Между недоумением и пониманием

(Отрывки из бесед в Швейцарии и Индии, с 1972‑го по 1980 г.)

У меня нет никакого послания миру. Что бы ни происходило со мной, этим нельзя поделиться с миром. Именно по этой причине я не забираюсь на трибуну и не читаю лекций – не то чтобы я не мог читать лекции; я давал лекции по всему миру – мне нечего сказать. И мне не нравится сидеть на одном месте, в окружении людей, задающих неизменные вопросы. Я никогда не начинаю никаких обсуждений; люди приходят и сидят вокруг меня – они вольны делать, что им угодно. Если кто‑то вдруг задает мне вопрос, я пытаюсь ответить, подчеркивая при этом, что на этот вопрос нет ответа. То есть я попросту перефразирую, перестраиваю и отбрасываю вам назад тот же самый вопрос. Это не игра, потому что я не заинтересован в том, чтобы переманить вас на свою сторону, на свою точку зрения. Это не вопрос высказывания мнений – конечно, у меня есть свои мнения обо всем, от болезни до божественного, но они так же бесполезны, как мнения других.

Вы не должны воспринимать буквально то, что я говорю. Люди, воспринимающие все это буквально, таких дров наломали. Вы должны проверять каждое слово, каждую фразу, и смотреть, имеет ли это какую‑то связь с тем, как вы функционируете. Вы должны проверять это, но вы не можете принять это – к сожалению, это факт, другого не дано. Записывая это, вы принесете больше вреда, чем пользы. Понимаете, я в весьма сложном положении: я не могу помочь вам; все, что бы я ни сказал, будет вводить в заблуждение.

У. Г.: Скажи это просто. Я не могу понять очень сложную структуру – мне это трудно, понимаешь. Наверное, я слабо выраженный идиот или что‑то вроде того, я не знаю – я не могу понять отвлеченное мышление. Ты можешь выразить это очень простыми словами. В чем именно твой вопрос? Потому что ответ уже там; я не должен давать тебе ответ. Обычно я перестраиваю вопрос, перефразирую его так, чтобы он оказался бессмысленным для тебя.

Вопрос: Ответ, скрытый в вопросе, выносится на поверхность?

У. Г.: Вот и все. Вот почему я и хочу понять, в чем именно твой вопрос. Тут нет никакой хитрости. Я не хочу подбрасывать тебе еще один вопрос. Но я должен понять твой вопрос, тогда я смогу выразить его по‑своему и отбросить его назад тебе. И ты сам обнаружишь, без моих подсказок, что в этом вопросе нет никакого смысла; впрочем, я не говорю: «Твой вопрос – бессмысленный вопрос».

Знаешь, этот диалог помогает только тогда, когда мы доходим, мы оба, до сути дела и осознаем, что никакой диалог невозможен и никакой диалог не нужен. Когда я говорю «понимание», «видение», эти слова означают для меня нечто другое.

Понимание – это состояние, в котором уже нет вопроса; ничто там не говорит: «теперь‑то я понимаю!» – это основная преграда между нами. Ты можешь понимать то, что я говорю, но это тебя ни к чему не приведет.

Я хочу подчеркнуть еще один момент: все вопросы, которые ты задаешь, должны быть твоими собственными вопросами – тогда есть смысл продолжать диалог. Это должен быть твой вопрос. Так есть ли у тебя вопрос, который ты можешь назвать своим собственным, вопрос, который еще никто никогда не задавал до тебя?

В: Нас интересуют многие вопросы, которые задают люди, и мы чувствуем, что это наши вопросы.

У. Г.: Каковыми они не являются. Ты обнаружишь, что это совсем не твои вопросы.

Вопрошающему должен прийти конец. Именно вопрошающий создает ответ; а вопрошающий возникает из ответа, иначе вопрошающего нет. Я не пытаюсь играть словами. Ты знаешь ответ и хочешь подтверждения от меня, или ты хочешь, чтобы я пролил свет на твою проблему, или тебе любопытно – если ты хочешь продолжать диалог со мной по какой‑то из этих причин, ты просто теряешь время зря; тебе надо пойти к богослову, мудрецу, ученому мужу – они могут пролить свет на подобные вопросы. Все, что меня интересует в таком диалоге, это помочь тебе сформулировать твой собственный вопрос. Попытайся сформулировать вопрос, который ты можешь назвать своим собственным.

У меня вообще нет вопросов. Я прихожу сюда и сижу, и тут у меня пусто, но не в том смысле, в котором вы используете слово «пустота». Пустота и полнота – это отнюдь не две разные вещи; невозможно провести границу между вакуумом и полнотой. Но тут нет ничего – ничего, так что я не знаю, что я скажу. Что ты извлечешь из меня – это твое дело – оно твое, а не мое – тут нет ничего, что я мог бы назвать своим собственным. Это твоя собственность, потому что ты извлек из меня ответы – это не мое, я не имею никакого отношения к этим ответам. Это не ответ. Я не даю тебе никаких ответов.

Это как любое другое рефлекторное действие: ты задаешь вопрос, и что‑то выходит отсюда. Я не знаю, как это работает. Это не продукт мышления. Все, что выходит из меня, производится не мыслью – но что‑то выходит. Ты бросаешь мяч, и мяч отскакивает, а ты называешь это ответом. В действительности все, что я делаю, это перестраиваю вопрос и отбрасываю его тебе назад.

В: Вопрос извлекает ответ?

У. Г.: На вопрос нет ответа, так что вопрос больше не может оставаться там. В этом смысле у меня нет никаких вопросов, кроме вопросов, необходимых мне, чтобы функционировать в этом мире, – других вопросов у меня нет.

В: Ваш ответ – это только отражение вопроса?

У. Г.: Это не мой ответ, потому что вопрос больше не остается здесь. Вопрос становится как будто моим вопросом; поскольку у него нет ответа, он не ждет никаких ответов; вопрос сжигает сам себя, и остается энергия. Ты не можешь продолжать так девять или десять часов, а я могу. Это не истощение энергии, а постоянное прибавление ее. Речь является энергией: речь – это выражение этой энергии.

В: А что, если я спрошу вас, скажем, о квантовой механике?

У. Г.: Тут я не знаю – вот мой ответ, так что вопрос в любом случае исчезает. Все знание о квантовой механике, которым я обладаю, есть там, и оно выходит наружу, прямо, как стрела. Все, что только туда заложено, все выходит наружу. Но такие вопросы, как: «Существует ли Бог?», «Является ли жизнь простой случайностью?», «Правит ли миром совершенная справедливость?» – на эти вопросы нет ответов, так что вопрос сжигает себя.

В: Кто я есть?

У. Г.: (смеется) Ты очень хорошо знаешь, кто ты есть.

В: Что вы имеете в виду?

У. Г.: Действительно ли это твой вопрос – «Кто я есть?». Вовсе нет; ты его где‑то подхватил. Проблема в вопрошающем, а не в вопросе. Не подхвати ты этот вопрос, подхватишь еще какой‑нибудь. Даже сорок лет спустя ты так и будешь спрашивать, в чем смысл жизни. Человек живущий никогда бы не задал такого вопроса. Очевидно, ты не видишь никакого смысла в жизни. Ты не живешь; ты мертв.

Если я расскажу тебе о смысле жизни, что это даст тебе? Что это может значить для тебя?

В: Существует ли вопрошающий?

У. Г.: Он не существует; существует только вопрос. Все вопросы одинаковы – это механическое повторение запомнившихся вопросов. Спрашиваешь ли ты «Кто я есть?», «В чем смысл жизни?» или «Есть ли жизнь после смерти?», все эти вопросы всплывают только из памяти. Вот почему я спрашиваю, есть ли у тебя свой собственный вопрос.

В: Вы говорите, что вопрос «Кто я есть?» не остается там, когда в него по‑настоящему внимательно всматриваешься?

У. Г.: Потому что ты не можешь отделить вопрос от вопрошающего. Вопрос и вопрошающий – это одно и то же. Если ты принимаешь этот факт, то все очень просто: когда исчезает вопрос, вместе с ним исчезает и вопрошающий. Но поскольку вопрошающий не желает исчезать, вопрос остается. Вопрошающий хочет ответа на вопрос. Поскольку на этот вопрос нет ответа, вопрошающий остается навсегда. Интерес вопрошающего в том, чтобы продолжать свое существование, а не в получении ответа.

В: Но все‑таки внимание направлено на получение ответа.

У. Г.: Внимание и есть вопрошающий, (как еще сказать?) ожидание ответа, надежда, что есть ответ на этот вопрос, – это и есть вопрошающий. Это не разные вещи, понимаешь; это превратилось в разные сложные ситуации. Вопрошающий сначала говорит, что он внимателен. Он очень внимателен, потому что он хочет ответа. Он не хочет намеков, которые он не может… Что он будет делать с этим ответом? Он внимателен, он ждет, он надеется – он является всем этим – а почему? Потому что на этот вопрос – «Кто я есть?» – нет ответа – у тебя нет никакой возможности узнать его самому.

«Кто» и «я» связаны глаголом. Так вот, «я» и «кто» – это как будто две разные вещи, а связывает их «есть». Глагол «есть» – это длительность. Когда глагол отсутствует – если глагол может (смеется) исчезнуть, – ничто не испытывает нужды связывать «кто» и «я»; это одно и то же.

В: А если глагол исчезает?

У. Г.: Вместе с ним исчезает и вопрос. Без него не может быть вопроса. «Кто я» – это бессмысленная фраза[2]. В ней должен быть глагол «есть» – он создает разделительное движение. И вот ты создал вопрос. А этот вопрос подразумевает, что на него есть ответ; иначе ты бы не задал себе такого вопроса. Все вопросы существуют, потому что у тебя есть некий смутный ответ на вопрос: «Должно быть что‑то еще кроме того, чем я являюсь сейчас». Не знаю, понятно ли я изъясняюсь.

В: Сэр, что произойдет после смерти?

У. Г.: Все вопросы о смерти бессмысленны – а особенно для такого молодого человека, как ты. Ты еще и не жил в своей жизни. Почему ты задаешь этот глупый вопрос? Почему он тебя интересует? Человеку, который живет, некогда задавать такой вопрос. Только человек, который не живет, спрашивает: «Что произойдет после моей смерти?» Ты не живешь. Сначала проживи свою жизнь, а когда придет время… Давай на этом и остановимся. Мне такая философия неинтересна.

Ничего не произойдет. Нет такой вещи, как смерть. Что, по‑твоему, умрет? Что? Это тело распадается на составляющие элементы, так что ничего не теряется. Если его сжечь, пепел удобрит почву и будет способствовать прорастанию. Если его похоронить, им будут питаться черви. Если бросить его в реку, оно станет пищей для рыбы. Одна форма жизни питается другой формой жизни и таким образом обеспечивается продолжение жизни. Так что жизнь бессмертна.

Однако это не поможет тому, кто пойман в сети страха смерти. В конце концов, «смерть» – это страх, страх того, что чему‑то придет конец. «Ты», каким ты себя знаешь, каким ты себя ощущаешь, не хочет прекращаться. Но оно также знает, что это тело однажды упадет замертво, так же как другие – ты испытываешь смерть других, – и это пугающая ситуация, потому что ты не уверен, продолжит ли оно (твое «я») свое существование, если это (тело) уйдет. И тогда оно создает проекцию (жизни после смерти). Это становится самым важным – знать, есть ли жизнь после смерти или нет. Его создает страх, так что когда исчезает страх, исчезает и вопрос о смерти.

Ты не можешь испытать свою собственную смерть. Вот почему я иногда говорю людям, очень сильно заинтересованным в мокше, освобождении, что каждый из вас, все вы достигнете мокши перед самой смертью.

(смех) Но можете быть уверены, что тогда будет уже слишком поздно: тело обессилено и не может восстановить себя. Эта смерть может случиться с тобой сейчас – это то, что происходит сейчас.

У тебя нет никакой возможности знать что‑нибудь о твоей смерти, ни сейчас, ни в конце так называемой жизни. Если знание, непрерывность знания, не закончится, смерть не может произойти. Ты хочешь знать что‑нибудь о смерти: ты хочешь сделать ее частью своего знания. Но смерть не является чем‑то мистическим; прекращение этого знания и есть смерть. Что, по‑твоему, продолжится после смерти? Что там есть такое, пока ты живешь? Где этот объект? Там ничего нет – никакой души – есть только этот вопрос о том, что будет после смерти. Вопрос должен умереть сейчас, чтобы ты нашел ответ – твой ответ; не мой ответ – потому что вопрос порожден предположением, верой, что есть нечто, способное продолжаться после смерти.

В: В определенные моменты я могу проследить отдельную логическую цепочку, высказанную вами, и я очень сильно ощущаю то, что вы говорите. Как достигается эта точка, я не знаю, но как только она достигнута, внезапно появляется сильное чувство незащищенности и беспомощности.

У. Г.: Видишь ли, существование той самой штуковины, которая задает вопросы, то есть вопрошающего, стоит на кону.

В: Да, именно, и это создает большую панику.

У. Г.: В этом и проблема: ты не смеешь поставить под сомнение эту основную штуковину, потому что это разрушит нечто, очень дорогое для тебя: непрерывность тебя, каким ты себя знаешь и ощущаешь.

В: Как только ты посмеешь поставить ее под сомнение, тогда что?

У. Г.: «Тогда что?» отсутствует. Тогда это начинает действовать. Это действие.

В: Я очень хочу посметь. Есть ли способ посметь?

У. Г.: Сам вопрос заключает в себе неотъемлемую способность найти ответ самостоятельно. Понимаешь, если ответа нет, вопрос не может оставаться там. Ты ждешь ответа либо извне, либо изнутри. Когда и то, и другое оказывается бесполезным, что происходит с вопросом? Отказ происходит не потому, что я не согласен с опытом других, но потому, что он не действителен в моем случае. То есть он может быть правильным, но он не действителен, поэтому я отказываюсь от него. Вся помощь извне для меня закончилась. Когда она уходит, здесь не остается никакой беспомощности – они связаны друг с другом; их действительно не разделишь.

Настоящая проблема в решении. Если ты не можешь решить проблему, она перестает быть проблемой. Тебя больше интересует решение, чем проблема. Но решение относится только к завтра, а не к настоящему – когда ты собираешься решить эту проблему? – так что это не решение. Почему ты так заинтересован в нахождении решений? Они так и не помогли тебе. Но ты смотришь на решения, тебя интересуют решения, а не проблема. В чем проблема? – это все, о чем я спрашиваю. У тебя нет никакой проблемы, но ты говоришь о решениях.

Ты не удовлетворен ответами других. Ты приходишь ко мне, думая, что я – реализованный человек. На эти вопросы уже ответили, но ты все еще задаешь их. Ты хочешь подтверждения тому, что ты знаешь, но этот человек говорит нечто такое, что не вписывается в твои рамки, и потому ты со мной не соглашаешься. Тебе необходимо найти ответ на этот вопрос.

Поиск прекращается с осознанием того, что нет такой вещи, как просветление. Находясь в поиске, ты хочешь освободиться от себя, но все, что ты делаешь, чтобы освободиться от себя, это и есть ты. Как мне объяснить тебе эту простую вещь? Нет никакого «как». Скажу я это тебе, это лишь придаст импульс этому (поиску), усилит этот импульс. Это вопрос всех вопросов: «Как, как, как?»

«Как» будет оставаться до тех пор, пока ты думаешь, что ответы, которые дают другие или даю я, являются ответами. «Я нашел ответ» – они нашли ответы на свои вопросы. Пока ты зависишь от ответов тех людей, которые, по‑твоему, могут дать тебе ответы на твои вопросы, эти вопросы будут всегда оставаться. Они не являются ответами; если бы они ими были, вопросов бы не было. Это должен быть твой ответ.

И этот ответ должен быть найден без какого бы то ни было процесса. Любой процесс уводит тебя от ответа, разбавляет вопрос. Вопрос становится по‑своему все более интенсивным. Тебе ничего не нужно, кроме ответа на вопрос. Ничто другое. Ничто больше не интересует тебя, кроме ответа на этот вопрос. День за днем, до конца твоей жизни, для тебя это единственный вопрос – «Как?».

Это «как?» относится к чужим ответам, так что ты должен отмести все эти ответы. Вопрос должен сжечь сам себя, а это не может произойти, пока ты ждешь ответа на вопрос, извне или изнутри. Когда вопрос сжигает сам себя, начинает проявляться то, что есть. Это твой ответ, а не чей‑то еще. Тебе даже не нужно находить ответ, потому что ответ уже есть, и он каким‑то образом проявится. Тебе не обязательно быть ученым мужем, не обязательно читать книги, тебе не надо ничего делать; то, что есть, начинает выражать себя.

Так что, очень нужен тебе ответ на этот вопрос? Знаешь, даже те, кто провел свою жизнь, стоя на голове или свисая с деревьев, ни к чему не пришли – вокруг них выросли муравейники, а они ни к чему не пришли. Это не так просто. Когда это произошло со мной, я понял, что весь мой поиск был направлен не туда, и что это не является чем‑то религиозным, или психологическим, а есть чисто физиологическое функционирование этих чувств на пике их возможностей. Таков был ответ на мой вопрос.

Все вопросы – это вариации одного и того же вопроса; это вовсе не разные вопросы. Насколько ты искренен? Насколько ты серьезен? Насколько сильно ты хочешь ответа на этот вопрос? Вопрос порожден ответами, которые у тебя уже есть. Ты хочешь знать, каково мое состояние, и сделать его частью знания, твоего знания, то есть традиции; но знание должно закончиться. Как тебе понять эту простую вещь? Твое желание знать лишь добавляет силы движения твоему знанию. Невозможно знать, что это такое, потому что знание все еще присутствует и набирает силу движения. Продолжение знания – это все, что тебя интересует.

Если бы книги могли научить чему‑то людей, мир был бы раем. В технических делах, да – как починить магнитофон и так далее, но книги на подобные темы не имеют никакой ценности. Не знаю, есть ли какая‑то ценность в этой беседе или диалоге. Но я хочу разъяснить, что нет никакого движения: ты не уйдешь от того, кто ты есть. Ты не сделал ни единого шага. Тебе не нужно делать никакой шаг.

В: Я убежден, что в наших встречах важны не слова, но что‑то за гранью слов.

У. Г.: Я не знаю, и ты не можешь быть уверен: это может быть твоя собственная проекция. Если и есть что‑то, оно действует на свой лад. Это сознание, которое функционирует во мне, в тебе, в слизне и в червяке, оно одинаково. Во мне у него нет границ; в тебе есть границы – ты заперт в нем. Возможно, тебя подталкивает это безграничное сознание, не знаю. Но не я; я не имею к этому никакого отношения. Это подобно тому как вода стекается к одному уровню, вот и все – такова ее природа. Это и происходит в тебе: природа пытается разрушить преграду, эту мертвую структуру мысли и опыта, которые не свойственны ей. Она пытается выйти наружу, вырваться. Ты этого не хочешь. Как только ты видишь там трещины, ты находишь какую‑нибудь замазку и заклеиваешь их, снова отгораживаясь. Совсем необязательно, чтобы тебя подталкивал какой‑то само‑реализовавшийся, Бого‑реализовавшийся или духовный человек; точно так же тебя учит что угодно, как вон тот лист, если только ты позволяешь этому делать то, что оно может. Ты должен позволить это. Мне приходится выразить это таким образом. Хотя «позволить это» может подразумевать, что присутствует некое волевое действие с твоей стороны, но это не то, что я имею в виду.

В: Что такое жизнь?

У. Г.: Ты никогда не узнаешь, что такое жизнь. Никто ничего не может сказать о жизни. Можно давать определения, но эти определения не имеют смысла. Можно теоретизировать о жизни, но это не имеет никакой ценности для тебя – это не может помочь тебе понять что бы то ни было. Так что не задавай вопросов типа: «Что такое жизнь?» На этот вопрос нет ответа, так что этот вопрос не может больше оставаться тут. Ты на самом деле не знаешь, так что вопрос исчезает. Ты не позволяешь этому произойти здесь, потому что думаешь, что должен быть ответ. Если ты не знаешь ответа, ты думаешь, что в этом мире может быть кто‑то, способный дать ответ на этот вопрос. «Что такое жизнь?» – никто не может дать ответ на этот вопрос – мы действительно не знаем. Так что вопрос не может оставаться тут; понимаешь, вопрос сжигает сам себя. Вопрос порождается мыслью, так что когда он сжигает себя, остается энергия. Происходит сгорание: мысль сжигает себя и дает физическую энергию. Точно так же, когда сжигается вопрос, вместе с ним исчезает и вопрошающий. Вопрос и вопрошающий – это не две разные вещи. Когда вопрос сжигает себя, остается энергия. Об этой энергии ничего нельзя сказать – она уже проявляет себя, выражает себя беспредельно; у нее нет никаких ограничений, никаких границ. Она не твоя, не моя; она принадлежит всем. Ты часть ее. Ты ее выражение. Так же как цветок является выражением жизни, ты тоже выражение жизни. За всем этим стоит жизнь. Что это такое, ты никогда не узнаешь.

Ты не отличаешься от животного – и ты не хочешь признавать этот факт. Единственное различие в том, что ты думаешь. Мышление есть и у животного, но у человека оно стало очень сложным – вот в чем разница. Не говорите мне, что животные не думают; они думают. Но в человеке это превратилось в очень сложную структуру, и проблема в том, как освободиться от этой структуры и использовать ее только как инструмент для функционирования в этом мире – она бесполезна для чего‑то другого – она обладает только условной ценностью, чтобы сообщать что‑то, функционировать в повседневном мире: «Где железнодорожный вокзал? Где можно купить помидоры? Где находится рынок?» – вот и все. Не философские концепции – это совершенно бессмысленно. Желание иметь что‑то кроме насущных потребностей – пищи, одежды и крыши над головой – вот где начинается твой самообман, и ему нет конца. Так что все это мышление не имеет никакого смысла; оно только изнашивает тебя.

Мышление необходимо только для того, чтобы общаться с кем‑то. Зачем мне постоянно общаться с самим собой? Для чего? «Я счастлив», «Я несчастен», «Я страдаю», «Это микрофон», «Это человек», «Он такой‑то» – видите, зачем мы делаем это? Каждый разговаривает сам с собой – и только когда он начинает разговаривать вслух, вы помещаете его в психушку. (смех)

В: Я думаю, вы намекаете – и я с вами соглашусь, – что это очень утомительное занятие. Оно изнуряет нас, и потому естественно мы ищем методы, как это прекратить.

У. Г.: Это изнашивает тебя, и все методы, которые мы используем, к сожалению, лишь усиливают это. Все техники и системы только подливают масла в огонь. Ты ничего не можешь сделать, чтобы прекратить мышление.

В: Ладно, тогда как вы это сделали?

У. Г.: Твой вопрос – «Как не думать?». Ты знаешь, что подразумевает этот вопрос? Ты хочешь какого‑то способа, какой‑то системы, какой‑то техники – и ты все еще продолжаешь думать.

В: Я не хочу думать. Если этот вопрос неправильный, может быть, вы подскажете вопрос получше.

У. Г.: Я не уверен в том, что ты не хочешь думать. Понимаешь, ты должен дойти до точки, где скажешь себе: «Я сыт этим по горло». Никто не может подтолкнуть тебя к этому.

В: То есть ты либо можешь сделать это либо нет?

У. Г.: Понимаешь, даже тогда ты обнаружишь, что не можешь сделать этого. Видишь ли, мысль есть, когда в ней есть потребность. Когда в ней нет потребности, ты не знаешь, есть она или нет. Меня не заботит, есть она или нет. Но когда появляется необходимость, потребность в ней, она готова вести тебя и помочь тебе общаться с кем‑то. То, что определяет эту потребность, находится не здесь; оно там, снаружи. Ситуация требует ее использования; она не вызвана «мной» самим.

Все мы говорим о мысли. Можешь ли ты посмотреть на мысль? Нет, есть другая мысль, которая смотрит, – вот в чем хитрость, понимаешь, она делится надвое, иначе ты не можешь смотреть на мысль. Когда одна мысль смотрит на другую, есть не две мысли, а одна. У тебя создается впечатление, что есть две мысли, но на самом деле есть только одно движение. Так что же создает это разделение? Разделение создано мыслью – это начало твоего мышления. Это очень хитрая штука. Это одно движение, а то, что смотрит на называемое тобой «мыслью», есть имеющиеся у тебя определения мысли.

«Что есть мысль?» – задаешь ты себе вопрос. Как ты можешь посмотреть на это? Этот вопрос и есть мысль, понимаешь. «Что есть мысль?» – на это нет ответа; любой ответ, что ты дашь, является лишь определением. Ты можешь сказать: «Мысль – это…» (Я столько всего говорил: «Мысль – это время; мысль – это пространство; мысль – это материя».) «Мысль – то; мысль – сё» – вот и все, что ты можешь сказать, понимаешь.

Но если ты хочешь взглянуть на мысль напрямую и узнать сам, у тебя нет никакой возможности сделать это. Ты никак не можешь узнать сам, что такое мысль, потому что ты не можешь испытать мысль; ты можешь испытать мысль только через знание, которое у тебя есть о мысли. Что происходит, когда ты не принимаешь ответов, данных другими? Что‑то должно произойти с этим вопросом «Что такое мысль?». Вопрос сжигает сам себя и вместо него появляется ответ, энергия. Этот вопрос, мысль, есть материя. Когда вопрос сжигает себя, остается энергия, которая есть проявление жизни. Другими словами, «жизнь» и «энергия» – это синонимичные понятия.

Откуда приходит мысль? Изнутри или извне? Где располагается человеческое сознание? В целях общения или просто чтобы дать некое представление, я говорю, что существует «мыслесфера». Все мы функционируем в этой «мыслесфере», и вероятно, у каждого из нас есть что‑то вроде «антенны», созданной культурой, в которой мы родились. Именно она и улавливает определенные мысли.

Ты никак не можешь выяснить местоположение человеческого сознания, потому что оно повсюду, и ты не отделим от этого сознания. Даже со всеми экспериментами, которые проводят физиологи мозга и психологи, тратя миллионы долларов, чтобы только узнать местонахождение человеческого сознания, они никогда не смогут обнаружить это. Я совсем не делаю догматического утверждения, ничего такого.

В: Есть определенная способность улавливания мыслей через «антенну». Теперь, не зная, что такое «антенна», можем мы увеличить эту способность?

У. Г.: Почему ты хочешь увеличить ее? Я, знаешь ли, принимаю ограничения как факт. Я (используя ваш научный термин) генетически ограничен в моей способности. Я думаю, что способность индивида очень ограничена – не знаю – генетически определена.

В: Но даже этот генетический потенциал – мы используем лишь частицу его.

У. Г.: Лишь частицу. По той или иной причине культура ограничила возможность потенциала развиваться в полной мере. Когда‑то, вероятно, была необходимость в мысли, но теперь она стала врагом человека. Она стала врагом человека, потому что потенциал эволюционного процесса (если таковой вообще существует, не знаю; я не могу сказать ничего определенного, но, кажется, что‑то такое есть) пресекается культурой, поскольку культура создала «совершенного человека», «религиозного человека», «истинного джентльмена», «настоящего тори», и так далее, и тому подобное, а это совершенно противоположно тому, что присуще человеку. Это врожденное качество (или назови это как угодно) я называю «личностью».

Я употребляю слово «личность» в совершенно другом смысле, чем психологи. У каждого человека есть своя собственная уникальная личность, которая пытается выразить себя. Культура создала то, что называется «нормальным человеком». Понимаешь, воспитание характера – в интересах продолжения общества. Механизм построения характера подавил и пресек то, что есть внутри. Именно в этом смысле я употребляю слово «личность». Нет никого подобного тебе в этом мире среди четырех миллиардов людей. С точки зрения физиологии индивид – это экстраординарный кусочек творения в результате эволюционного процесса, так что я говорю, что каждая индивидуальность уникальна.

Сущее пытается выразить себя и расцвести в человеке. Человек потерял все животные инстинкты, а человеческие инстинкты не развил. То, о чем говорят люди, – психические силы, ясновидение, яснослышание – все это человеческие инстинкты. И они необходимы, потому что человеческий организм заинтересован в двух вещах. Во‑первых, его выживание любой ценой. Почему он должен выжить? Я не знаю; глупо задавать такой вопрос. Это одна из самых важных вещей: у него есть собственный механизм выживания, который отличается от механизма выживания движения мысли. Во‑вторых, воспроизводство. Оно должно воспроизводиться. Это две основные характеристики человеческого организма, живого организма.

Культура сделала невозможным для человека по‑своему проявлять себя, потому что у культуры есть различные идеи. Она создала невротическое состояние. Она создала это разделяющее движение мысли. Это разделяющее движение должно прекратиться, если сущее выразит себя и расцветет. Эта возможность составляет часть человеческого механизма: она встроена в него. Так вот, это разделяющее движение, это невротическое состояние человека должно прекратиться. Но можем ли мы что‑то сделать?

В: Как быть с этим?

У. Г.: Проблема в том, что все, что ты делаешь, – любое движение в любом направлении, на любом уровне – дает продолжение структуре мысли. Разделение между умом и телом должно прекратиться. На самом деле нет никакого разделения. У меня нет никаких возражений против слова «ум», но он не находится в каком‑то определенном месте; у каждой клетки в твоей системе есть свой собственный ум, и его функционирование или работа отличается от другой клетки.

Итак, вся химия тела должна измениться: оно должно подвергнуться своего рода алхимии, если можно так сказать. К счастью, в человеческом организме есть области, недоступные контролю мысли. (Это я сам для себя обнаружил, понимаешь. Ты можешь принимать это, отрицать или делать что угодно.) Это железы, то, что вы называете «железы внутренней секреции».

В: К счастью?

У. Г.: К счастью, иначе человеку пришел бы конец. Как только вы поставите их под контроль, это будет конец человека: он потеряет все, он станет – он уже стал – всего лишь болтиком в социальной структуре. Та маленькая свобода, которая может быть у него, та маленькая возможность для личности выражать себя будет потеряна.

Эти железы вне контроля мысли. Индусы называют их «чакры». Железы расположены точно в тех же местах, где, по их предположению, находятся чакры. Они не в психическом теле – нет такой вещи, как психическое тело или каузальное тело, – понимаешь, они предполагали. Они, должно быть, ощущали то, что мы называем «железами внутренней секреции». Тратятся огромные суммы денег, проводится множество исследований, чтобы выяснить, почему они существуют, какие функции у этих желез – гипофиза, шишковидной железы, вилочковой железы и т. д. Я не хочу употреблять слово «чакры», я бы назвал их «железами внутренней секреции». Если они не активируются, у человека пропадет шанс расцвести в самого себя. Я не могу утверждать, что есть такая вещь, как эволюционный процесс, но кажется, что он есть. Какова его природа, какова его цель, я не знаю; но он, кажется, пытается что‑то создать. Человек остается неполным, если только весь этот человеческий организм не расцветает в нечто, как цветок. Не хочется использовать слово «цветок», потому что у него есть мистические оттенки.

В: Актуализация?

У. Г.: Актуализация – этому мешает культура. Все должно уйти из твоей системы. Не где‑то там снаружи – я не предлагаю сжигать книги или сносить храмы.

В: Есть ли у нас врожденная сила, чтобы вырваться из этой культуры?

У. Г.: Понимаешь, это ты. Общество внутри тебя, а не снаружи. Эта культура является частью этого человеческого сознания, и все, что человек когда‑либо чувствовал и переживал, составляет часть этого сознания.

Но есть один вопрос, на который у нас нет адекватного ответа: «Как это передается от одного поколения к другому?» Это действительно загадка. Все пережитое – не обязательно только твой опыт за твои тридцать, сорок или пятьдесят лет жизни, но также и сознание животных, растений, птиц – все это часть сознания. (Не то чтобы была некая сущность, которая реинкарнирует; тут нет никакой сущности, так что вся эта история с реинкарнацией представляется мне абсурдной.) Вот почему тебе снится, что ты летаешь, как птица. Понимаешь, сексуальные фантазии, которые имеет человек, эти животные позы, Кама Сутра Ватсьяяны – все это часть сознания, которое передается из поколения в поколение. Как оно передается, я не знаю, не могу сказать, я не настолько компетентен. Но кажется, что средства в этом. Должны быть какие‑то средства пере…

В: Больше, чем генетика?

У. Г.: Больше, чем генетика: генетика лишь часть этого. Сознание – очень мощный фактор в переживании каких‑то вещей, но никто не способен понять содержание всего – оно слишком обширно.

В: Как мы можем способствовать функционированию желез?

У. Г.: В одном я против медицинской науки. Видишь ли, само желание понять человека основано на том, чтобы контролировать его, – вот почему я не совсем заодно с ней. Когда вы сможете контролировать эндокринные железы, вы измените личность человека; промывание мозгов перестанет для вас быть необходимостью. Промывание мозгов – весьма усовершенствованный процесс. Если бы природе позволили идти своим путем, каждый бы стал уникальным цветком. Почему в этом мире должны быть только розы? Зачем? Полевой цветок или одуванчик столь же красивы и столь же важны в мироустройстве. Почему должны быть только цветы жасмина, розы или еще какие‑то? Итак, есть возможность перемены, но внезапной, а не постепенной. Это должно произойти очень неожиданным и взрывным образом, чтобы разрушить все.

В: В индивидууме?

У. Г.: В индивидууме. В этом нет никакого социального содержания, никакого религиозного содержания, никакого мистического содержания – нет ничего такого. Может быть, оно воздействует на человеческое сознание в целом – но это всего лишь предположение – я не могу ничего об этом сказать – все, что я говорю, находится в области предположений. Но оно должно влиять – есть только один ум, только одно сознание – все, что происходит здесь, не может не влиять, но эффект его будет микроскопичен.

В: Как содействовать этому, не контролировать людей, но получить эти результаты?

У. Г.: Нет, вся мотивация там – изменить все в целом. Интересующий тебя вопрос «как» подразумевает изменение. Почему ты хочешь понять? Я не говорю, что тебе не следует понимать, но мотивация твоего понимания – в том, чтобы вызвать изменения. Это часть нашей культуры. Культура требует этого.

Понимаешь, здесь происходит постоянная борьба. Это борьба между тем, что пытается выразить себя по‑своему, и культурой, мешающей этому. Возможно ли, есть ли какой‑то способ для тебя избавиться или освободиться от мертвой хватки этой самой культуры? Можешь ты сделать это путем какого‑то волевого акта с твоей стороны? Ты ничего не можешь добиться своим хотением; это должно просто случиться. Вот почему я говорю, что оно беспричинно.

По‑видимому, это происходило с некоторыми людьми в нашей истории. Каждый выражает эту уникальность по‑своему, и это зависит от его окружения. Это выражение данного окружения. Но если такая штука должна произойти сегодня с любым человеком… Это должно происходить, так как природа время от времени своим собственным способом выдает некий цветок, законченный продукт человеческой эволюции. Законченный продукт человеческой эволюции не может быть использован как модель для создания другого такого же. Если она выдает один цветок, это все, понимаешь; его нельзя сохранить. Ты не можешь законсервировать его аромат, потому что если ты его законсервируешь, он будет вонять. Эволюционный процесс, или движение (назови это как угодно), не заинтересован в использовании того, что он создал, как модели для дальнейшего творения; у него есть свое собственное творение.

Очень сложно ответить на вопрос, который ты задаешь, потому что на него нет ответа. «Как» должно уйти – это единственный способ. «Как» должно уйти, потому что «как» подразумевает, что есть некий способ, некий метод, техника, будто есть нечто, что ты можешь сделать, чтобы вызвать это тотальное изменение твоей химии, эту алхимию. Но любой подобный метод побеждает свою цель. Когда ты оказываешься в ситуации, где невозможно найти ответ на этот вопрос, в этот момент может что‑то произойти, в этот момент запускной аппарат, который здесь есть, помогает запустить все это. Когда вопрос «Как?», освобожденный от желания понять или вызвать изменение, остается там… То, что ты видишь, это мысль, а мысль – это в итоге вибрация. Она имеет встроенную атомную структуру: в этой мысли вкраплен атом. И когда эта мысль не может двигаться, когда она не может сделать никакого движения в каком‑либо направлении, тогда с этой мыслью что‑то должно произойти.

Есть только одна мысль: «Как?» Этот организм заинтересован в одном вопросе: «Как отбросить все это рабство, как избавиться от удушающего влияния культуры?» Это единственный вопрос, который есть у этого организма – не в виде слова, не в виде мысли, – весь человеческий организм является этим вопросом. Не знаю, понятно ли я выражаюсь. Это тот вопрос, который бьется, пульсирует в каждой клетке, в самом мозге костей, пытаясь освободиться из этой мертвой хватки. Это один вопрос, одна мысль. Это спаситель. Этот вопрос обнаруживает, что он не может найти ответ, что этот вопрос ничего не может сделать, и тогда он взрывается. Когда ему некуда двигаться, нет пространства, происходит «взрыв». Этот «взрыв» сродни ядерному взрыву. Он разбивает беспрерывность мысли.

На самом деле беспрерывности мысли не существует, так как мысли – это разорванные, изолированные вещи; но что‑то их связывает. То, что вы называете «своим я», или «центром», иллюзорно. Я могу сказать, что оно иллюзорно, потому что именно знание, которое у вас есть о «своем я», создает «я», когда вы смотрите на себя. Так что все разговоры о «самопознании» или «знании своего я» не имеют для меня никакого смысла. Это все находится в рамках знания. Оно само себя водит за хвост.

Так вот, эта беспрерывность заканчивается, и мысль попадает в свой естественный ритм. Тогда она не может связываться. Связь прерывается, и как только она прервалась, с ней покончено. Тогда мысль взрывается не однажды; каждый раз, когда возникает мысль, она взрывается. Это как ядерный взрыв, понимаешь, и он потрясает все тело. Это нелегко; это конец человека – такое потрясение взрывает каждую клетку, каждый нерв твоего тела. Я тогда прошел через ужасную физическую пытку. Не то чтобы ты испытывал этот «взрыв»; ты не можешь испытать «взрыв», но его последствия, «осадки», это то, что меняет всю химию тела. Тогда мысль больше не может связываться: постоянная потребность испытывать что‑то прекращается.

В: Есть ли кто‑то или что‑то, наблюдающее этот процесс?

У. Г.: Этот кто‑то, эта искусственная, иллюзорная идентичность разрушена. Тогда, понимаешь, и даже сейчас, тут нет никого, испытывающего чувства, думающего мысли, говорящего речи; это чистый и простой компьютер, функционирующий автоматически. Компьютер не интересуют ни твои вопросы, ни мои вопросы. Компьютер не интересуют попытки понять, как этот механизм работает, так что все эти вопросы, которые мы имеем в результате нашего логического и рационального мышления, больше не действительны; они потеряли свою значимость.

Итак, механизм работает автоматически, но с удивительной разумностью. Он знает, что хорошо для него. Не называйте это «божественным»; есть удивительная, чрезвычайная разумность, которая руководит механизмом человеческого тела, и она заинтересована в защите. Все, что она делает, она делает для защиты его выживания – это все, что ее интересует.

Тогда очень важными становятся чувства: они начинают функционировать на своей пиковой мощности, без вмешательства мысли, кроме как когда возникает необходимость в мысли. Здесь я должен прояснить: мысль не возникает самопроизвольно; она всегда приходит в действие по запросу. Это зависит от потребностей ситуации: есть ситуация, в которой необходима мысль, и она появляется; а иначе ее нет. Это как ручка, которой ты пользуешься, – ты можешь написать ею прекрасный стих или подделать чек, или еще что‑то сделать – она есть, когда в ней есть потребность. Мысль нужна только для целей общения, иначе же она совершенно бесполезна. Тогда тобой руководят твои чувства, а не мысль, как прежде. Так что вся эта болтовня о контролировании чувств – это абсурд, полная чепуха. У чувств есть встроенный механизм контроля; это не что‑то такое, что нужно приобретать. Вся эта болтовня про яму, нияму (контроле чувств) и тому подобном – чепуха; у них есть собственный механизм самоконтроля. Ты можешь пытаться контролировать, скажем, чувство вкуса, но тут (в этом состоянии) тебе не нужно дисциплинировать себя или контролировать себя. Этим физическим организмом, или человеческим организмом, или назови его как угодно, руководит только сенсорная деятельность, а совсем не мышление, не ум.

В: Как ординарный человек…

У. Г.: Говорю тебе, ты не ординарный человек; ты экстраординарный человек. (смех) Нет никого другого, такого как ты. Ты «один без второго», о котором говорили Упанишады. Это происходит не оттого, что ты что‑то делаешь или не делаешь. Вот почему я употребляю слово «беспричинное» – у этого нет причины. Структуры, которая заинтересована в установлении причинных отношений, больше не существует. Единственное, что осталось для него, это выживание. А выживание ограничено: у него есть свой собственный заряд движения, и когда он заканчивается, то все. Оно не может воспроизвести еще одного, физиологически или еще как‑то – вот почему я говорю, что это законченный продукт человеческой эволюции. Нет нужды воспроизводить другого, будь то цветок или другой человек, – вот почему вся химия твоего тела изменяется. Меняются гормоны, и ты больше не мужчина и не женщина. Такой человек совершенно бесполезен для этого общества, и он не может создать другое общество. (смех)

«Совершенствование» – это дурацкая мысль. Речь или игра на музыкальном инструменте может совершенствоваться, но я не об этом. Годы и годы практики ты тратишь на то, чтобы стать совершенным человеком, но это нечто такое, что нельзя усовершенствовать. Нет никакой гарантии, нет ответа на то, как это случается. Это единственная вещь, которую невозможно воспроизвести. Перед нами поставили идеал совершенного человека, и это повернуло все на ложный путь. Совершенный человек вообще не существует. Человек, в котором, или для которого, произошла мутация (если вам нравится это слово), вовсе не совершенный человек; ему присущи всяческие странности, чудаковатости, глупости и нелепости, которые не ассоциируются с совершенным человеком – это не имеет никакого отношения к нему. Он не становится сверхгением – он не изобретет завтра нечто экстраординарное и не заселит человека на все планеты – ничего подобного! Ограничения остаются ограничениями – это наследственное.

Я больше не подвергаю свои действия вопросам, ни до, ни после их совершения. Моральный вопрос: «Я должен был действовать так‑то; мне не следовало действовать так‑то. Лучше бы я этого не говорил» – ничего этого для меня нет. У меня не возникает сожалений или извинений; все, что я делаю, происходит автоматически. В определенной ситуации я не способен действовать как‑то по‑другому. Мне не нужно давать рационалистических объяснений, думать логически – ничего – это одно‑единственное действие в этой конкретной ситуации. В другой раз и действие будет другим.

Для тебя это может быть практически такая же ситуация; но не для меня, потому что есть неизвестный фактор, новый фактор, и мое действие будет другим. Тебе это может показаться несообразностью или противоречием. Я не могу действовать как‑то иначе – между двумя действиями нет связи.

Это физическое, а не психологическое – я не помню ничего, что не происходит в тот определенный момент – нет реакции, а только отклик. Но ты все время реагируешь – присутствует суждение «за» или «против»: «Это правильно, это неправильно». Отклик, о котором я говорю, это физический отклик на ситуацию. Я все время функционирую на физическом плане. Я ни о чем не думаю, когда вижу тебя; мои глаза сфокусированы на тебе. Если я повернусь в эту сторону, ты сотрешься; там есть дверная ручка, а не ты; ты для меня закончился, даже в уме. (Ума нет.) Если необходимо, оно вспоминается – если ты задаешь вопросы. Реакция – это размышление об этом: «Правильно», «Неправильно», «Хорошо», «Плохо». Отклик – это когда ты просто смотришь без вмешательства мысли. Отклик – физический, а реакция – ментальная. Ты все время реагируешь; ты не откликаешься физически на происходящие вещи.

В: Если бы кто‑то попытался ударить вас, вы были бы готовы?

У. Г.: Это гипотетическая ситуация. Возможно, я ударил бы его в ответ, я не знаю. Я не проповедую ненасилие. Вероятно. Я не знаю, понимаешь. Проблемы в том, что ты хочешь быть подготовленным к каждой ситуации.

В: Если бы кто‑то ударил вас, вы бы ощутили страх?

У. Г.: Есть такая вещь, как физический страх, – этот страх необходим для защиты человеческого организма – он очень важен. Физический организм знает, что делать в определенной ситуации, и тебе не обязательно думать об этом. Нет никакой подготовки. Если появляется змея, ты отступаешь назад. Вот и все; ты не думаешь об этом. Физиологическая защита – это все, что интересует физический организм; и ничего больше.

Структура, которая всегда размышляет о каждой возможной ситуации, как быть подготовленным к любого рода ситуациям, которые могут возникнуть в ходе твоей жизни, это штука бессмысленная, потому что каждая ситуация отличается от другой.

Жизнь ведет тебя. Я не хочу употреблять слово «жизнь», потому что оно все мистифицирует. Этот организм заинтересован в том, чтобы защищать себя, и он знает, как выжить. Когда я иду на прогулку, я говорю друзьям: «Пожалуйста, ради бога, смотрите; не думайте!» Тебе не нужно думать. Просто используй свои глаза и уши, и они направят тебя.

Зрение становится необычайно ясным, механизм слуха становится чрезвычайно чувствительным, вот и все; это не ясность мысли. Теперь у них появилось то, что называют «сенсорной недостаточностью». Они пытаются достигнуть противоположного. Чувства здесь не лишены своей активности; у них праздник: они отправляются куда хотят и думают что хотят, все что приходит. Как воды реки Ганги: с берегов вы сбрасываете наполовину сожженные тела, мерзкие нечистоты, все грязное; пять минут спустя она кристально чистая. То же самое с мыслью: нет «хорошей» мысли, нет «плохой» мысли, нет «чувственной» мысли, нет «духовной» мысли; все мысли одинаковы.

Ты можешь спросить: «Как у такого человека могут быть чувственные мысли?» Он ничего не может сделать, чтобы подавить эту мысль или дать этой мысли простор для действия. Это реальность, факт. Иногда ко мне из ниоткуда вдруг приходит чувственное воспоминание о занятии любовью с моей женой. Но когда эти мысли пытаются укорениться там, все в тебе сжимается – тебе не нужно ничего делать. Мысли не могут там оставаться – нет продолжения, нет надстройки – ты знаешь, что это, и на этом все заканчивается – всплывает что‑то другое. Но у вас этим не заканчивается; ты говоришь: «Как у меня могут быть эти чувственные мысли?» Ты думаешь, что ты не свободен, если у тебя возникают чувственные мысли; но если их нет у тебя, можешь быть уверен, что ты не живой человек. Будь то святой или грешник, он должен откликаться на каждый стимул. Нет никакой сублимации – все это полная чушь. Святые врут – это чепуха, вздор – не верьте всему этому. Какой толк осуждать себя, говорить себе, что ты грешник? Что за ерунду ты говоришь! Ты должен откликаться – если есть женщина, должен быть физический отклик – а иначе ты труп.

Но здесь нет продолжения, нет надстройки; всплывает что‑то другое. Мысли приходят и уходят; они повторяются – это так смешно.

Не то чтобы я наблюдал за этим, как кто‑то, желающий повеселиться. Чаще всего ты даже не знаешь, что они там. Они там не могут оставаться; они движутся. Когда ты признаешь, что есть проблема, прекрасно, она не может там долго оставаться; ее выталкивает следующая мысль. Тебе ничего не приходится делать; еще до того, как ты осознал, что происходит, ее уже нет. Когда ты пытаешься посмотреть на нее, ее нет; то, на что ты смотришь, полностью отличается от того, что там было раньше. Это не проблемы; они становятся проблемами, только когда ты сидишь в углу, пытаясь медитировать и контролировать все свои мысли. Мысли бьют ключом внутри тебя. Как ты можешь контролировать это? У тебя нет контроля над этим. Ты не можешь контролировать это. Все это тщетное занятие. Тебе ничего не нужно делать.

Этот человек – не скала; на него воздействует все, что здесь происходит. И он не беспокоится о том, чтобы создать броню. Религиозный человек возвел вокруг себя броню. Здесь же совокупный процесс прекратился: единственное действие – физическое; только на этом уровне. Чувства скачут, как дикие лошади – их никто не контролирует – они бегут туда, сюда, куда угодно, как того требует ситуация. Это действие есть движение жизни, настоящее движение жизни, и у него нет направления. Если ты признаешь эту беспомощность, проблема решена – вот почему я говорю, что для тебя нет свободы действия. Я говорю не о фаталистической философии; но о предотвращении вмешательства прошлого в настоящее и окрашивания его.

Все эти разговоры об урдхварате (сублимации сексуальной энергии) – ахинея. Я делаю такие экспрессивные заявления, потому что я с этим раньше экспериментировал и знаю, что это такое.

Консервируя сексуальную энергию, ты себя никоим образом не улучшишь. Это слишком глупо и абсурдно. Почему они придали этому такое значение? Воздержание, трезвенность, безбрачие – все это не поможет поместить тебя в это состояние (смеется), в этой ситуации. Ты можешь сегодня заниматься сексом, а завтра с тобой случится это – и оно может случиться даже посредством секса. Если там есть момент, когда нет никого, кто испытывал бы что‑то, это момент, когда оно может случиться. Это не обязательно должна быть лекция религиозного деятеля; падение листа, мычание коровы, ржание лошади, или что угодно, может сработать – потому что, если ты ничего не переводишь, оно об этом позаботится.

Нет такой вещи, как сублимация, ничего там не поднимается; оно только выходит наружу – но эти святые ни за что этого не признают. Будь они достаточно честны, они бы знали, что говорят. Ну, вот так.

К сожалению, секс отделяют от других видов деятельности. Почему? – меня это всегда удивляло. Он един; его нельзя отделить. Почему его поставили на другой уровень? Именно это и создало проблему, не только здесь, но и в западных странах. Христианство их тоже разделило, возможно, по причинам безопасности или собственности, но сейчас у нас есть способы освободиться от этих вещей – в те времена это было не так легко.

В: Есть замечательный термин, «невротический разрыв».

У. Г.: Религия ответственна за это – она все это создала. Сомнения по поводу наших действий – вот настоящая моральная проблема. У нас сейчас должны быть новые моральные кодексы поведения – это необходимо, иначе мы не сможем функционировать. В этом сейчас трудность. Люди, по крайней мере на Западе, нащупывают новые правила. Старые правила поведения устарели, это анахронизмы, им конец. Кого волнует секс? Секс теперь настолько прост, и все о нем говорят. Одно из самых эпохальных открытий нашего времени – это противозачаточные таблетки – они все изменили.

Могу я задать тебе вопрос? Что такое нормальный человек, по‑твоему? Есть ли такой? Вы, конечно, разделили людей, и у вас есть определенные психологические или философские нормы… Или здоровый человек? Что такое здоровье? Я иногда задаюсь вопросом, кто нормальный человек? И у меня нет ответа.

В: «Норма» устанавливается в каждом обществе. Обычный человек хочет быть всегда с другими, а не один, и поэтому он как‑то приспосабливается – у меня есть только такое определение.

У. Г.: Даже такой человек – «необычный» человек, как противоположность твоему «обычному» человеку – должен жить здесь, в этом обществе; он не может сбежать и жить в пещере, медитируя. Он не в конфликте с этим обществом; он принимает реальность мира, хотя он так нереален, и функционирует в мире, принимая реальность, принятую всеми. Это очень важно: я не могу сидеть в пещере и медитировать на Брахмана и повторять себе «Я Брахман»; это – единственная реальность для такого человека, и другой реальности нет. «Абсолютная реальность» – это вздор и чепуха, ее не существует, это миф; единственная реальность здесь. Какая еще есть реальность? Пока ты чувствуешь чувствами общества, ты часть общества. Поскольку у тебя нет своих собственных мыслей, своих переживаний, или своих чувств, ты не можешь убежать из этого общества. Ты не отделен от общества; ты и есть это общество. В том, что я говорю, нет социального или религиозного содержания.

В: Могу я вернуть вам этот вопрос? Что такое, по‑вашему, нормальный человек?

У. Г.: Для меня нет такого понятия, как нормальный человек. Когда я смотрю на так называемых душевнобольных, я сомневаюсь, они ли больны, или те, кто их лечит. Я на днях рассказывал анекдот. Один парень в психушке говорит: «Я Иисус Христос». Его друг, сосед по палате, говорит: «Я знаю, что ты не он». «Откуда, черт возьми, ты знаешь?» – говорит первый парень. Другой отвечает: «Я Вечный Отец. Я тебя создал. Я бы тебя узнал». (смех) Так же и здесь, когда я вижу всех этих людей, которые сидят тут и говорят: «Ахам Брахмасми» (я есть Брахман). Что за чушь? Но я ничего не имею против.

В: Вы бы не задали такой вопрос о себе: «Нормальный ли я?»

У. Г.: Нет, я не спрашиваю. Иногда единственное, что я читаю, – это журнал «Таймс» – видишь, я читаю всю эту ерунду. Почему я его читаю? Я живу в этом мире, и я бы хотел знать, что происходит в этом мире. Почему бы нет? Все остальные книги говорят мне, как улучшить себя, как изменить себя, как быть там‑то, как быть тем‑то. Я не хочу быть чем‑то другим, кем я не являюсь, поэтому меня не интересуют все эти книги. Некоторые люди спрашивают, почему я читаю криминальное чтиво. Потому что там много действия. Если я иду смотреть фильм, я смотрю фильмы про ковбоев. Понимаете, там много действия. Если я смотрю телевизор, я смотрю только рекламу.

В: На вас влияет то, что вы смотрите?

У. Г.: Это также влияет на тебя каким‑то образом – ты часть этого мира – он влияет на тебя. Ты не вовлечен, но ты затронут. Есть разница между тем, чтобы вовлекаться и позволять себе быть затронутым. Все окна открыты: не важно, то или это, может прийти что угодно.

У нас очень странные идеи в религиозной сфере – истязать это тело, спать на гвоздях, контролировать, отказываться от каких‑то вещей – всевозможные странности. Зачем? Зачем отказываться от чего‑то? Я не знаю. Какая разница между человеком, идущим в бар за кружкой пива, и человеком, идущим в храм и повторяющим имя Рамы? Я не вижу большой разницы. Возможно, здесь это антисоциально; на Западе это не считается антисоциальным; здесь мы считаем так. Это все виды побега, ухода от реальности. Я не против побега, но, убегаешь ты по той улице или по этой, побег остается побегом. Ты бежишь от самого себя.

То, что ты делаешь или не делаешь, не играет никакой роли. Твоя практика святости, твоя практика добродетели – это ценно для общества, но не имеет никакого отношения к этому.

В: Конечно, мы живем в обществе; но что касается этого – просветления, реализации или как вы это называете…

У. Г.: Как бы ты это ни назвал – это твое слово.

В:. … оно никак с этим не связано?

У. Г.: Оно абсолютно никак с этим не связано. Я даже иногда дохожу до того, что говорю, будто это возможно для насильника, убийцы, для вора, для каторжника, для шулера – это может случиться! Чтобы выделить это; не то чтобы я…

В: Но это случалось?

У. Г.: Это может случиться, да. Я не знаю, может быть. Это никак не связано: моральные правила поведения не имеют какого бы то ни было отношения к этому. Не то чтобы такой человек был аморален – он не может быть аморален – для него это невозможно, понимаешь, невозможно.

В: Его поведение автоматически подстраивается под моральный кодекс, превалирующий в обществе?

У. Г.: Его поведение, вероятно, до какой‑то степени попадает в рамки морального и религиозного кодекса. Но он представляет собой опасность. То, что я говорю, является угрозой тебе, каким ты себя знаешь и ощущаешь. Это угроза для тебя.

В: Каким образом?

У. Г.: Ты не можешь принять это. Как ты можешь это принять?

В: Но если это приходит автоматически, как может идти речь о вас как опасности? Вы не можете никому предложить способ достижения этого.

У. Г.: Именно по этой причине я говорю, что эта индивидуальность не может быть полезна обществу. Она – редкая птица, редкое растение – поместите ее в клетку, в музей, и смотрите на нее – она нечто другое, понимаете.

В: Но никогда не опасная?

У. Г.: Тем более, понимаешь, потому что она не вписывается в эти рамки.

В: Люди говорят, что выживание человечества будет под угрозой уже в течение века.

У. Г.: Ты веришь в это? Этот (вид) прожил много столетий, и он найдет какой‑нибудь способ выжить. Я считаю так: мы научимся жить вместе не из любви, не из чувства всеобщего братства, не из‑за всего этого, но из страха уничтожения себя. Ты никого не можешь ранить, не поранив себя – не психологически, а физически, – только осознав это, мы научимся жить вместе. Пока каждый ищет своей собственной безопасности, всеобщей безопасности быть не может. Мы говорим о «разрядке» в международном отношении, но она должна распространиться до уровня индивидуальных отношений. Только тогда это возможно; не этими разговорами о «всеобщем братстве», «единстве жизни», «единой жизни» – вся эта ерунда не помогла и не поможет. Только страх заставит нас жить вместе в мире, нравится нам это или нет. Ты можешь взять револьвер и заставить самого сильного в мире человека танцевать для тебя – это факт. Это каким‑то образом выживет; вы не позволите всему взлететь на воздух. Только сумасброд, безумец может взять себе в голову, что пришло время всем нам взорваться.

Человек выживал столетиями, и теперь мы все вдруг заговорили о «ценностях» и подобной ерунде. Для чего? Это не помогло жить в гармонии и мире. Мы создали эту моральную проблему, видишь ли. У растений и животных нет никакой религиозной проблемы; человек создал эту религиозную проблему.

Понимаешь, у этого нет абсолютно никакого социального содержания, и я не могу думать ни о каком коллективном действии. Так что этот индивид подобен чему‑то, выброшенному Природой, и не важно, признает ли это кто‑то или нет. Этот человек не может быть ничем полезен этому обществу. Когда они подумают, что я угроза для их существования, они естественно ликвидируют меня. Я не против. Если общество ликвидирует меня, то, что здесь останется, мне не важно. Во мне нет миссионерского рвения и никакого желания спасать человечество. Кто дал мне полномочия спасать человечество? Человеческий род существовал столетиями, и он будет продолжаться. Я не участвую в «святом бизнесе»; я пою свою собственную песню. Если кто‑то приходит, я говорю; если никто не приходит, я иду на прогулку или смотрю на птиц, смотрю на деревья – столько всего происходит. Но я не выхожу, чтобы выступать с трибуны, – я не создан для этого. Я простой человек – я не хочу излишне усложнять вещи. Понимаешь, моя позиция очень простая. Я всегда к вашим услугам. У меня нет личной жизни, которую я могу назвать своей собственной. Кто угодно может прийти ко мне в любое время. Я вижу их и говорю: «Доброе утро, что я могу для вас сделать?» – это все, что я могу сделать; мне нечего дать; это все.

Знание – это не что‑то мистическое или таинственное. Ты знаешь, что счастлив, и у тебя есть теории о работе вентилятора, света – это знание, о котором мы говорим. Ты представляешь другое знание, «духовное знание», но – духовное знание, чувственное знание – какая разница? Мы даем им названия. Фантазии о Боге принимаются, но фантазии о сексе называются «чувственными», «физическими». Нет разницы между ними; одна социально приемлема, другая нет. Ты ограничиваешь знание до определенной сферы опыта, и тогда оно становится «чувственным», а другое становится «духовным»? Для меня все чувственно.

Знание, которое важно для живого организма, – все это необходимо. Но все эти предположения о Боге, Истине, Реальности не имеют для меня никакого значения – все это культурные ценности; они не имеют никакого отношения к выживанию живого организма; все это социально, деспотически установленные, религиозные ценности. Все наши вкусы – культивированные. Влечения и антипатии все культивированы; нет такой вещи, как абсолютная мораль. Под «моралью» я имею в виду сомнения по поводу ваших действий до и после. Это все социально.

Дата добавления: 2015-08-10