежнему уморительно четко и, как всегда, делает шаг назад, когда я передаю ему ответную записку для Аарона. Я посылаю с ним Хоакина, и, оставив на Теописто командный пункт (в конце концов, он за него отвечает!), мы с Кёртисом кружным путем идем в штаб батальона за боеприпасами. Джордж Уотт сказал, что их подвезут на муле с минуты на минуту. Эда Рольфа нигде не видно, мы околачиваемся там до тех пор, пока не убеждаемся, что боеприпасы [172] на подходе, потом идем восвояси.

На полпути мы встречаем Вана Патагана, он тащит на спине посыльного Хоакина. Испанскому парнишке прострелило ногу. Ван, качая головой, говорит:

— Там дела плохи; мы пытались пробиться по винограднику, и его ранило.

Хоакин просит Вана идти быстрей: он очень напуган, по его лицу текут слезы, но, несмотря на тяжелую ношу, Ван Патаган не торопится.

— Знаете про Кукалотиса? — спрашивает он. — И про Маддена и Лино тоже?

— Да, — говорим мы.

— Аарон молодчина, — сообщает Ван.

— Por favor, — просит Хоакин, пиная его здоровой ногой, — portame al medico, camarada{146}.

— Не дрейфь! — говорю я.

— Que dices?

Они уходят, мы с Кёртисом добираемся в темноте до командного пункта — там уже собрались остальные штабные, включая парикмахера и каптенармуса Лару; мы собираем их, идем искать свою роту. Гарфилда нигде не видно...

* * *

Даже в темноте заметно, что батальон расположен подковообразно. Я стою в центре подковы, лицом к ее полукружью, посреди виноградника, который все время простреливается. Слева невысокая лесистая гряда, за ней, на холме, метрах в шестистах, окопались фашисты. Прямо перед нами посреди виноградника, в небольшой куще деревьев, мы разместили парочку пулеметных гнезд под командованием Джорджа Кейди (он заменяет раненого Джека) и Ната Гросса; пулеметчиком у них красноглазый грек Скарлеттос и восемнадцатилетний паренек по имени Чарли Бартолотта. Они сидят совсем одни посреди виноградника, с трех сторон их окружает противник. Справа от нас еще один лесистый холм, еще дальше вправо позиции 3-й дивизии (целиком испанской), напротив нее Вильяльба — с ее церковной колокольни фашистский пулеметчик наносит дивизии чувствительный урон.

— Тебе придется бегать всю ночь между нашими позициями и 3-й дивизией, — говорит Аарон. — Ты один знаешь, где она расположена. Держи с ними связь примерно раз в час. А покуда посиди, отдохни.

За холмом, где стоит наша пулеметная рота, множество бойцов из первой и второй рот лежат прямо на земле, стараются заснуть. Повсюду раскидан всевозможный скарб, в одном из [173] мешков мы обнаруживаем даже кисет с табаком, табак делим на всех; находим сардины и тунца в банках. Холодно, мы измучены, голодны, но поспать не удается.

— На рассвете пойдем в атаку, — говорит Аарон и тычет рукой в холм слева. — Получен приказ взять холм через дорогу.

Продолжая разговор, мы роемся в брошенном рюкзаке, находим еще табак и ранец одного из наших посыльных, который был ранен. Аарон берет его военный билет и кладет в карман, я прячу небольшой бумажник — может пригодиться. «Бедняга Хуан, — говорит Аарон, — крепко ему досталось». Мы садимся, молча курим табак этого парнишки, потом встаем и переходим на лесистый островок, где командуют Кейди и Гросс, садимся рядом с ними и потихоньку болтаем, жуем найденную ими лососину. «Я, пожалуй, пойду, — говорю я Аарону. — Почему бы тебе не поспать?» — «Постараюсь», — говорит он, ребята дают ему одеяло.

Дата добавления: 2015-08-09