Заводчиков П. Самойлов Ф. Девичья команда.

Елизавета Александровна Еранина (Самойлович) специально для журнала «Лев»

…Книжка, до дырок зачитанная в детстве в зауральском городе Кургане, и сейчас лежит передо мной на столе. Книжка «Девичья команда» семьдесят четвертого года издания. Наверное, мне было восемь, когда я прочла ее в первый раз. Теперь, через тридцать лет, предстояло встретиться с одной из ее героинь.

Мы беседовали долго. Говорили о Родине, подвигах, чести (так называлась военно-историческая серия книг для детей в «Воениздате"). Перебирали и переснимали цифровиком старые фото из двух альбомов. Елизавета Александровна Еранина, до замужества Самойлович, сержант той самой «девичьей команды» - 34 отдельного инженерного батальона миноразыскников и истребителей танков, была вначале немногословна. Сухо и по- военному сдержанно она начала свой рассказ. Я же назойливо требовала подробностей. Постепенно лед немногословия растаял и воспоминания украсились удивительными подробностями, придавшими рассказу трогательную достоверность. Словно это было вчера… Расстались мы очень тепло. Но прежде чем попрощаться с хозяевами, мы вместе с ними сели за накрытый стол. По предложению старшей хозяйки - сержанта Самойлович, подняли три тоста, по традиции, свято соблюдаемой военными собаководами: первый - за Победу! второй (не чокаясь) - за погибших. и третий - за наших рабочих, служебных собак!

Я была бойкой девчонкой. Спуску мальчишкам не давала. На родной Петроградской стороне, на Ропшинской улице прошло все мое детство. Мой папа был музыкантом, тапером. Очень любил собак. О чем может мечтать настоящая пионерка, любящая собак? Конечно, о немецкой овчарке. Немецкая овчарка - это предел мечтаний юного собаковода. Любимый старший брат подарил мне клубного щенка. Это было в 1936 году. Щенка я назвала Джульбарсом. Чепрачный немец, крупный, яркий он был удивительно талантливой и способной собакой. Нас, юных собаководов, в те годы в Ленинграде было много и к нам относились очень серьезно. Смотры, парады, всесоюзные съезды - нам с Джульбарсом везде удалось побывать, даже на страницах «Пионерской Правды». Наша ленинградская команда за несколько лет перед войной выиграла Всесоюзный смотр-соревнование. Вот, на фото, я - вторая справа. А первая - Риточка Меньшагина - наш командир отряда. Вот, мы дети еще - галстуки пионерские, знамена, барабаны. С Ритой бок о бок нас провела судьба по жизни. И провела, и хранила, но об этом потом. Дрессировали мы собак «повзрослому». Учителя были очень строгие. Растили собак для дела, не для забавы. Связная служба, следовая, «задержание», охрана…

В 1939 году тихо началась Финская война. Джульбарса мобилизовали. Но перед тем, как собаку призвали на фронт, мы переучивали его, готовили на заставу. Джулик должен был работать… молча, чтобы не выдать расположения наших. Пес мимикой, движением показывал, что обнаружил кого-то. Солдат, которому достался Джульбарс, писал мне домой благодарственные письма: «Чудо, что за собака! Спасибо тебе, Лиза, за Джульбарса». Знаю, что они имели несколько задержаний, правительственную награду, а потом… потом связь с ними прервалась и больше никогда ни о солдате, ни о собаке я ничего не слышала. Долго не верилось в худшее. И сейчас не хочется верить. За Джульбарса наш клуб премировал меня щенком, тоже овчаркой. Я его назвала Мигом. Миг был очень перспективной собакой, в племенном смысле - ценной. Мигуля, Мигуля! Мой самый верный, самый честный пес.

Грянул сорок первый. Мне - семнадцать. Сужалось кольцо блокады, исчезали из домов животные. Их съедали люди, обезумевшие от голода. За нами - мной и мамой ходили люди и умоляли: «Отдайте, продайте собаку. У нас дети умирают от голода!» Золотые горы предлагали, сервизы, шубы! Да и нам уже нечем было кормить Мига. Мига мы с мамой сдали в армию - отвезли в военный питомник, который располагался в Сосновке. Его начальником была Ольга Дмитриевна Кошкина - наша учительница, начальник Клуба и огромный авторитет в собаководстве. Это было осенью сорок первого. Потом - рыли окопы и противотанковые рвы, дежурили на крышах, гасили зажигалки и страшно, люто голодали.
Весной 42-го мне исполнилось 18. «Я иду на фронт добровольцем!» - заявила я старшим. - «Ты с ума сошла! Война - мужское дело!». Мама ругала, умоляла меня, а потом смирилась и благословила. «Иди и служи честно» - сказала она мне у дверей военкомата на улице Шамшина, на Петроградской стороне. Я только об одном просила военкома: «Хоть куда, лишь бы только были собаки!» И получила назначение в Сосновку! Считайте, рядом с домом. Хотя и фронт тоже был рядом с домом.
Первая, кого я увидела в части была Рита Меньшагина - моя самая близкая подруга по Клубу юного собаковода! «Лиза! Лиза! Твой Миг здесь! В вольере, пойдем, я отведу тебя к нему!» Это было такое счастье. Я рыдала, обняв собаку. А он скулил и вылизывал мне щеки. Командир части Петр Алексеевич Заводчиков, наш Батя незабвенный, приказал передать Мига мне. И что за чудо? В части стали собираться девчонки лет по 18-19. А командирами, старшинами были серьезные, взрослые мужики, фронтовики.
Мы - инструкторы-дрессировщики были младшим комсоставом - ефрейторами, сержантами. Учили девочек-ровесниц азам дрессировки. Нас самих командиры учили минному делу, учили очень сурово. Хотя, нет, не сурово - строго. Представляете, в разгар войны - сто девушек за забором?! Но Батя был не только строгим, он был отцом родным! На нас ни один солдатик не смел косо посмотреть, ни один офицер! Батя нас, как цыплят, под крылом караулил. С Заводчиковым никто бы и связываться не посмел.
Наша «девичья команда» - отдельный 34-й батальон, так и осталась девичьей командой. У нас в батальоне только одна девчонка в конце войны демобилизовалась по беременности. А остальные честь сберегли! Как вспомню - худющие, глазастые, блокадные девчонки. Все были такие изголодавшиеся! А пайка-то, хоть и побольше, чем на гражданке, но не очень-то и большая. Мы даже, стыдно говорить, у собак в первое время тайком конину вареную (дохлятину!) подворовывали. Плачешь, прощения у собаки просишь, а сама потихоньку отвернешься и съешь кусочек из миски. Потом, более-менее, отъелись. Обмундирование нам выдали мужское. Сапоги 41-43 размера, меньше не нашлось.
Один раз на занятиях по строевой мы сговорились и в шутку провернулись в сапогах на команду «Кругом!». Старшина кричит: «Самойлович! Бутыркина! Почему у вас ноги пятками вперед?» - «Сапоги велики, товарищ старшина!» - а сами стараемся не рассмеяться. Он только вздохнул, рукой на нас махнул и отправил наматывать на ноги по три пары портянок. В этих сапогах мы к вечеру уже не могли ноги волочить. Строевая служба, минное дело, дрессировка собак, стрельба, а все-таки мы оставались девчонками и втихаря то глазки подведем, то подрумянимся. Плюс выводки - собаку вычесать надо, амуницию держать в порядке, с этим было очень строго. Шлейки, поводки, ошейники, санитарные нарты, упряжь, портдепешники - все это считалось боевым снаряжением. Чтобы «поставить собаку» на минное поле, качественно, надежно поставить, нужен год работы, очень профессиональной и тонкой. Цена ошибки - погибшая собака, погибшие люди. А собаки-то разные. Кто стрельбы боится, кто небрежничает.
Переучивали, заставляли, исправляли. Выбирать не из кого особо было. В Ленинграде собаки рождались только в нашем питомнике. Собаки были не только редкостью, они были величайшей ценностью! Работали с ними терпеливо, на пищевом подкреплении - сушили ломтики конины, отдавали им свой сахар. Какие это были умнички! На прорыве блокады мы трудились с утра до ночи и с ночи до утра.
Минные поля снимали, доставляли донесения, разматывали связь и раненых вывозили на упряжках. Овчарок запрягали по четыре. Дворняжек, лаечек - по пять-семь. Раненые, тяжелораненые целовали собак и плакали.
Мой Мигуля водил упряжку на передовую под огнем. Упряжка собак ползком подавала раненому нарты. Представьте только - сто-сто пятьдесят метров ползком. Туда и обратно - по рытвинам, по снегу, по земле. Один раз тяжелораненый, грузный мужчина кричит мне: «Стой, стой, сестра, стой!» Я думала надо перевязать. А он из последних сил говорит мне: «Сестричка, у меня колбаска в вещмешке и сахар, отдай собачкам. Сейчас, при мне отдай!» Моя упряжка вывезла на прорыве семьдесят два человека. И другие наши упряжки не меньше.
Самым страшным было разминирование. Мины, фугасы, минные ловушки. Ошибется собака, ошибешься сам - погибнешь. Собака обозначала заряд посадкой перед миной. Пока мина не обезврежена, собака не должна двигаться. Помню, Мигуля сел в воду под Петергофом, на болотах - в ледяную воду, в жижу. Я подняла из этой жижи тридцать четыре мины. Одну за другой - маленьких противопехотных, в деревянных коробочках. Подняла и обезвредила. Такие мины не могли искать приборами - корпус «не звенит». Они были самыми коварными. Несколько часов работы собака сидела не шелохнувшись, в каше из воды и снега…
Наши собачки ходили по битым кирпичам, по стеклу на руинах, резали лапы, мы резались об осколки. Но они работали! Восемь-десять часов. Лапки у собаки замерзнут, снимешь варежки, разотрешь ей лапы и вперед! На передовую - «инженерное имущество», снаряды, мины, ящики с патронами. Оттуда - тяжелораненых. Потом - на минные поля, на танки! Танки… У Заводчикова слезы стояли в глазах, когда собаки уходили под танки. Как-то он собрал нас, командиров, сержантов в землянке: «Мы теряем высококвалифицированных обученных собак. Сегодня пять ушло под танки, завтра еще пять уйдет. Год работы! Год работы! С кем будем разминировать?! Истребителей надо готовить отдельно, нельзя наших собак пускать под танки. Поеду с докладом!» Начштаба его понял. Батальон перестал готовить истребителей, мы искали мины.

К тому времени у нашей части уже была очень хорошая репутация, а у собак - репутация чудо-техники. И еще: раньше об этом не говорили - стали повторяться случаи, когда собака взрывала не немецкий, а наш танк. Собака ведь не различает - звезда или свастика на башне. А на полях сражений становилось все больше наших танков. Собака могла пойти на ближайший, по эту сторону окопа.
Помню случай. Послали на «взять» Рыжика, крупную хитрющую дворнягу. Приказ есть приказ. Рыжик обогнул танк и… испарился. С заряженным истребительным вьюком! Четыре килограмма тола! Немцев отбили, откинули далеко назад. В большой землянке мы все сидим, обедаем, ложками стучим. И вдруг вбегает Рыжик! Вьюк на боевом взводе, а Рыжик виляет хвостом, морда превеселая. Все враз похолодели: если пес заденет за что-либо палочкой, торчащей из вьюка, то это - все, конец. Заводчиков тихо-тихо скомандовал: «Не двигаться, прекратить прием пищи». Подманил собаку, ухватил за взрыватель одной рукой, за ошейник другой: «Ко мне, снимайте вьюк!» Аккуратно сняли, разрядили. Все было тихо-тихо, спокойно так, но у всех холодный пот тек по спине. Из этого Рыжика вышел отличный миноразыскной пес, но все-таки он погиб потом, подорвался. Слишком был суетливый, веселый. Хотя из дворняжек выходили отличные миноразыскные собаки, превосходные!

Породное поголовье убывало и его пополняли теми, кого подобрали, сменяли или купили у местных жителей. Выбывали и люди и собаки. Девчонки погибали и командиры тоже. Сапер ошибается один раз, говорят. Только на Карельском перешейке мы с Мигом подняли 3400 мин. А всего обозначили и обезвредили около сорока тысяч. Сорок тысяч раз смерть прошла мимо, только подумайте. Все ж таки я подорвалась. Раньше меня подорвалась Нина Бутыркина, взрывом противопехотной мины ей оторвало ногу. Мы так испугались. Нет, не смерти - испугались остаться без ног и пообещали друг другу дострелить того, кто подорвется. Для нас тогда, с нашим юношеским максимализмом это было понятно, хоть и глупо. Ведь подорвавшихся собак приходилось достреливать. И вот я сама проворонила «противопехотку». Чья ошибка? Мига или моя? Или роковое стечение? Счастье, что я не наступила на мину полной ступней. Мне раздробило пятку, сожгло, опалило ноги и вся одежда на мне была сорвана и обуглена. Помню, что мужчины ко мне побежали: солдатики и наши командиры. Я только одно кричала: «Не подходите, я голая! Отвернитесь, не подходите!» Они подбежали, сорвали с себя форму и закутали меня в рубахи, в шинели. Очнулась я в лазарете, а надо мною - Валя (Валентин Васильевич Ермолинский - офицер, прим. ред.). Я ему с упреком: «Ведь обещали же, обещали - дострелить!». - А он мне - «А ноги-то, вот они! В сапогах». Сапоги еще не успели разрезать. Я заплакала, а Валя нагнулся и сказал: «Лизка, мы еще с тобою вальс после победы станцуем». Сколько же мы раз танцевали с ним после Победы! Собирались у нас, у Риты. Батя нас называл - девоньки. «Девоньки! С вас пироги-закуски, водку сам куплю». Так мы для него и остались - девоньки, девчонки.
Еще о Миге. Он же был не только рабочий, он был племенной кобель. Первая послеблокадная выставка! Для нас это был настоящий праздник. Собак в ринге очень мало: какая-то течная сучка мелькала, еще кто-то. Наши кобели то ли одурели от радости, то ли мы расслабились. Миг как-то по-дурацки задирал хвост, шею и в итоге получил «хорька».То есть «хорошо», что по сути очень и очень плохо. Не поверите, но я так огорчилась. Сейчас смешно вспоминать.
Потом разминировали Нарву, шли дальше. Что бы не говорили, но местные жители очень хорошо принимали и наших собак и нас. Ведь мы снимали мины, фугасы, ловушки с их полей, из их домов. Жители приносили собакам угощение, а нам водочки. Я водочку, грешна, брала, но меняла на конфеты. Помню, в Эстонии прямо перед нами (мной и Ритой Меньшагиной), авиаснаряд ударил в корову. Корову разорвало в двух шагах от нас. Какая первая мысль? «Ой! Сколько мяса собакам привалило!» Все бросились ошметки этого мяса разбирать, чтобы побаловать своих собак.
Сейчас в это трудно поверить, но так было. Из лазаретов рвались обратно, в часть, к своим. Мигуля остался в части - мне просто некуда было его забрать. Он долго еще работал на разминировании Ленинграда. После войны я передала его в очень хорошие руки. Себе я выбрала самую мирную профессию - стала парикмахером. У меня были ученики, было дело, которое я любила, которому учила.
Каждую ночь мне снятся или собаки или чужие локоны. Я во сне делаю укладку, стрижку, или собаки одна за другой проходят перед глазами: на минное поле, в нартах. Всех помню, всех! Пора за стол, Победа скоро, доживу ли? Очень хочется отпраздновать.

Дата добавления: 2015-08-10