ТИШЕ, ТИШЕ, ГОСПОДА! 3 страница

Между тем четырнадцать из пятнадцати выступавших в Таврическом дворце 25 октября 1917 года на провозгласившем советскую власть Втором съезде Советов с ПРОТЕСТАМИ против переворота от имени своих партий были евреями: Федор Дан, Марк Либер, Юлий Мартов, Абрам Гоц, Борис Камков (Кац) и другие. Пятнадцатый, русский — Николай Суханов (он погибнет от рук сталинских палачей в 1940 году) — был страстным борцом против еврейской дискриминации и столь же страстным противником большевизма.

Во время гражданской войны тысячи евреев участвовали в Белом Движении и в политическом Сопротивлении. Конституционный демократ Соломон Крым, бывший депутат Государственной Думы и член Государственного Совета, возглавлял Крымское правительство при Врангеле. В Самарское правительство входил Майский, в Северо-Западное, при генерале Юдениче, — Мануил Маргулиес. Членом Уфимской Директории был Марк Слоним. Тысячи евреев — политиков, профессоров, юристов, литераторов, журналистов, — оказавшись в эмиграции, где они спасались от жестокостей советского режима, словом и делом боролись с большевизмом, беспощадно обнажая его истинное лицо, кто бы и за каким бы псевдонимом ни прятал свою сущность. Но ничего этого историческая память не сохранила. В сдвинутом сознании осталось лишь то, что десятилетиями навязывали миру антисемиты.

Реальность состояла не в том, что евреи осуществили государственный переворот, а в том, что иные из них сразу же оказались на наиболее видных публике постах, притом таких, которые были предназначены и для наиболее чувствительных ударов по населению. Именно эти персоны неизбежно оказывались в фокусе общественного внимания. Моисей Урицкий возглавил петроградскую ЧК, занимавшуюся жесточайшим террором против «несогласных», то есть, попросту говоря, против мирного населения. Моисей Володарский (Гольдштейн) стал петроградским комиссаром по делам печати, который закрыл все оппозиционные газеты и жестоко карал за любую попытку обойти запреты. Первым большевистским комендантом захваченного Зимнего дворца стал Григорий Чудновский, московского Кремля — Емельян Ярославский (Миней Губельман). Главный телеграф и госбанк захватил Михаил Лашевич. Главой Петроградского совета стал Зиновьев, главой Московского — Каменев. Комиссарами, наводившими «порядок» в столице и ее окрестностях, стали: Моисей Зеликман, Семен Рошаль, Вера Слуцкая, Семен Нахимсон, Самуил Цвилинг. Большинство из них, кстати сказать, погибло в первые же месяцы после переворота.

Это была, в сущности, небольшая кучка людей, всего несколько десятков, — вовсе не они творили все то зло, которое обрушилось на страну в глубокой провинции — на всем неизмеримом российском пространстве, не они натравливали обезумевшую толпу на убийства, поджоги и грабежи. Но «музыку делали» те, кто был на авансцене, те, кто действовал в обеих столицах и еще в трех-четырех крупных городах. Они служили «визитной карточкой» большевистского переворота и последовавшего за ним террора, и их, по извечной российской традиции, воспринимали не просто как насильников и террористов, каковыми они действительно были, а прежде всего как евреев!

На другом фланге самую видную роль в борьбе с большевизмом тоже играли евреи: неутомимый журналист Семен Анский (Раппопорт), один из последних защитников Зимнего дворца Пинхус Рутенберг, глава Петроградской городской Думы Григорий Шрейдер, председатель Комитета защиты родины и революции Абрам Гоц, широко известные политические лидеры Юлий Мартов, Абрам Эрлих и еще множество людей того же происхождения. Но никто не обращал внимания на то, как евреи сражались против большевиков, зато все заметили, сколько евреев среди самих большевиков.

Антисемитские мифы и мании так прочно вошли в сознание, что уже в эмиграции, обвиняя — нет, не большевиков, а их противников! — в том, что те не уберегли Россию от большевизма, иные изгнанники упорно распространяли версию, будто глава Временного правительства Александр Керенский — сын «народоволки» Геси Гельфман, что истинная фамилия одного из лидеров эсеров Виктора Чернова — Либерман, что даже виднейший монархист, председатель царской Государственный Думы, затем министр Временного правительства Александр Гучков— еврей по фамилии Вакье... Предполагалось, что эти сенсационные «разоблачения» должны вызвать к ним особую антипатию и объяснить их провальные политические шаги изощренными происками все того же мирового еврейства.

Десятилетия спустя по той же модели советская власть (а после ее свержения — те, кто остался ей верен) запустит в массы фальшивку, будто настоящая фамилия академика Сахарова (сына православного священника) — Цукерман, Александра Солженицына — Солженицер, а Ельцина — Эльцын. Дальнейших объяснений уже не требовалось: из этих «открытий» население само должно было понять, откуда «растут ноги»...

Поразительно, что та же лживая модель сохранилась до наших дней — лишь потому, что по-прежнему есть внимающий ей потребитель (спрос, как известно, рождает предложение). Современный «историк», перечисляя «большевистских злодеев» еврейского происхождения, относит к ним Ивана Теодоровича, Владимира Адоратского, Михаила Владимирского, Николая Крестинского, Дмитрия Мануильского, Михаила Ольминского, Георгия Ломова ²⁰. Ни один из них не имеет к еврейству ни малейшего отношения, а некоторые к тому же вообще являлись большевистскими деятелями второго и третьего ряда.

Важна не достоверность фактов — важна тенденция: любым путем «подтвердить» вину евреев, и только их, в преступлениях большевизма. Эта маниакальная идея была воспринита еще в первые месяцы существования большевистского режима не только антисемитами, но и самими евреями — самой совестливой и чистой частью русской интеллигенции еврейского происхождения. Потрясенный казнями безвинных людей и тотальным террором, который вершила петроградская ЧК, талантливый молодой поэт Леонид Канегиссер — офицер и член столичной еврейской общины — 30 августа 1918 года застрелил главаря «чрезвычайки» Моисея Урицкого, чтобы, как он заявил сразу же после ареста, искупить вину своей нации за содеянное евреями-большевиками: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он — отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев»²¹.

Его отчаянный поступок, как мы теперь можем судить с высоты исторического опыта, не возымел результатов. Клеймо душегубов осталось не за палачами какого угодно происхождения, как это должно было бы быть, а лишь за теми, кто принадлежал к определенной этнической общности. Даже, если точнее, не за конкретными палачами, а за самой этнической общностью в целом.

Неслыханный антисемитский взлет, которым сопровождалось крушение коммунизма в России, сопровождался и возвратом к прежним мифам в их первозданной аутентичности, что современные погромщики успешно эксплуатируют вот уже более десятилетия. Сюжет закольцевался, и нет пока никаких гарантий, что этот порочный круг будет разорван.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Горизонт. 1991. № 10. С. 43.

2. Подробному исследованию этого дела посвящена изданная в Москве в 1934 году книга Александра Тагера «Царская Россия и дело Бейлиса». Ее автор был расстрелянпять лет спустя – 14 апреля 1939 года; (реабилитирован 4 апреля 1956-го), а сама книга изъята из продажи и библиотек, оставшись запретной до 1990 года. Все приводимые мною детали, касающиеся «бейлисиады», можно найти в этой книге и в трехтомном стенографическом отчете «Дело Бейлиса», изданном в 1913 году.

3. Ю х и е в а Ю. Этнический состав и этносоциальная культура населения Петербурга. Л., 1984. С. 211

4. Там же.

5. Общая газета. 2000. № 27. С. 14.

6. Новый журнал. 1969. № 96. С. 202.

7. Русское богатство. 1915. № 2.

8. Русские ведомости. 1915. 26 марта. С. 3.

9. Чернов Виктор. Перед бурей. Нью-Йорк, 1953. С. 315.

10. Бейзер Михаэль. Евреи Ленинграда. Иерусалим, 1999. С. 49.

11. Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ), бывший ЦГАОР (Центральный государственный архив Октябрьской революции). Ф. 272. Оп. 17. Д. 14. Л. 112.

12. Ч у е в Феликс. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 272—273.

13. N е d a v a J. Trotsky and the Jews. Philadelphia, 1972. P. 117.

14. См., например, газету «Завтра» (1998. № 11. С. 3).

15. Ч уев Ф. С. 198 и 272.

16. Наш современник. 1997. № 9. С. 30.

17. Бейзер Михаэль. С. 50—51.

18. Бондаренко Владимир. Прыжок с корабля современности // Завтра. 2000. № 25.

19. Д и к и й Андрей. Евреи в России и в СССР. М., 1994, с. 461.

20. Арутюнов Аким. Досье Ленина без ретуши. М., 1999. С. 538.

21. Русская мысль. 1988. 11 ноября. С. 8.

Постскриптум

В этой главе, как и положено, изложено с максимальной краткостью мое видение той ситуации, без чего нельзя понять то, что случилось потом. И что, собственно, и является прямой, непосредственной темой задуманной книги. Поэтому в ткань самой главы вообще не включена полемика с Солженицыным, выпустившим первый том своего сочинения «Двести лет вместе», который хронологически совпадает с тем отрезком времени, что отражен именно в этой главе. Однако полное расхождение между тем, что пишет Солженицын, и тем, что пишет автор этих строк, требует объяснений.

Строго говоря, в объяснении не было бы нужды, если бы автором сочинения «Двести лет вместе» был бы кто-то другой: мало ли выходит книг, где позиции авторов диаметрально противоположны и где одним и тем же фактам дается различная оценка? Но когда и сами факты, то есть реально имевшие место исторические события, столь разительно не совпадают друг с другом, это не может не озадачить. Тем более если оппонентом выступает человек с таким громким именем, обладающим большой притягательной силой, несомненный и всемирно признанный моральный авторитет, который априорно не может быть неправ в изложении исторических событий. «Презумпция шедевра», как точно обозначил ситуацию один из самых убедительных критиков «шедевра» (Резник Семен. Вместе или врозь? // Вестник. Балтимор. 2002. № 8), туманит читательский взор...

Нет ни малейшего сомнения в том, что, если бы эту (такую!) книгу написал кто-то другой, она не привлекла бы к себе ровным счетом ничье внимание, — настолько она вторична, компилятивна, тенденциозна и (назовем вещи своими именами) противоречит реальности: выдавать донесения полицейских агентов и полицейские протоколы за свидетельства, достоверно отражающие действительность, за информацию о подлинных фактах — такого мне в исторической литературе, даже и просто в выдающей себя за историческую, встречать еще не приходилось.

Справедливости ради надо сказать, чтоаприорность правоты автора книги «Двести лет вместе» если все еще и существует в читательском представлении, то только на Западе. «Опыт семилетнего (теперь уже девятилетнего. — А. В.) пребывания литературного патриарха на родине вполне доказал, что его писания в любом случае не оказывают на умы ровным счетом никакого воздействия» (Иванов Сергей А. Проколы сиамских близнецов // «Неприкосновенный запас» на ПОЛИТ.РУ. 2001.14 ноября).

Впрочем, и Запад с удивлением и огорчением пересматривает имидж непогрешимого классика, к чему сам же классик его и понудил.

«Солженицын написал свою книгу, чтобы продемонстрироватьбезусловное зло еврейского народа на фоне терпимой идаже благожелательной политики царского правительства и доброго отношения к евреям русского народа» (Вашингтон Таймс. 1901. 23 сентября). Заголовки других статей, опубликованных американской прессой: «В круге первом антисемитизма», «Еврейская энциклопедия — орган антисемитской мысли?!» и им подобные говорят сами за себя.

Французская пресса была столь же единодушна и столь же категорична в оценках. Опубликованные в ней статьи касались в основном вопроса, антисемит ли Солженицын (с особой четкостью этот вопрос поставлен в рецензии известного французского писателя Доминика Фернандеса, журнал «Нувель Обсерватер») или это не более чем выдумка его недругов. Меня, по правде сказать, чувства Солженицына и его личное отношение к евреям как к этносу абсолютно не интересуют: он может любить или не любить кого угодно, это его, и только его, дело. Но если в угоду своим чувствам он извращает истину, давным–давно установленную усилиями не одного, не двух, а тысяч ученых, писателей, журналистов, очевидцев, — тогда это уже не только представляет общественный интерес, но и является общественно опасным. И поскольку его утверждения, будто бы непререкаемые, изложенные в свойственной Солженицыну манере верховного судьи, — поскольку они расходятся с тем, что сказано в первой главе этой книги, я не могу не присоединиться к тем, кого книга «Двести лет вместе» шокировала и поразила.

Не могу с удивлением не отметить многократно повторяемые им заверения, что в числе близких ему людей много евреев. Такие заверения — самый ходкий «аргумент» тех, кто заражен подобным грехом. Помню, как Анатолий Софронов, чьи чувства к «безродным» общеизвестны, уверял меня, что его лучшим другом был любимый им Зига — композитор Сигизмунд Кац. У меня нет никаких оснований считать Солженицына тривиальным антисемитом, как полагают многие. И однако же использовать затасканный «аргумент» юдофобов для отвержения несправедливых обвинений не кажется мне подходящим для писателя и мыслителя такой величины.

Отклики российской прессы нашему читателю хорошо известны. Интерес представляют не эмоциональные оценки апологетов или ниспровергателей маститого автора, а суждения специалистов. Ими, а не дилетантами, отмечены десятки солженицынских фальсификаций.

«Солженицын думает, что создал научное исследование. Он, конечно, ошибается. Ученый не стал бы цитировать одних авторов по отрывкам из других, не ссылался бы на энциклопедии как на главный источник полученной им исторической информации, не врывался бы на страницы цитируемых документов с собственными страстными замечаниями». Таково суждение профессора Московского университета, ведущего исследователя Института славяноведения Российской Академии Наук – Сергея Иванова.

А вот отзыв доктора исторических наук Валентины Твардовской, дочери главного редактора журнала «Новый мир» – Александра Твардовского, который открыл миру писателя Солженицына. Отмечая массу исторических ошибок, передержек, умолчаний, всю антиисторическую тенденциозность, содержащуюся в первом томе книги «Двести лет вместе», она приходит к такому выводу: «Все это, как и многое другое, что не вместилось в газетную заметку, не позволяет признать (эту книгу. — А. В.) научным или художественным исследованием» (Общая газета. 2002. № 14).

Оба эти высказывания всамделишных ученых, видных специалистов-историков — прямой ответ на поспешное утверждение, содержавшееся в вопросе Виктора Лошака: «...за многие десятилетия писательского труда это ваша первая научная, историческая работа» — и на благосклонный ответ писателя: «Меня, собственно говоря, и в «Красном колесе» на научность потянуло...» (Московские новости. 2001. № 25. С. 8).

«Какую же надо иметь сговорчивую совесть, чтобы связать первую волну эмиграции евреев из России (одна из самых поразительных солженицынских фальсификаций! — А. В.) не с погромами и беспросветной «чертой оседлости», а с реформами винно-водочной торговли, ущемившей интересы еврейских шинкарей», — пишет историк Григорий Зеленин в статье «Лесков против Солженицына» (опубликована сначала в газете «Новое русское слово» — 2001. 7 декабря, затем в «Общей газете» — 2002. № 6). Ссылка на совесть, особенно в данном случае, вполне уместна: ведь автор «Левши», «Очарованного странника», «Леди Макбет Мценского уезда» был еще и автором «Жидовской кувырколлегии», но в начале восьмидесятых годов позапрошлого века, после кровавых еврейских погромов на юге, ужаснулся своей причастности к бесчесловечным и лживым суждениям, приведшим к такому финалу, пересмотрел свои взгляды, повернулся на сто восемьдесят градусов и создал большой очерк «Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу» — очерк, где он предстал живым свидетелем трагедии и ее объективным аналитиком. Но, естественно, тот классик этому классику не указ. Правда, и в «водочном» сюжете Солженицын вовсе не первооткрыватель. Про то, что евреи спаивают русский народ, были написаны тысячи и тысячи строк, эта свежая идея была в художественной форме проиллюстрирована Василием Беловым в романе «Все впереди»: если кто помнит, герой романа, еврей Бриш, занимался столь паскудным делом, повинуясь приказам своего хозяина по имени Дьявол.

Задача, которую поставил перед собой Солженицын, весьма проста, и он ее не скрывает: доказать, что евреям в России при царях жилось не так уж плохо и что если и случались нежелательные для них эксцессы (погромы он все-таки в принципе не одобряет), то лишь по их же вине. Воистину поразительно: его взгляды и категорические утверждения по этому вопросу находятся в полном противоречии с тем, что О ТОМ ЖЕ писали Александр Герцен («Былое и думы»), Лев Толстой («Не могу молчать»), Салтыков-Щедрин («Июльское веяние»), Лесков, Чехов, Горький, Леонид Андреев, не говоря уже о страстном, неистовом, непримиримом к любому мракобесию, к погромному антисемитизму в особенности, — Владимире Короленко («Бытовое явление» и «Дом № 13»)!..

Современники и наблюдатели тех событий, писатели, которые были и остаются совестью России, все до одного неправы, и только Солженицыну дано теперь, посрамив ни в чем не разобравшихся классиков, познать и поведать полную истину!..

Оказывается, и черта оседлости — бедствие для целого народа и позор для страны — не так уж страшна: ведь евреи, по Солженицыну,непроизводительный народ (с. 52, 59), они не хотели заниматься сельскохозяйственным трудом, а только ростовщичеством и спаиванием русских. И процентная норма для приема в гимназии и университеты тоже благо — таким путем русская молодежь защищалась от нашествия рвавшихся к образованию «энергичных и ловких евреев» (дословная цитата: «Процентная норма, несомненно, была обоснована ограждением интересов и русских, и национальных меньшинств» — с. 273). Он даже готов подтвердить свою мысль ссылкой на ненавистную ему современную Америку, где в рамках affirmative action тоже устанавливаются квоты для национальных меньшинств. Но забывает уточнить лишь одну небольшую деталь: император Александр Третий установил, что евреев в университетах должно быть НЕ БОЛЕЕ трех процентов от общего числа обучающихся студентов, а в США нацменьшинств должно быть НЕ МЕНЕЕ трех процентов.

Забавен еще один солженицынский аргумент: процентная норма для получения образования в царской России частенько нарушалась: реально обучалось в гимназиях и университетах несколько больше евреев, чем это допускалось формально (с. 272-—278). Так оно, вероятно, и было. Истинные русские интеллигенты шли навстречу талантливой еврейской молодежи, обходили запреты и ограничения, помогали получить образование тем, кто к нему стремился. Значит ли это, что законодательные ограничения, которые приходилось обходить, не являлись дискриминацией? Много позже в разных странах Европы французы и итальянцы, чехи и сербы, датчане и голландцы, русские и украинцы укрывали евреев, спасая их от депортации и казней. Даже в Берлине (почти невозможно поверить!) к концу войны все еще оставалось полторы тысячи евреев (с одной из спасшихся, знаменитой некогда поэтессой, ученицей Гумилева, Верой Лурье я имел честь встречаться все в том же Берлине в 1996 году) — они выжили не чудом, а чаще всего благодаря помощи немцев. Значит ли это, что гитлеровское «окончательное решение еврейского вопроса» не было таким уж страшным? С подобным суждением, помимо патриотов из газеты «Завтра» и журнала «Наш современник», согласятся сегодня разве что Жан-Мари Ле Пен или пресловутый аббат Пьер...

Вообще вся система аргументации Солженицына, независимо от лукавых оговорок насчет его сочувствия страданиям евреев, полностью воспроизводит аргументацию погромной и мракобесной русской прессы конца XIX и начала XX века: еврейские погромы не реальность, а сильно раздутый самими же евреями «русофобский слух»; бежали евреи (сотни тысяч!) в Америку из царской России не потому, что спасали свои жизни, а потому, что их лишили барышей от продажи водки бедным русским; евреи не имеют никакой личной индивидуальности — все они (типичный образен, расистского мышления!) некое единое целое: «еврейская энергия», «евреи умеют приспосабливаться», «еврейская страстность», «еврейская выживаемость», «неутомимая динамика евреев», «еврейский практицизм», «прирожденная мобильность еврейского характера» — таковы лишь некоторые, притом дословные, характеристики, которыми Солженицын наделяет в целом еврейскую общность.

В этом смысле, должно отметить, он — стопроцентный марксист, несгибаемый ученик бородатого Маркса. Ведь тот в своей беспримерной статье «К еврейскому вопросу» тоже представил евреев, где бы они ни жили, всех на одно лицо. «Какой мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги». Переведенная впервые на русский язык евреем Зиновьевым и восторженно встреченная автором предисловия к русскому изданию, юдофилом Луначарским (эталон интеллигентности в большевистской среде), эта статья трактовала «жидовство» как воплощение «духа эгоизма, наживы, сухой биржевой деловитости». Солженицын, надо признать, при всех своих инвективах все же более благосклонен к зловредному этносу, чем один из самых знаменитых евреев — обожаемый и почитаемый коммунистами всего мира Карл Маркс.

Мракобесный «Союз русского народа», по утверждению Солженицына, возник «от инстинкта народной обиды» (с. 405). Обида же возникла оттого, что «сплоченная еврейская масса проявляла непримиримую ненависть ко всему русскому». Ладно, мракобесы начала прошлого века могли пропагандировать вздор насчет сплоченности «еврейской массы» (хотя — что плохого и необъяснимого было бы в сплоченности гонимых ради выживания и самосохранения?), раздиравшейся уже и тогда политическими и социально-экономическими противоречиями и меньше всего напоминавшей некий единый монолит. Но лишь в воспаленных мозгах клеветников могла возникнуть мысль о «непримиримой ненависти» этой мифической массы «ко всему русскому».

Где, в каких сочинениях или действиях, не выдуманных, а подлинных, таковая хоть раз проявилась? Процитируйте же хоть несколько строк о «непримиримой ненависти ко всему русскому» ... Пуришкевичи и Марковы могли, конечно, кричать все что угодно (они так и поступали), но не стоило ли историку Солженицыну отвергнуть эту ложь, а не цитировать ее без всяких комментариев — просто как «мнение», наряду с любыми другими?

Такая «объективность» похлеще любой субъективности.

«Есть и еще клеймо, прикипевшее крепко, — пишет Солженицын, — «черная сотня», неотразимое именно в неопределенности своего смысла» (с. 406). А что же в том «клейме» неопределенного? Это условное, обобщенное, принятое историками наименование различных организаций вполне определенного направления («Союз русского народа», «Союз Михаила Архангела», «Союз русских людей» и других), выступавших под лозунгами монархизма, великодержавного шовинизма и антисемитизма. Организаций, которые устраивали евейские погромы, притом отнюдь не только в Одессе, и в Ярославле, Иваново-Вознесенске и иных городах собственно Великороссии, убийства еврейских политических деятелей, имели своих идеологов (А. Дубровин, В. Пуришкевич, Н. Марков и др.).

Реанимация «доброго имени» черносотенцев полным ходом идет уже не один год в «патриотической» прессе. Словом «клеймо», имеющим вполне четкую окраску, Солженицын оказал процессу реанимации черносотенства мощную поддержку.

Даже в оценке дела Бейлиса, вот уже почти сто лет остающегося синонимом политики государственного антисемитизма в царской России, Солженицын остается верен себе. Он не сомневается в невиновности самого Бейлиса, но при этом считает нужным добавить: «Новых розысков преступников и не начиналось, и странное, трагическое убийство мальчика осталось неразысканным и необъясненным» (с. 450). Прочитал бы хоть книгу выдающегося русского юриста Александра Тагера (уничтожен во время Большого Террора) «Царская Россия и дело Бейлиса» — ссылки на нее у нашего классика нет, — неужели даже не слышал о ее существовании?

Впрочем, у есть Солженицына поразительная способность не замечать тех авторов и те произведения, которые по каким-то причинам ему неугодны, как и суждения, против которых ему нечего возразить, и узнал бы, что убийство давным-давно и «разыскано», и «объяснено». Блистательные русские журналисты — Бразуль-Брушковский,Красовский и другие в 1911 —1913 годах докопались до мельчайших деталей случившегося и рассказали еще тогда — не только в прессе, но и в суде — всю правду об этом преступлении. В двадцатые годы были опубликованы десятки архивных документов, которые подтверждали их выводы. Свидетельства непосредственно причастных к этой афере лиц были заслушаны во время прошедшего в 1925 году процесса царского прокурора Виппера, который был обвинителем по делу Бейлиса. При всей моей «любви» к большевикам никак не могу понять, почему гласный, открытый, с участием защиты, почти уникальный для советской юстиции по демократизму, суд над прокурором — фальсификатором и живодером Виппером (не расстрелянным к тому же!..) позволительно, как это делает Солженицын, именовать расправой (т. 2, с. 32). Так что абсолютно ничего странного в убийстве Ющинского нет: «странным» его сделали мракобесы и погромщики, с чьего голоса, увы, поет автор великих творений «Архипелаг Гулаг», «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Раковый корпус»...

Выход книги, посвященной тем же проблемам, да еще и подписанной таким именем, приводит обычно к тому, что приходится что-то пересматривать в своей работе, написанной ранее и подготовленной для нового издания, что-то уточнить и добавить. Книга Солженицына не побудила меня изменить в этой главе ни единой строки. Что до постскриптума, он был обязателен: никто не имеет права обойти молчанием работу на ту же тему, чьим бы пером она ни была создана и в какую бы сторону ни склонялась.

ОКАЯННЫЕ ГОДЫ

В списке членов первого советского правительства, наспех сколоченного впавшими в эйфорию победителями в ночь на 26 октября 1917 года — после захвата фактически никем не охраняемого Зимнего дворца и провозглашения советской власти, — последним значится «нарком по делам национальностей» Иосиф Джугашвили (Сталин). Имя этого наркома населению страны было тогда вообще не известно, узкий же круг большевиков-ленинцев знал его как самого удачливого из ссыльных революционеров: в отличие от других товарищей по несчастью, ему удавалось загадочным образом то ли пять, то ли шесть раз беспрепятственно из сибирской ссылки бежать. Они знали его также как энергичного и ловкого товарища, который успел, возвратившись из ссылки благодаря «буржуазной» Февральской революции, прибрать к рукам главный печатный орган партии — газету «Правда», где, оттеснив всех других сотрудников, Сталин чувствовал себя полным хозяином положения.

Назначение мало кому известного человека на этот пост все же не вызвало удивления. Для партии, находящейся в глубоком подполье, широкая известность ее активистов – практически вообще невозможна. К тому же на таком, никогда не существовавшем при прежнем режиме, посту и в самом деле естественней и демократичней видеть непредставителя господствующей («угнетающей») нации, а того, кто сам принадлежит к национальным меньшинствам. И, наконец, в скромном литературном багаже нового наркома все же была одна работа, позволявшая ему считаться специалистом именно по национальным проблемам. Речь, разумеется, идет о большой по объему (40 страниц) статье «Марксизм и национальный вопрос», опубликованной в 1913 году в легальном и довольно популярном среди оппозиционно настроенной левой интеллигенции большевистском журнале «Просвещение». Трудно объяснимый парадокс проклятого царского самодержавия: сама партия запрещена и находится в подполье, а ее журнал — со статьями тех же большевиков — свободно печатается и распространяется!

Хотя подписана статья была партийным псевдонимом — К. Сталин, в узких кругах самой партии подлинное имя автора (его больше знали под партийной кличкой «Коба») стало известным. Подпись «нацмена» под статьей на эту тему была — в целях пропагандистских — несомненно предпочтительней, чем подпись великоросса. Очень хорошо разбиравшийся в таких деликатных вопросах, Ленин сразу понял, кто должен озвучить в широко читаемой прессе его мысли по национальному вопросу: Сталин, которого он знал только как Джугашвили и чью фамилию никак не мог запомнить (назвал его в письме Горькому не по имени, не по фамилии, а лишь по национальной принадлежности: «чудесный грузин»), понравился ему своей амбициозностью и готовностью выполнить любое поручение того, в ком чудесный грузин увидел реального и властного руководителя партии. Сталин как раз был в очередных бегах — между прежней и новой ссылкой, — добрался до Кракова, где Ленин тогда пребывал на правах эмигранта, и жаждал конкретного дела, тем более если оно сулило ему, пусть и весьма призрачную, известность, как и мизерные, но все-таки деньги. Последнее он и сам не скрывал, — упрекнуть его, бедного и гонимого, в желании заработать – нет никаких оснований.

Дата добавления: 2015-08-10