Божий мир и Божье перемирие. Рыцарская этика и крестовые походы

Хотя раннее Средневековье (особенно с VIII по X в.) и принесло некоторые изменения концепции войны, которые следовало бы определить более четко, все же более плодотворным был период с 1000 г. до начала XII в. Различные течения современной историографии стремятся подчеркнуть сложность этого периода; одно из них выделяет целостную программу мира, возникшую на Западе: это не просто борьба с грабежами, парализовавшими повседневную жизнь, но, так сказать, метафизическая и космологическая борьба со всеми виновниками насилия и беспорядка на уровне тела, души и общества[690]; другое течение выявило органическую связь между движениями за мир, появлением рыцарства и становлением идеи крестовых походов[691]; третье акцентирует преобразование социальных отношений, напряженные отношения и конфликты не столько между Церковью и светскими сеньорами, сколько между магнатами и бедными, что отражает эволюцию понятий, идеалов и ценностей[692]. По большому счету перестройка общества происходила, не без волнений и кризисов, именно в соответствии с представлением о мире и благодаря ему. Что можно взять из этих исследований, нередко частных, иногда весьма противоречивых, для того сюжета, который нас занимает?

Прежде всего – факты[693]. Первый период – время Божьего мира (975-1025 гг.), или, если использовать понятия той эпохи – «договор о мире», «установление мира», «восстановление мира и справедливости», «мир, подлежащий восстановлению» (pactum pacis, constitutio pacis, restauratio pacis et justitial, pax reformanda). Во время собора в Пюи в 975 г. епископ Ги Анжуйский собрал на открытом воздухе на поле Сен-Жермен крестьян и рыцарей своей епархии, «чтобы услышать, каково их мнение о поддержании мира». Он сразу же прояснил всю важность вопроса, сказав: «Поскольку мы знаем, что без мира никто не узрит Господа, то предупреждаем людей, во имя Господа, чтобы они стали сынами мира». Главным результатом стала клятва: рыцари волей-неволей должны были поклясться, что будут уважать владения церкви и крестьян, по крайней мере, тех, что живут за пределами тех земель, которые эти рыцари держат в качестве аллодов, бенефициев или комменд. Епископ Ги столкнулся с сопротивлением, которое он преодолел благодаря вооруженной помощи своих родственников – графов Бриуда и Жеводана: это значит, что движение за мир было направлено не против магнатов вообще (магнаты были заинтересованы в том, чтобы имущество зависимых от них людей защищалось), а только против грабителей и возмутителей спокойствия. На последующих ассамблеях мира будут вместе трудиться представители трех категорий светского общества: князья, знать и народ (Рауль Глабер).

Собор в Шарру (июнь 989 г.), собравший епископов Аквитании под председательством Гомбо, архиепископа Бордо, провозгласил тройное проклятие: разорителям церквей; расхитителям «имущества крестьян или других бедняков, как то: овец, быков, ослов, коров, коз, козлов, свиней, если только это случилось не по собственной вине» владельцев; и, наконец, тем, кто совершает насилие над клириками, не носящими оружие. Таким образом, защита крестьян была весьма ограниченной: она касалась лишь захвата имущества, если он был несправедливым. Собор в Верден-сюр-ле-Ду (1016 г.) пошел дальше, обещая защиту самих крестьян во время войны.

За первым этапом, когда требовалась только клятва, последовал второй, когда появились лиги мира. Инициативу взял на себя Эмон, архиепископ Буржа, в 1038 г., когда обязал всякого верного христианина с 15-летнего возраста объявить себя врагом нарушителей мира и обещать в случае необходимости взяться за оружие против них.

Так появились границы движения за мир: оно стремилось покончить с каждодневным насилием, незаконными изъятиями и штрафами, с грабежами и набегами (depraedationes et invasiones). Поэтому земли, сами люди (клирики, купцы, паломники, крестьяне, знатные женщины и их свиты в отсутствие мужей, вдовы, монахини и др.) пользовались особым покровительством. Речь шла также об ограничении файды, или кровной мести (werra); но что касается «большой войны» (войны в прямом смысле слова), которая ведется публичной властью с помощью войска и военных походов, то на нее эти меры не распространялись.

Божье перемирие (treuga Dei) следует тем же настроениям, хотя и имеет свои особенности. Оно появилось на соборе в городе Тулуж (1027 г.); согласно «договору, или перемирию» (pactum sive treuga), который был провозглашен там и распространялся на епархию Эльн и графство Руссильон, всякое насилие должно быть приостановлено с девятого часа в субботу вечером до часа первой молитвы в понедельник утром: постановление того же порядка, что и постановление, запрещающее по воскресеньям судебные тяжбы, ручной труд и торги.

В 1041 г. епископ Прованса, несомненно, под влиянием аббата Клюни Одилона, от своего имени и от имени всех епископов Галлии отправил епископам Италии послание, в котором просил их принять и хранить «Божий мир и перемирие, кои нам ниспосланы с небес Божьим милосердием и коих мы твердо держимся, приняв их. Они состоят в том, чтобы с начала вечерни в четверг и до восхода солнца в понедельник утром среди всех христиан, друзей и врагов воцарялись твердый мир и перемирие».

Несколько лет спустя Божье перемирие было введено в Аквитании, в Бургундии, в Нормандии, в епархиях Вьенна и Безансона. Папство, сначала во времена Николая II, а затем Урбана II, оказало, в свою очередь, содействие в распространении движения за мир на все христианские страны. К прежним были добавлены новые периоды воздержания от войны: Рождественский пост, Рождество, Великий пост, Пасха, время между Вознесением и Пятидесятницей, включая оба праздника, три праздника Девы Марии и дни некоторых святых.

Движение за мир, в двух своих проявлениях, имело разнообразные последствия. Возникшее из-за несостоятельности публичной власти в некоторых странах Запада, оно побудило королей и князей взять инициативу на себя: Людовик VII в 1155 г. указом против «нарушителей мира» предусматривал «подавление разгула зловредности и обуздание насилия разбойников»[694]; Фридрих Барбаросса в 1158 г. провозгласил мир во всей Италии; многочисленные «земские миры», коими отмечена история Священной Римской империи, порождены той же идеей. В результате война не была изжита, а лишь стала уделом небольшого числа власть имущих, обладавших, по словам Макса Вебера, монополией на насилие. Меры Людовика Святого и его преемников против частных войн были логическим следствием движения за мир.

Оно привело к созданию народных милиций, дало явный толчок борьбе народа с феодалами и содействовало освобождению городов. Действительно, милициям мира «был присущ антииерархический дух: не только потому, что сеньорам-грабителям они противопоставляли крестьян, но главным образом потому, что они заставляли людей защищаться самостоятельно, не ожидая помощи от законных властей <...>. Именно с карательных походов с развевающимися церковными хоругвями против замков сеньоров-грабителей в Мане в 1070 г. началось французское коммунальное движение»[695].

Людовик VI, явно по совету монахов Сен-Дени, искусно использовал эту народную инициативу в интересах капетингскои монархии. Таков с самого начала был смысл его деятельности. «Поскольку старость и болезнь вынудили Филиппа (I) сойти с высот королевского достоинства и сила правосудия в отношении тиранов слишком ослабла, то Людовик, чтобы покончить с тиранией грабителей и мятежников, первым делом обратился за помощью к епископам всей Франции <...>. И прелаты тогда постановили, что священники со знаменами и всеми своими прихожанами будут участвовать с королем в осадах и сражениях»[696]. Одним из многих свидетельств движения за мир была, например, орифламма Сен-Дени, принесенная на поле битвы при Бувине, как знамя мира, знамя-покровитель коммун[697].

Предписаниями Божьего перемирия было запрещено в любое время года только насилие, не связанное собственно с войной. Что же касается справедливой войны, то большинство знатоков канонического права и теологов считали бесполезным накладывать на нее какие-либо временные ограничения. Св. Фома Аквинский допускал даже, что в случае необходимости (а справедливая война всегда необходима) можно воевать в дни самых торжественных праздников. Однако некоторые мыслители были более требовательными: мэтр Руфин «Свод декретов» (Summa Decretorum, ок. 1157 г.) предписывал уважать церковные праздники, соответственно, в эти дни наказание злодеев, даже и заслуженное, должно было приостанавливаться. С другой стороны, и общественное мнение, согласно разным свидетельствам, возможно, из суеверного страха считало ненормальным воевать в сакральные времена года[698].

Божий мир, напротив, в значительной мере содействовал оформлению понятия естественной неприкосновенности невоюющих и их имущества. Непосредственно с идеей Божьего мира связан перечень тех, кто во время войны имеет «охранную грамоту без требования»: людей Церкви, от прелатов до паломников, включая капелланов, послушников и отшельников, «пастухов и всяких работников», крестьян, купцов, женщин, стариков и детей. Вот что пишет Оноре Бове в «Древе сражений» (около 1386 г.): «Хотя выяснение обычаев, коих воины раньше придерживались, – дело сложное и не бесспорное, тем не менее я уверен, что согласно старому праву и старым обычаям для добрых воинов бесчестно пленять стариков, если те не воюют, а также женщин и невинных детей. Несомненно, что требовать за них выкуп очень дурно, ибо известно, что они не способны сражаться <...>. Те же, кто так поступает, должны называться грабителями»[699]. Предлагая английскому правительству в 1435 г. план всеобщей войны без всякой пощады к мирным жителям, сэр Джон Фастолф столкнулся с необходимостью найти оправдание и представил ее как неизбежный, естественный ответ на действия противника.

С движением за мир можно также связать анафему, объявленную Латеранским собором 1139 г. лучникам и арбалетчикам, которые пользуются своим ненавистным оружием в войнах между христианами. Этот запрет, на который в «Декрете» Грациана нет и намека, был в «Декреталиях» Григория IX. Конечно, как уже было сказано, он получил лишь временное и ограниченное применение. И если Пьерле Шантр (ок. 1200 г.) допускал использование лука и арбалета против неверных, язычников, катаров, а также в справедливых войнах, то Ричард Английский, Раймунд де Пеньяфорт и Жан де Дье придерживались запрета, введенного II Латеранским собором. Примечательно, однако, что ни усовершенствование метательной артиллерии, ни появление огнестрельной артиллерии не вызвали со стороны Церкви подобного осуждения[700]. Возможно, что в конечном счете II Латеранский собор имел в виду не столько вид оружия, сколько тип воина. Это те профессиональные военные, о которых Пьер ле Шантр сказал, что их ремесло относится к неизбежно пагубным для души, поскольку они получают жалованье за убиение невинных.

Наконец, движение за мир благоприятствовало формированию и распространению рыцарского идеала. Церковь действительно стремилась использовать рыцарей и вовлечь их в борьбу с насилием, одновременно противодействуя их воинственности. Она несколько раз провозглашала создание «рыцарства мира», пользующегося, как и крестоносцы, привилегией иммунитета.

Одно из первых свидетельств отношения Церкви к тому, что станет позднее рыцарским призванием, содержится в «Житии» св. Геральда Орильякского, написанном около 930 г. св. Одоном, аббатом Клюни. Впервые, как замечает Жорж Дюби, здесь показано, что знатный, властный человек может достичь святости, стать «воином Христовым» (miles Christi), не отвергая оружия (но и не проливая крови)[701]. Военная служба как особая функция одного из сословий общества приобретала духовную ценность и становилась спасительной. Отныне появилось законное воинство. Ансельм Луккский около 1082 г. писал, что «военные могут быть людьми праведными». Немного позднее Бонизон Сутрийский посвятил отдельную главу своей «Книги о христианской жизни» (Liber de vita Christiana) обязанностям рыцарей: они должны даже с риском для жизни хранить верность своему сеньору, защищая его, воздерживаться от грабежей, преследовать еретиков и схизматиков, защищать бедных, вдов и сирот, не нарушать данной клятвы. Затем светские или ученые литературные сочинения (от героических песней до «Поликратикона» (Policraticon) Иоанна Солсберийского) стали популяризировать рыцарский идеал, в чем-то уточняя его, и в середине XII в. он получил свое классическое определение[702]. В дальнейшем этот идеал будет развиваться в том же направлении, о чем свидетельствует перечень 31 греха или порока рыцарей, который в начале XIV в. составил Альварес Пелайо в книге «О плаче Церкви» (De planctu Ecclesie): 1) рыцари обычно живут грабежом, особенно в Галисии; 2) они часто воюют против своей отчизны и своих сеньоров, коим обязаны служить; 3) они участвуют в несправедливых войнах; 4) они сражаются на турнирах, особенно во Франции; 5) они в любое время готовы вызвать на поединок или принять вызов; 6) получая плату, они не служат или приходят на службу с меньшим количеством лошадей, чем нужно; 7) они считают себя рыцарями, еще не став ими; 8) будучи посвященными в рыцари и поучаствовав в войнах, они вступают в духовные ордены; 9) они сражаются не за Бога и общественное дело, а ради добычи и умножения своих богатств; 10) многие, особенно в Ломбардии, Тоскане и Патримонии св. Петра, посвящаются в рыцари родственниками или друзьями, а не императором, королями или князьями; 11) они часто дезертируют во время справедливых войн, бросая своих сеньоров на произвол судьбы и становясь виновными в оскорблении его величества; 12) они унижают себя, принимая административные должности; 13) они клятвопреступники, поскольку обычно не верны присяге, данной в том, чтобы презирать смерть ради спасения общественного дела; 14) они покидают государственную службу, не имея на то разрешения, а получив его и живя дома, желают и рыцарскими привилегиями пользоваться, и жалованье получать; 15) некоторые вновь становятся рыцарями после торжественного покаяния; 16) многие, убив священника, остаются рыцарями; 17) они пользуются рыцарским достоинством, забыв, что рыцарство было учреждено для того, чтобы карать несправедливых и мстить нечестивым; 18) они не соблюдают рыцарские обычаи и нормы; 19) они воюют безжалостно и жестоко, чтобы мстить, господствовать и вредить; 20) сражаясь, они имеют в виду не общественное, а личное благо; 21) они не подчиняются своим старшим в делах полезных и законных; 22) они берут сверх жалованья; 23) они убивают людей и воюют без законного разрешения старших; 24) они часто виновны в симонии; 25) некоторые становятся рыцарями после публичного покаяния; 26) в рыцарском сословии некоторые продвигаются к почетным должностям не постепенно, а сразу; 27) в справедливых войнах они участвуют нехотя, как трусы, а значит – без заслуги; 28) они покидают войско до победы или до окончания срока службы; 29) они часто убивают своих пленников; 30) рыцари часто занимаются грабежом, особенно в Испании; 31) они бахвалятся победами даже во время мира[703].

Если оставить в стороне такие качества, как повиновение и верность, предписанные рыцарским идеалом, то получится, что Церковь доверила рыцарям ту известную миссию, которая ранее вменялась в обязанность главным образом королям (правда, с каролингской эпохи миссия защиты бедных и слабых стала возлагаться и на аристократию); и подобно тому, как движение за мир в XI в. возникло из-за несостоятельности монархической власти, которую вынуждены были заместить по своей инициативе и под свою ответственность власти местные, так позднее бессилие или, видимо, безразличие королей к поддержанию порядка привели Церковь к тому, чтобы обратиться к социально-профессиональному слою, который теоретически должен был бы поставлять только исполнителей всех уровней. «Церковь вошла в прямой контакт с военной профессией без посредничества королей»[704]. В свете этого не кажется невозможным сближение коронации, или миропомазания, королей с церемонией посвящения в рыцари, внедрение христианской религии в которую становилось все более и более явным[705].

Влияние Церкви прежде всего проявилось в благословении оружия. Этот обычай известен с конца лангобардской эпохи в Италии. Разные папские постановления, начиная с середины X в., одобряли формулы освящения оружия (освящение знамени, меча, шпор, щита – consecrationes vexilli, ensis, gladii, calcarum, clipei). Одна молитва о воюющих (oratio super militantes) содержала следующие слова: «Услышь, Господи, наши молитвы и благослови своей царственной дланью этот меч, коим слуга Твой желает быть препоясанным, дабы защищать и охранять церкви, вдов, сирот и всех служителей Божьих от жестокости язычников и наводить страх на всех коварных»[706].

Наряду с чисто светскими обрядами посвящения в рыцари, которые всегда были наиболее распространенными и сопровождались лишь общим благословением священника, или капеллана, существовали, начиная примерно с XI в., и торжественные церемонии, проводившиеся обычно в Троицын день высшими прелатами. Вильгельм Завоеватель велел архиепископу Кентерберийскому Ланфранку посвятить в рыцари одного из своих сыновей. Один понтификал Реймской епархии, составленный в начале XI в., описывает благословение меча, знамени, копья, щита, самого рыцаря и передачу ему меча епископом. К той же эпохе относится текст с описанием ритуала кельнской церкви – «порядок вооружения защитника Церкви или другого воина» (ordo ad armandum Ecclesiae defensorem vel alium militem).

Когда эволюция ритуала, детали которой предстоит уточнить, завершилась, Гийом Дюран около 1295 г. составил «Понтификал» (Pontifical), включенный в XIV в. в «Римский понтификал» (Pontifical romain), где перечислил разные стадии благословения нового рыцаря (benedictio novi militis). Сначала происходит благословение меча и другого оружия «для защиты церквей, вдов, сирот и всех служителей Божьих от жестокости язычников». Другое благословение напоминает, что Господь дозволил пользоваться мечом в человеческом мире, «дабы обуздывать злодеяния окаянных и защищать справедливость», пожелал учреждения воинского ордена ради защиты народа и потому велел св. Иоанну Крестителю, когда тот встретит рыцарей в пустыне, передать им, чтоб никого не притесняли и довольствовались своим жалованьем. Бога молили дать победу своему слуге, который «подставляет выю под ярмо рыцарства», как некогда он дал победу Давиду и Иуде Маккавею. Рыцарь никогда не должен ранить кого-либо несправедливо, но всегда защищать мечом «дела справедливые и правые». Его переход от «низкого состояния» (minor status) к «новой рыцарской чести» сопоставлялся со словами Писания: «Совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который непрестанно обновляется»[707]. Затем прелат брал обнаженный меч с алтаря и, вложив свою руку в правую руку нового рыцаря, говорил: «Прими этот меч во имя Отца, Сына и Духа Святого и пользуйся им, защищая себя и Святую Божью церковь, веру христианскую и корону королевства Франции на погибель врагам креста Христова». Затем меч вкладывался в ножны, и будущий рыцарь препоясывался им, после чего он вытаскивал его и трижды энергично потрясал им. Прелат может тогда отметить его «рыцарский характер» и дать ему поцелуй мира со словами: «Будь рыцарем мирным, доблестным, верным и преданным Богу». Пощечина же сопровождается следующими словами: «Очнись от сна злокозненности и бодрствуй в вере Христовой ради славы, достойной хвалы». Затем новопосвященный получал благородные подарки – шпоры и, из рук прелата, свой штандарт[708].

Очевидной кажется также связь между идеями Божьего мира и крестовых походов: разве первый канон Клермонского собора, в конце которого Урбан II объявил о походе на Иерусалим, не касался вопроса о Божьем мире? В обоих случаях, как уже отмечалось, символика креста играла определяющую роль, и служение справедливого и кающегося рыцаря, воина Христова, состояло как в наказании неверных, так и в возмездии злодеям и еретикам.

Однако идея крестового похода заключала в себе еще одну, по крайней мере, столь же важную составляющую: поскольку это была война, постольку это было и паломничество. Вот почему обет принять крест можно сблизить не с клятвой мира, какую приносили в конце синодов или соборов, а с обетом паломничества, какой при разных обстоятельствах могли дать христиане. Во многих теоретических рассуждениях о крестовых походах, появлявшихся со второй половины XII в., сознательно или нет опускаются военные аспекты паломничества в Святую землю.

Указывали, что «к концу XI в. <...> западный христианский мир пришел к новой, еще мало известной, но важной концепции войны – войны священной. Хотя она сложилась на основе августиновского понятия справедливой войны, концепция священной войны шла гораздо дальше положений Августина. Священная война считалась не только не оскорбляющей Господа, но и безусловно угодной ему. Действия ее участников расценивались не просто как морально приемлемые, но, поскольку они сражались за благочестивое дело, как доблестный подвиг, заслуживающий особой милости Божьей, воплощенной в отпущении грехов, какое только может дать папа»[709].

Действительно, полное отпущение грехов, изначально понимаемое как искупление, или смягчение наказания, заменившее посты и другие виды умерщвления плоти, впервые было обещано папой Урбаном II в 1095 г. («И путь этот будет стоить любого покаяния»). Нельзя, однако, сказать, что идея священной войны была совершенно неизвестна в предшествующие столетия: еще во времена набегов сарацинов папство обещало Божью милость воинам, которые прибудут защищать его. Новшество было скорее в том, что теперь священной войной объявлялись военные действия, которые носили явно наступательный характер. За этим скрывается уже иная реальность, не только делавшая крестовые походы правомерными, но и представлявшая их даже образцом справедливейшей войны (bellum justissimum). Дело в том, что, с одной стороны, христианский мир видел себя осажденной крепостью, и совершаемые им походы сравнивались с вылазками осажденных[710], а с другой – Святая земля рассматривалась прежде всего как царство Христа, и его столица, Иерусалим, должна быть не взята, а возвращена, вновь обретена верными Кресту. Эта война, следовательно, ведется не по одной лишь воле людей, вопрошающих свой разум, законна она или нет, а по прямому волеизъявлению Господа (отсюда клич: «Так хочет Бог»), непосредственно вдохновляющему души христиан.

Со второй половины XII в. к прежним добавилось и еще одно оправдание крестовых походов: поскольку сарацины захватили земли, некогда составлявшие часть Римской империи, то Церковь как наследница этой Империи имеет законные основания вернуть себе то, что было у нее силой отнято. Поэтому в XIII в. Гостензий дал справедливой войне, которую христиане вели против неверных, название «римская война» (bellum romanum)[711]. Более того, христиане имели право покарать народ Ислама, который они считали «нацией в высшей степени виновной» (summa culpabilis)[712].

Наконец, войны против неверных вызвали и некоторые сомнения, скорей скрытые, чем явные, у знатоков канонического права и теологов. Так, Гугуччо (ок. 1140-1210 гг.) допускал, что у сарацинов есть некоторые права на занятые ими земли; если он сохранял за папством монополию на крестовые походы, то не только ради возвеличения наследников св. Петра, но и для того, чтобы не позволить любой светской власти объявлять войну, которая почиталась бы священной; кроме того, по его мнению, крестовый поход должен был ограничиваться землями Иерусалима и не затрагивать другие земли Римской империи, захваченные Исламом. Поэтому в следующем столетии Иннокентий IV, занимавший ту же позицию, проявил мало энтузиазма по поводу крестового похода Людовика IX в Египет. Гугуччо, в котором можно видеть самого большого знатока канонического права в Средние века, отрицал право христиан воевать с сарацинами только потому, что они – неверные, и даже ради их обращения. Но Иннокентий IV, как и Гостензий, с большей легкостью оправдывал борьбу с еретиками – дело веры, дело мира, дело Христа (negotium fidei, negotium pacis, negotium Christi), – которую стали называть «крестом по сю сторону моря» (crux cismarina) в противоположность понятию «креста по ту сторону моря» (crux transmarina), поскольку еретики сознательно отринули истинную веру и их прозелитизм представлял великую опасность для христианских душ.

Дата добавления: 2015-08-10