Глава 8 2 страница. «Вы нас слышите, Джон Галт?

«Вы нас слышите, Джон Галт?.. Мы готовы начать переговоры. Возможно, мы примем ваши условия... Вы слышите нас?»

Шепотом распространялись слухи о том, что по ночам по заброшенным железнодорожным веткам двигаются какие-то крытые вагоны, что возникают тайные поселения, где люди вооружены, чтобы отбивать возможные атаки тех, кого именовали индейцами, будь то шайки бездомных или правительственные части — любой своры одичавших бандитов. Время от времени в прериях, далеко на горизонте, видели огни, видели их и в горах, на уступах скал, где раньше никто не жил. Солдаты ни за что не соглашались отправиться и выяснить, что это за огни.

На дверях брошенных жилищ, на воротах разрушенных фабрик, на стенах правительственных зданий время от времени появлялся нарисованный мелом, краской или кровью волнообразный знак — знак доллара.

«Вы слышите нас, Джон Галт?.. Дайте нам знать. Назовите ваши условия. Мы согласны принять любые условия, которые вы выдвинете. Вы слышите нас?»

Ответа не поступало.

Столб красного дыма, устремившись в небо в ночь на двадцать второе января, долго стоял неподвижно, как мемориальный обелиск, потом заколебался, раскачиваясь взад и вперед на фоне облаков, будто посылал какое-то зашифрованное сообщение. И наконец исчез так же внезапно, как и появился. Он возвестил о конце компании «Реардэн стил», но местные жители узнали об этом много позже, когда те, кто раньше проклинал заводы за дым, копоть, сажу, шум, увидели на месте, где всегда пульсировала жизнь и полыхала заря, чернеющую пустоту.

Ранее заводы подверглись национализации как собственность дезертира. Первым звание народного директора получил человек из тусовки Орена Бойла, пухленький приживальщик на ниве металлургии, которому ничего не хотелось, кроме как идти на поводу у своих подчиненных, делая, однако, вид, что ведег их он и он указывает им, куда и как идти. Но через месяц, после многочисленных стычек с рабочими, множества конфликтов и ЧП, когда единственное, что он мог сказать в оправдание, было «а что я мог сделать?», после множества проваленных заказов, после давления на него со стороны его бывших друзей, он попросил, чтобы его перевели куда-нибудь, где поспокойнее. Тусовка Орена Бойла разваливалась, самого мистера Бойла поместили в больницу, и лечащий врач категорически запретил ему заниматься делами и разрешил только одно занятие — плетение корзин в качестве трудотерапии. Следующим народным директором, направленным на «Реардэн стил», стал приближенный Каффи Мейгса. Он носил кожаные гетры и благоухал лосьоном, на работе появился с наганом в кобуре и постоянно угрожающим тоном напоминал, что главной задачей считает укрепление трудовой дисциплины и что он этого, разрази его гром, добьется, а не то... Единственным заметным дисциплинарным правилом, которое он установил, оказался запрет задавать вопросы. Последовали недели лихорадочной активности со стороны страховых обществ, пожарных команд, бригад скорой и неотложной помощи в связи с серией необъяснимых несчастных случаев, после чего народный директор в одно прекрасное утро благополучно исчез, предварительно распродав разным спекулянтам из Европы и Латинской Америки большую часть кранов, конвейерных линий, жаростойкой керамики и запасных электрогенераторов. Та же участь постигла и ковер из бывшего кабинета Реардэна.

Никому не удалось разобраться в чудовищном хаосе, возникшем после этого, — никто не понимал, кто с кем и за что борется. Все знали — никогда еще конфликты между рабочими старой и новой формации не приобретали такой остроты, несоизмеримой с их пустячными причинами. В довершение всего ни одной тусовке не удалось отыскать человека, который согласился бы занять вакантную должность народного директора «Реардэн стил». Двадцать второго января поступило распоряжение временно приостановить работы на заводах компании.

Столб красного дыма в ту ночь возник потому, что старый рабочий шестидесяти лет поджег один из цехов. Когда его застали на месте преступления, он как-то потерянно, бессмысленно смеялся, не отрывая глаз от пламени.

— Это вам за Хэнка Реардэна! — с вызовом кричал он, и слезы текли по его задубевшему от жара лицу.

Не надо так переживать, уговаривала себя Дэгни, склонившись за своим столом над газетой, в которой была помещена краткая, в несколько строк заметка о «временной» приостановке работ на «Реардэн стил». Не надо принимать это так близко к сердцу... Ей все виделось лицо Хэнка Реардэна, каким оно запомнилось ей, когда он стоял у окна своего кабинета и смотрел, как движется на фоне неба стрела крана с грузом зеленовато-голубых рельсов... Не надо так переживать, молил ее разум, обращаясь в пустоту. Пусть он об этом не услышит, пусть он об этом не узнает...

Потом она увидела другое лицо, лицо с непреклонным взглядом зеленых глаз, и услышала голос, который отвердел силой уважения к фактам. Он говорил ей: «Ты должна пройти через все это, услышать все: о каждом крушении, о каждом неприбывшем поезде... Здесь не допускают никакой подмены реальности». Она сидела неподвижно, не видя и не слыша ничего вокруг, ощущая только огромную, неизбывную боль, пока не услышала привычный крик о помощи, который действовал на нее как наркотик, заглушавший все ощущения, кроме стремления действовать:

— Мисс Таггарт! Мы не знаем, что делать! — Этот при зыв распрямлял ее, как пружину, и она бросалась в бой.

Двадцать шестого января газеты сообщили: «Народная Республика Гватемала отклонила просьбу Соединенных Штатов о предоставлении взаймы тысячи тонн стали».

В ночь на третье февраля молодой пилот летел по привычному маршруту еженедельным рейсом из Далласа в Нью-Йорк. За Филадельфией, в пустынном ночном небе, там, где ориентиром ему обычно служило зарево заводов Реардэна, которое ободряло его в слепом полете и являлось живым маяком не уснувшей во тьме земли, он увидел заметенную снегом пустыню, белую, как саван, из-под которого кое-где торчали горные пики и кратеры, напоминающие лунный пейзаж. На следующее утро молодой пилот уволился.

Сквозь мрак промерзших ночей над умирающими городами, стучась без отклика в мертвые окна домов, наталкиваясь на каменные стены, взмывая над крышами опустевших зданий и остовами руин, летела к звездам, взывая к холодному мерцанию их огней, бесконечно повторяемая мольба: «Вы слышите нас, Джон Галт? Слышите?»

— Мисс Таггарт, мы не знаем, что делать, — сказал мистер Томпсон; он пригласил ее к себе посоветоваться во время одного из своих кратких наездов в Нью-Йорк. — Мы готовы уступить во всем, принять его условия, передать ему бразды правления. Но как его найти? Где он?

— Это уже в третий раз, — ответила она, перекрыв вы ход эмоциям и в голосе, и во взгляде, — Мне неизвестно, где он. Почему вы решили, что я знаю?

— Просто так, я всюду пытаюсь узнать... Спросил на всякий случай... Подумал, а может быть, вы подскажете, где и как искать.

— Я не знаю.

— Видите ли, мы даже на коротких волнах не можем объявить, что готовы сдаться. Могут услышать люди. Но если вы можете как-то связаться с ним, дайте ему знать, что мы готовы уступить во всем, поставить крест на нашей по литике и делать все, как он скажет...

— Повторяю, я не знаю.

— Если бы он согласился на встречу, простую встречу, которая его ни к чему не обязывает... Ведь это возможно, не так ли? Мы готовы отдать в его руки всю экономику, пусть только скажет, где, когда, как. Если бы он подал нам знак, как-то дал понять... если бы дал понять... если бы отклик нулся... Почему он не отвечает?

— Вы слышали, что он сказал.

— Но что нам делать? Не можем же мы просто бросить все и оставить страну вообще без правительства. Меня в дрожь бросает от одной мысли об этом. Учитывая, какие социальные слои и силы сейчас распоясались... Вы же пони маете, мисс Таггарт, я могу как-то сдерживать их, а иначе начали бы убивать и грабить средь бела дня. Не понимаю, что вселилось в людей, но в них, кажется, не осталось ниче го человеческого. В такое время мы не можем уйти. Мы не можем ни уйти, ни управлять страной. Что нам делать, мисс Таггарт?

— Начните сворачивать управление.

— Простите?

— Начните отмену налогов, ослабьте регулирование.

— О нет, нет, нет! Об этом не может быть и речи!

— У кого не может быть и речи?

— Я имею в виду, сейчас нельзя, мисс Таггарт, сейчас не время. Страна не созрела для этого. Лично я с вами согла сен. Я сторонник свободы, мисс Таггарт. Мне власть не нужна, но тут особый случай. Люди не доросли до свободы. Они нуждаются в сильной руке. Мы не можем позволить себе идеалистическую теорию, которая...

— Тогда не спрашивайте меня, что делать, — сказала она и поднялась.

— Но, мисс Таггарт...

— Я пришла сюда не для того, чтобы спорить. Она уже была у двери, когда он вздохнул и сказал:

— Надеюсь, он еще жив.

Она остановилась.

— Надеюсь, они ничего не натворили. Прошла минута, прежде чем она смогла говорить.

— Кто они? — Ценой огромного усилия она удержалась, чтобы не выкрикнуть это слово.

Он пожал плечами и, разведя руками, опустил их в жесте беспомощности.

— Я теряю контроль над своими людьми. Трудно ска зать, что они могут выкинуть. Есть такая клика — груп пировка Ферриса — Лоусона — Мейгса. Уже больше года они требуют от меня более жестких мер. Закрутить гайки — вот что им надо. Если начистоту, то им хочется ввести тер рор, смертную казнь за преступления против общества, за критику, казни всех несогласных, диссидентов и тому по добного. Они рассуждают так: если люди не хотят сотруд ничать, не хотят действовать в интересах общества добро вольно, надо их заставить. Ничто не заставит нашу систему работать, кроме террора, говорят они. Возможно, они и правы, если учесть, как обстоят дела. Но Висли против ме тодов сильной руки, Висли человек миролюбивый, либерал, как и я. Мы стараемся сдерживать людей Ферриса, но... Они, надо знать, настроены против любых уступок Джону Галту. Они не хотят, чтобы мы установили с ним контакт, они против его поисков. Они способны на все. Если они первыми обнаружат его... трудно даже представить, что они с ним сделают. Вот что меня беспокоит. Почему он не отве чает? Почему от него до сих пор нет никаких вестей? А что, если они обнаружили и убили его? Всякое можно предполо жить... Вот я и решил, что вы можете что-то предложить, что вам известно, жив ли он... — Он закончил с вопроси тельной интонацией.

Вся ее энергия ушла на то, чтобы побороть волну ужаса, которая разлила слабость по телу, унять дрожь в коленях и голосе. Ее хватило только на то, чтобы сказать:

— Нет, я не знаю, — и твердой походкой выйти из комнаты.

* * *

Зайдя за покосившийся овощной ларек, Дэгни украдкой оглянулась, осмотрев улицу позади себя: ее разбивали на освещенные островки редкие фонари, первый островок оккупировал ломбард, второй — пивная, самый дальний — церковь, а в промежутках — темные провалы. На тротуарах ни души. Улица казалась безлюдной, но кто знает?

Дэгни повернула за угол, шаги гулко раздавались в тишине; она шла, намеренно не скрываясь; потом резко остановилась и прислушалась. Вокруг стояла тишина; казалось, сердце стучало в груди, заглушая отдаленный шум транспорта, слабо доносившийся со стороны Ист-Ривер. Шагов позади она не слышала. Дэгни передернула плечами, то ли от холода, то ли от сомнения, и быстро зашагала дальше. Из какого-то темного закутка ржавые часы хрипло пробили четыре раза.

Страх преследования не воспринимался ею как реальность, теперь никакой страх не воспринимался ею как реальность. Она не могла понять, откуда шло ощущение легкости в теле — от напряжения или от раскованности. Мышцы так собрались в единое целое, что, казалось, все ее существо свелось к одному — движению, стремительному и целенаправленному. Сознание удивительным образом рассредоточилось, оно уже не руководило телом, тело действовало автоматически, по жесткой, не подвергаемой сомнению программе. Если бы нагая летящая пуля могла чувствовать, она ощущала бы то же самое — движение и цель, ничего больше, подумала Дэгни, но мысль эта была какой-то туманной, отдаленной, да и сама она казалась себе нереальной, только слово «нагая» зацепило сознание: нагая — лишенная всех забот, кроме цели... устремленная к номеру триста шестьдесят семь, адрес дома на набережной Ист-Ривер, который она все время повторяла про себя, адрес, о котором так долго запрещала себе думать.

Тройка, шестерка, семерка, думала она, высматривая впереди, среди угловатых жилых домов, пока невидимое строение, тройка, шестерка, семерка... там живет он, если вообще живет... Ее спокойствие, отрешенность и уверенная походка проистекали из того, что она ясно сознавала: дальше с этим «если» она жить не может.

С этим «если» она жила уже десять дней; вечера и ночи связались в нескончаемую цепь, и в конце ее оказалась сегодняшняя ночь. В силе, которая сейчас направляла ее шаги, был отзвук долгих, упорных поисков в тоннелях терминала, где она часами высматривала его вечер за вечером среди рабочих. Она побывала во всех переходах, мастерских, на платформах и переплетениях заброшенных путей, ни о чем не расспрашивая и не объясняя причину своего появления. Она не испытывала в этих ежедневных походах ни страха, ни надежды, ее вело чувство отчаяния и верности, почти переходящее в гордость. Ощущение гордости появлялось в те моменты, когда где-нибудь в подземном переходе она вдруг останавливалась, потому что в ее сознании всплывали вне прямой связи с чем-либо слова: «А ведь это моя дорога, моя жизнь». Это бывало, когда своды у нее над головой содрогались от грохота колес проходящего поезда. Тогда все, что не осуществилось, что было отложено, но оставалось в душе, сжимало горло и душило слезами. Это моя жизнь, думала она, это моя любовь — и мысли ее уносились к человеку, который, может быть, находится где-то здесь, в тоннелях станции.

Дорога, жизнь, любовь — между ними не может быть конфликта. Могу ли я сомневаться в них? Что может разделить эти три понятия? Здесь наше место, его и мое...

Но тут она вспоминала, при каких обстоятельствах разыскивает его, и упорно устремлялась вперед, ощущая ту же нерушимую верность, но в сознании звучали уже другие слова: «Ты запретил мне искать тебя, ты можешь проклясть и бросить меня, но потому, что жива я, я должна знать, что и ты жив... Я должна увидеть тебя, не останавливая, не заговаривая, не касаясь, — только увидеть...» Но он не встречался, и она оставила поиски, когда начала замечать провожавшие ее любопытные, удивленные взгляды рабочих. Она созвала собрание путевых рабочих терминала под предлогом укрепления трудовой дисциплины. Это собрание она проводила дважды, чтобы по очереди встретиться с рабочими всех смен. Она произносила невнятные речи, испытывая жгучий стыд от бессмысленных, пустых банальностей, которые ей приходилось говорить, и вместе с тем гордость от того, что теперь ей это безразлично. Она смотрела на усталые огрубевшие лица рабочих, которые с одинаковым безразличием воспринимали любые приказы — работать или выслушивать ничего не значащие слова. Среди них она не увидела его лица.

— Все ли присутствуют? — уточняла она у бригадира.

— Да, вроде все, — безразлично отвечал тот.

Она задерживалась у входов в терминал, наблюдая, как рабочие идут на смену. Но входов было так много, что за всеми не уследишь, к тому же она не могла следить, оставаясь незамеченной. Приходилось стоять на мокрых от дождя дорожках, при слабом освещении, прижимаясь к стене какого-нибудь склада. Она закрывала лицо, подняв воротник до глаз, капли дождя срывались с полей ее шляпки. Так или иначе, она оставалась на виду у проходящих мимо и видела, что рабочие узнают ее и удивляются: они понимали, что она, не таясь, что-то или кого-то высматривает, и в этом заключалась какая-то опасность для нее. Если среди них был Джон Галт, кто-то мог догадаться о цели ее поисков. Если Джона Галта среди них не было... Если бы Джона Галта вообще не было в мире, подумалось ей, тогда исчезла бы опасность — но и мир тоже.

Никакой опасности, но и никакой жизни, думала она, шагая среди трущоб к дому номер триста шестьдесят семь, который мог быть, а мог и не быть его домом. Она спрашивала себя, не это ли испытывает человек, ожидающий смертного приговора, — ни страха, ни гнева, только безразличие, ничего, кроме ледяного равнодушия, негреющего света, бесстрастного знания.

Под ногой загремела жестянка, грохот получился слишком громким и долгим, словно стук в стены опустевших домов опустевшего города. Казалось, город сразило истощение, улицы не замерли, а вымерли, люди за стенами домов не заснули, а впали в беспамятство.

В этот час, думала она, он должен быть дома после работы... если он работает... если у него еще есть дом... Она смотрела на запустение, облупившуюся штукатурку, закопченную побелку, отслоившуюся краску, выцветшие вывески обшарпанных лавок с нераспроданными товарами за грязными витринами, опасно провалившиеся ступеньки, веревки с непригодным для носки бельем. Кругом все заброшено, недоделано, оставлено без внимания, без присмотра, без ремонта — печальные свидетельства проигранных битв с двумя врагами: «нет времени», «нет сил». И она подумала: двенадцать лет прожил в таком месте он — человек, способный принести в человеческую жизнь столько света.

Одно слово пробивалось на поверхность ее сознания: Старнсвилл. Вспомнив его, она содрогнулась. «И это Нью-Йорк!» — невольно воскликнула она про себя в защиту величия, которое так любила, но тут же вынесла городу суровый, объективный приговор на основе того, что видела вокруг: город, который заставил его в течение двенадцати лет жить в этих трущобах, проклят и обречен разделить судьбу Старнсвилла.

И вдруг все это мгновенно потеряло значение, ее будто ударило током, все мысли смолкли, на душу пало молчание, исчезло все, кроме одного: она увидела номер триста шестьдесят семь над входом в ветхий доходный дом.

Я спокойна, подумала она, вот только время остановило свой бег, оно разорвалось и движется скачками, выхватывая разрозненные обрывки бытия; она помнила момент, когда увидела номер; потом, с перерывом, момент, когда увидела список жильцов в тускло освещенном подъезде, а в списке нацарапанные малограмотной рукой слова: «Джон Галт, …-й этаж, в конце коридора»; затем момент, когда она остановилась в начале лестницы и, подняв голову, взглянула на зигзаг уходящих вверх перил; ей пришлось на время прислониться к стене, чтобы унять дрожь и страх перед окончанием неведения; потом момент, когда она начала подниматься и поставила ногу на первую ступеньку; потом возникшее ощущение легкости, невесомости подъема — без усилий, без сомнений и страха, лестничные пролеты уходили вниз под стремительными шагами, легко и неотвратимо вознося ее невесомое тело, окрыленное нетерпеливым ожиданием, заряженное решимостью и восторжествовавшей уверенностью в том, что катастрофа невозможна в конце этого подъема, для совершения которого ей потребовалось тридцать семь лет.

Наверху она увидела узкий коридор, стены которого направили ее к неосвещенной двери. В тишине под ногами скрипели половицы. Палец надавил на кнопку звонка, и где-то в неведомом бесконечном пространстве раздался его вопрошающий звук. Снова скрипнула половица, но где-то этажом ниже. До слуха Дэгни донесся далекий вой сирены с буксира на реке. Затем в ее сознании произошел очередной провал, и то, что последовало за ним, было не просто пробуждением, а возвращением к жизни. Два звука вытащили ее из небытия: звук шагов за дверью и звук поворачиваемого в замке ключа. Но она вернулась к реальности не ранее того момента, когда двери вдруг не стало и перед ней возникла фигура Джона Галта. Свет падал на него сзади, из комнаты, он был в рубашке и спортивных брюках. Он спокойно стоял в дверном проеме, слегка прогнувшись в талии.

Дэгни видела, как его мысль мгновенно постигла смысл мгновения, как она стремительно пронеслась над прошлым и охватила будущее, с быстротой молнии расставила все по местам, подчинив контролю логики, и к тому моменту, когда складка на его рубашке шевельнулась в такт дыханию, он подвел итог. Этим итогом стала лучистая приветственная улыбка.

Она уже не могла шевельнуться. Он схватил ее за руку и потащил в комнату; она почувствовала, как прильнули к ней его губы, ощутила сквозь пальто, внезапно ставшее чужеродной помехой, его стройное тело. Она видела, как смеются его глаза, снова и снова чувствовала прикосновение его губ; она обмякла в его руках, порывисто дыша, будто до этого на всех лестничных пролетах не сделала ни единого вдоха. Она зарылась лицом в ямку между его плечом и шеей, прижалась к нему всем телом, обхватив руками.

— Джон! Ты жив! — И больше она ничего не смогла ска зать.

Он кивнул, поняв, что стояло за этим восклицанием.

Затем он поднял ее упавшую на пол шляпку, снял с нее пальто; одобрительно улыбаясь, он окинул взглядом ее стройную дрожащую фигуру; любовно провел рукой по плотно облегавшему ее темно-синему свитеру, в котором она выглядела хрупкой, как школьница, и напряженной, как гимнастка.

— Когда мы встретимся в следующий раз, оденься в белое. Будет не хуже.

Дэгни вспомнила, что раньше так на людях не появлялась, что одета так, как в долгие вечера и ночи, проведенные без сна. Она рассмеялась: она никак не ожидала, что первыми его словами могут быть эти.

— Если, конечно, будет следующий раз, — спокойно добавил он.

— Что... что ты имеешь в виду? Он вернулся к двери и запер ее.

— Садись, — сказал он.

Она осталась стоять, но тем временем оглядела комнату, в которой до этого ничего не заметила. В одном углу стояла кровать, в другом — газовая плита, мебель ограничивалась только самым необходимым, некрашеные половицы вытягивали комнату в длину, на столе горела лампа, в тени, за пределами очерченного лампой светового круга, — запертая дверь. За огромным окном отчетливо рисовалась черно-белая панорама Нью-Йорка, с угловатыми зданиями и россыпью огней; в отдалении высилась громада здания Таггарта.

— Теперь слушай внимательно, — сказал он. — У нас есть примерно полчаса. Я знаю, почему ты пришла. Я говорил тебе, что выстоять будет трудно и что ты, возможно, сломаешься. Не жалей об этом. Видишь, я тоже не могу жалеть об этом. Но ты должна знать, как действовать впредь. Через каких-нибудь полчаса здесь появятся агенты бандитов, которые следили за тобой, чтобы арестовать меня.

— Только не это! — простонала она.

— Дэгни, любой из них, у кого остались хоть крохи со образительности и знания человеческой натуры, поймет, что ты не из их числа, что ты последнее связующее звено со мной. Они, конечно, постоянно следили за тобой, приставив к тебе шпионов.

— За мной никто не шел! Я следила, я...

— Ты просто не могла заметить. В слежке они профессионалы. Тот, кто шел за тобой, сейчас докладывает своему начальству. Само твое появление в этом районе в этот час, мое имя в списке жильцов, тот факт, что я работаю у вас, — все говорит само за себя.

—Тогда бежим скорей отсюда!

Он покачал головой:

— Квартал уже оцепили. Они подняли по тревоге поли цейских со всей округи. Я хочу, чтобы ты знала, что тебе делать и как держаться, когда они появятся здесь. Дэгни, у тебя только один шанс спасти меня. Если ты не вполне по няла то, что я сказал по радио о человеке, идущем посере дине, то поймешь это сейчас. У тебя нет срединного пути. Но тебе нельзя принять и мою сторону, пока мы у них в руках. Тебе придется встать на их сторону.

— Что!?

— Тебе придется встать на их сторону настолько уве ренно, громогласно и последовательно, насколько позволит твоя способность к обману. Ты будешь заодно с ними. Ты должна будешь действовать, как мой злейший враг. Если ты так поступишь, у меня появится шанс выбраться живым. Я им слишком нужен, они испробуют все, прежде чем решатся убить меня. Все, что они отнимают у людей, они отнимают посредством того ценного, что есть у их жертв. Ни одна моя ценность не может стать их орудием против меня. Меня им шантажировать нечем. Но если у них появится хоть малейшее подозрение относительно нас с тобой, относительно того, что мы значим друг для друга, не пройдет и недели, как они подвергнут тебя жестоким пыткам — я имею в виду физические пытки — у меня на глазах. Я не намерен дожидаться этого. Как только я увижу, что тебе это угрожает, я покончу с собой, и они останутся ни с чем.

Он говорил без эмоций, тем же ровным рассудительным тоном, как всегда. Она знала, что он не отступится от своих слов, и понимала его правоту. Она поняла, что она одна может стать инструментом его гибели, тогда как все его враги бессильны. Он заметил, как она притихла, как в ее глазах появился ужас. Он слабо улыбнулся, кивнув ее мыслям.

— Мне не надо тебе говорить, — сказал он, — что, если я так сделаю, это не будет самопожертвованием. Я не хочу жить на их условиях, не собираюсь подчиняться им. Мне не улыбается мысль видеть твои страдания. Твои муки обесце нят мою жизнь, лишат мое будущее света и радости. Я не собираюсь влачить жалкое, лишенное ценностей существо вание. Не надо убеждать тебя, что у нас нет моральных обязательств перед теми, кто держит нас под прицелом. У тебя есть моральное право на любой обман, какой только в твоих силах. Они должны поверить, что ты ненавидишь меня. Тогда у нас будет шанс остаться в живых и бежать, не знаю, как и когда, но это станет ясно, когда я получу сво боду действий. Ты поняла?

Она заставила себя поднять голову, посмотреть ему прямо в глаза и кивнуть.

— Когда они явятся, — сказал он, — скажи им, что разыскивала меня для них, что у тебя возникло подозрение, когда ты увидела мою фамилию в платежной ведомости, и ты отправилась сюда убедиться. Она согласно кивнула.

— Сначала я буду отрицать, что я тот самый Джон Галт; они могут узнать мой голос, но я попытаюсь отрицать и это, именно ты заявишь им, что я тот, кого они ищут.

Она помедлила чуть дольше, но опять кивнула.

— Потом ты потребуешь и примешь вознаграждение в пятьсот тысяч долларов, которое они обещали за мою по имку.

Она закрыла глаза и снова кивнула.

— Дэгни, — медленно сказал он, — при их власти ты не сможешь служить своей системе ценностей. Рано или позд но, хотела ты этого или нет, входило это в твои планы или нет, они должны были довести тебя до такой точки, когда единственным, что ты сможешь сделать для меня, будет пойти против меня. Соберись с силами, сожми волю в кулак и сделай так, и тогда мы с тобой заработаем эти полчаса, а может быть, и будущее.

— Я сделаю так, — твердо сказала она и добавила: — Если так случится, если они...

— Так и будет. Не надо жалеть об этом. Я не жалею. Ты еще не видела, на что способны наши враги. Сейчас ты уви дишь их подлинное нутро. Если я должен быть статистом в этом представлении, которое убедит тебя, то я готов к этой роли, чтобы отвоевать тебя у них раз и навсегда. Ты не могла ждать дольше? О Дэгни! Я тоже не мог!

Он так обнимал ее, так целовал, что она чувствовала: каждое ее действие, все опасности, сомнения, даже ее предательство, если это можно назвать предательством с ее стороны, — все это не лишало ее права на это великое мгновение любви. Он видел борьбу на ее лице, видел, как упрекала она себя за свой приход. Она слышала его голос сквозь пряди волос, которые он целовал:

— Не думай сейчас о них. Никогда не думай о боли и опасности дольше, чем нужно, чтобы сразиться с ними. Ты здесь. Это наше время и наша жизнь, а не их. Не внушай себе, что ты несчастна. Ведь ты счастлива.

— Ценой твоей возможной гибели? — прошептала она.

— Ты не погубишь меня. Но даже если и так. Ты ведь не думаешь, что это безразличие, правда? Разве безразличие оказалось сильнее тебя, разве равнодушие привело тебя сюда?

— Я... — Но тут потому, что правда оказалась невыносимо жестока, она притянула его губы к своим и бросила прямо ему в лицо: — Мне было безразлично, останется ли кто-нибудь из нас в живых, лишь бы только увидеть тебя сейчас!

— Я был бы разочарован, если бы ты не пришла.

— Знаешь ли ты, что это такое — ждать, подавлять желание, откладывать на день, потом еще, потом...

Он улыбнулся:

— Знаю ли я?

Она беспомощно уронила руки при мысли о прошедших десяти годах.

— Когда я услышала твой голос по радио, — сказала она, — когда я услышала величайшее заявление, которое когда-либо... Нет, у меня нет права говорить, что я подума ла о нем.

— Почему нет?

— Ты думаешь, я с ним не согласна?

— Ты будешь с ним согласна.

— Ты говорил отсюда?

— Нет, из долины.

— А потом вернулся в Нью-Йорк?

— На следующее утро.

— И с тех пор оставался здесь?

— Да.

— Ты слышал, как они взывали к тебе каждую ночь?

— Конечно.

Она медленно обвела глазами комнату, переводя взгляд с городских башен за окном на деревянные балки потолка, потрескавшуюся штукатурку стен, железные спинки кровати.

— Ты оставался здесь все это время, — сказала она. — Двенадцать лет ты прожил здесь в этих условиях.

— Да, в этих условиях, — сказал он, распахнув дверь в конце комнаты.

У нее перехватило дыхание: там, за порогом, находилось просторное, залитое светом помещение без окон, одетое панцирем мягкого блестящего металла, словно небольшой бальный зал на борту подводной лодки, — это была самая современная, рационально организованная лаборатория, какую ей когда-либо доводилось видеть.

— Пройдем, — улыбаясь, предложил он. — Теперь мне не надо ничего скрывать от тебя.

Она будто пересекла границу в другой мир. Там чистым блеском светилось новейшее сложное оборудование, свисали переплетения проводов. На стене висела большая доска, испещренная математическими формулами, на длинных подставках в строгом порядке, соответственно своему назначению стояли многочисленные приборы. Какой контраст с провалившимися полами и осыпавшейся штукатуркой на подходе к этой мастерской разума, подумала Дэгни. Или — или; вот выбор, перед которым поставлен мир, — человеческая душа в двух столь различных ипостасях.

Дата добавления: 2015-08-09