Сергей Ткачук,46 лет, инженер-строитель, Киев

В ночь на 19 февраля у нас был один трофейный щит на двоих и две палки. Чувств тогда не было: ни страха, ни боли, ни даже жалости к убитым и раненым. В схватке нельзя давать волю эмоциям, иначе не выжить, тем более – не победить. Это я выучил ещё в 18 лет в Афганистане, в 103-й воздушно-десантной гвардейской дивизии.

В конце ноября я пришёл на Майдан мирным протестующим, а когда услышал свист пуль и почувствовал запах пороха, во мне проснулся десантник, и двадцати семи прошедших лет как не бывало. Человек вроде нас, оказавшийся на линии огня, похож на конькобежца, который 30 лет не становился на коньки, а потом снова вышел на дистанцию. Мышечная память срабатывает, вспоминаются прежние навыки — действуешь автоматически по давно отработанной программе. На Майдане я даже в разведку ходил — переодевался в спортивные штаны и шёл к «титушкам», они принимали меня за своего. Собирал сведения, устраивал диверсии. Как-то раз послал их в атаку в ложном направлении.

Помню одного ветерана-афганца с трясущимися руками, так что даже сигарету с трудом удерживал. Он говорил: «Мы думали, в Афганистане была война, а там мы просто гуляли, война здесь». Сражение в городе совсем не то, что в горах. Наши противники, к слову, специфики уличного боя тоже не понимали, консультантов у них не было, что ли. Зачем-то пригнали БТРы. Смешно — техника горит лучше, чем бумага, её надо прятать и вести огонь на большом расстоянии. Подъезжать в открытую глупо — сожгут, что, собственно, и произошло. Первый БТР сразу закидали коктейлями Молотова, оттуда даже вылезти никто не успел, значит, три человека экипажа сгорели заживо, из второго спасся только один.

«Беркут» бросал гранаты не в нас, взрослых мужиков, стоявших на передовой, а за сцену, туда, где были женщины и подростки. Расчёт понятен: если бы они побежали назад, началась бы паника, и нам бы пришлось сдать позиции. Простая, циничная, мерзкая логика. Потом тех же беркутовцев я видел напуганными, чуть не плачущими. 22 февраля мы, ветераны-афганцы, сопровождали уцелевших бойцов луганского «Беркута» в аэропорт. Нас попросили обеспечить им «зелёный коридор», боялись расправы. Помню, когда садились в автобусы, они были в пограничном состоянии, сами трясутся, подбородки дрожат: «Дяденьки, а вы нас до аэродрома довезёте? Точно?» Одного из них мы знали ещё до Майдана. Он бросился к моему товарищу, держал его за руки и умолял: «Дядя Петя, отпусти меня! Я больше никогда в жизни. Что со мной теперь будет? Меня посадят?» Никого, конечно, не посадят, хоть и надо бы. Я уже слышал заявления о том, что идентифицировать виновников смертей якобы невозможно. Ложь. Есть пули, есть оружие. Оно же на кого-то зарегистрировано.

И если уж говорить о снайперах, это был даже не бой, а просто расстрел. Те, кто поднимался по Институтской, прикрываясь от пуль щитами, наверное, думали, что по ним стреляют резиновыми пулями. А это были уже боевые патроны. Щит — несколько миллиметров металла, пытаться с его помощью защититься от огнестрельного оружия — всё равно что закрываться от пули плащом. АК 14–762 прошивает рельсу с 800 метров, а тут на расстоянии 300–400 метров они были просто пушечным мясом. Те, кто погиб тогда, скорее всего, даже не успели понять, что произошло. А там были мальчики и девочки возраста моих детей.

Вы только героя из меня не делайте. Герои у нас одни — Небесная сотня, те, кого больше нет, а мы — те, кому повезло выжить и в Афгане, и тут тоже. Я вообще не злой и не опасный, пока к стенке не прижмут. Но если новая власть станет вести себя как прежняя, мы ей тоже устроим проблемы.

Олег Мусий,48 лет, координатор медицинской службы евромайдана, президент Всеукраинского врачебного общества, Киев

На Майдане я убедился, что с украинскими медиками можно строить новую систему здравоохранения. Мнение, что наши врачи непрофессиональны, меркантильны и так далее, за два месяца поменялось на противоположное.

Всё это время ощущение страха у меня было притуплено. Когда происходили дикие вещи, я загружал себя и окружающих работой. Это был хороший отвлекающий момент. По-настоящему я испугался один раз. Между 15 и 20 февраля мне позвонила дочка из школы. Она сказала, что у них в парке собрались «титушки», поэтому учителя запретили им без разрешения родителей идти домой.

В ночь на 19 февраля, когда подожгли Дом профсоюзов, я вышел из здания последним. Во время пожара доктора и раненые находились на первом этаже в медпункте. Там же лежали тела погибших. Мне сообщили о том, что здание горит. Решение об эвакуации я принял, когда дым появился на первом этаже. Сначала волонтёры вынесли мёртвых — их тела перенесли в Михайловский собор. Потом я пришёл в медицинскую службу и объявил об эвакуации всех медицинских работников и раненых. Всё это длилось минут десять. На часах было полдвенадцатого. Я поднял голову вверх — всё здание было в огне.

За время Майдана я понял о себе одну вещь. Считается, что самое дорогое для человека — его собственная жизнь. Я осознал, что это не так. В тот день силовики штурмовали Дом профсоюзов. Было жёстко. Всё могло закончиться печально для нас, но мы не ушли. Я знал, что не уйду. А не уйду, потому что верю в наше дело. Победа, правда, справедливость, Украина — для меня важнее.

Одри Стахив,24 года, фотограф, переводчик, Львов

До Майдана я не имела отношения ни к политике, ни к протестам. Работала переводчиком с русского на украинский язык, была фотографом на фестивале Драма.ua, интересовалась театром, литературой, музыкой, детскими проектами. На Майдан приехала 28 ноября. Планировала побыть до первого декабря, потом вернуться домой. Но после того как ночью «Беркут» разогнал мирных людей, осталась. Свой день рождения 13 декабря я встретила на Майдане. А 20 февраля день рождения был у моей подруги, она здесь медиком работала, на этот день пришлись все жуткие убийства. Она решила, что каждый год в этот день будет ставить свечки в церкви и молиться о погибших. Я видела тела двадцати убитых, из них пятеро были львовянами. Плакала, когда снимала их. Другие журналисты сдерживались.

Отношение к киевлянам у меня изменилось. Раньше я не любила Киев, мне было здесь некомфорт­но, а сейчас на Майдане как дома.

О себе поняла, что каким бы страшным ни был момент, когда людям надо донести информацию, я полезу куда угодно. Многие не знают, что происходит, называют нас экстремистами. О’кей! Теперь я этим горжусь. «Аль-Каида» может распуститься с таким количеством террористов в Украине. Здесь я увидела и убитых, и раненых и узнала, как это — получать дубинкой или камнем по спине. Но поняла, что в этот момент боишься не столько за себя, сколько за друга, который рядом. И на котором нет шлема или броника (бронежилета.— Фокус). А в него летят камни, а затем его от тебя оттягивают силовики и куда-то тащат, а ты не знаешь куда — вот это реально страшно. Каждое утро я обзванивала своих друзей с одним вопросом: «Живой?»

Я изменила отношение ко многим друзьям и знакомым, теперь я вижу, кто есть кто. Одни лягут на диване и начнут ныть в Facebook, другие без лишних слов будут что-то предпринимать, чтобы сделать жизнь лучше.

Я понимаю, что сейчас на Майдане буду стоять до конца. И если понадобится, сама возьму оружие в руки. Хотя до этого я не дралась, разве что хлопцев могла веником хлестнуть, но это ещё в школе было.

Вид сверху. На баррикадах затишье между атаками «Беркута»

Александра Матвейчук,30 лет, координатор гражданской инициативы «Евромайдан SOS», руководитель Центра гражданских свобод, Киев

В те ночи, когда не удавалось уснуть, я представляла, как белые волки, которых не берут пули, бегут по Грушевского и разгоняют «Беркут».

Евромайдан SOS начал работу утром 30 ноября 2013-го. Мы с коллегами ехали на семинар, новость о разгоне студентов застала нас в дороге. Первая реакция — паника, растерянность, возмущение. А потом брейнсторм и идея создать Евромайдан SOS, который стал бы связующим звеном между пострадавшими и адвокатами. Правозащитный опыт был. Мы работали в комитете по соблюдению прав человека в Беларуси — присутствовали при обысках и арестах белорусов. Побывали и на Болотной площади в Москве. Мы знали, что делать.

30 ноября стало точкой невозврата. После 30-го евромайдан — не про евроинтеграцию, а про достоинство, свободу, будущее. В критические моменты на горячие линии Евромайдана SOS поступало около тысячи звонков в день. Звонили не только пострадавшие и их родственники, но и бюджетники, которых сгоняли на митинг, «титушки», неизвестные с угрозами. В тот день, когда исчез Юрий Вербицкий, я говорила с его братом по телефону. Никогда не думала, что могу говорить с людьми в таких ситуациях. С одной стороны, это, наверное, закаляет, с другой — есть вещи, к которым невозможно привыкнуть.

Я освоила невероятное количество новых навыков, познакомилась с прекрасными людьми. Помню деда, который сказал после того, как его побили: «Хорошо, что меня, а не кого-то ещё». Запомнилась бабушка, пожертвовавшая 100 грн байкерам, защищавшим Майдан, на ремонт побитых мотоциклов.

19 февраля мы звонили родственникам убитых — сообщали о том, что их отец, брат, сын погиб. В списке погибших оказался и наш волонтёр из Житомира. Мы дежурили в моргах и раньше других знали, что смертей не десять и не двадцать. А мне позвонил муж и сказал: «Ты же понимаешь, что в эту ночь я на Майдане». Это был, наверное, самый страшный момент.

Когда начался снайперский отстрел, в нашем офисе было огромное количество людей. Сеть ложилась от перегрузки. Психолог, помогавшая волонтёрам справляться со стрессом, могла поговорить с ними только в туалете. В этом человеческом улье эмоционально было легче. Но стоило остановиться, перестать работать — наступал коллапс.

В эти дни мы столкнулись как с проявлениями жертвенности, так и с низостью. Пусть прозвучит пафосно, но наши грехи искупила Небесная сотня своей кровью. Это обязывает. Конечно, эмоциональная волна схлынет. Но то, что мы все не такие, как раньше, — бесспорно.

Однажды вечером коллега заметила, что у меня появилась седая прядь. Как-то по-женски обидно.

Мария Бондарь, Оксана Савченко, Елена Струк,Фокус

Дата добавления: 2015-08-09