Моратории на разум 2 страница

— Я кладу золото в банк, в банк золотого стандарта, мистер Реардэн, на счета, которые принадлежат своим владельцам по праву. Они люди исключительных способностей, создавшие состояние благодаря личной инициативе, в условиях свободной торговли, не прибегая к силе или помощи правительства. Они дали миру больше всех, и наградой им была вопиющая несправедливость. Их имена записаны в моей книге воздаяний. Каждая партия золота, которое я возвращаю, делится между ними и поступает на их счета.

— Кто они?

— Вы один из них, мистер Реардэн. Я не могу подсчитать все деньги, которые у вас отняли с помощью косвенных налогов, бесчисленных постановлений, потерянного времени, выброшенных на ветер усилий, энергии, потраченной на преодоление искусственных преград. Я не могу подсчитать сумму, но если хотите узнать, насколько она велика, посмотрите вокруг. Степень упадка, охватившего некогда процветавшую страну, и есть мера той несправедливости, от которой вы страдаете. Если люди отказываются платить вам свой долг, они вернут его таким путем. Но есть часть долга, которая точно подсчитана и записана. Я поставил себе цель собрать и вернуть вам эту часть.

— Что это?

— Ваш подоходный налог, мистер Реардэн.

— Что?

— Ваш подоходный налог за последние двенадцать лет.

— И вы намерены вернуть его мне?

— В полном объеме и золотом, мистер Реардэн. Реардэн расхохотался; он смеялся, как ребенок, просто потому, что радовался тому, во что невозможно поверить.

— Боже праведный! Вы полицейский и сборщик налогов?

— Да, — серьезно ответил Даннешильд.

— Вы ведь шутите, правда?

— Я что, похож на человека, который шутит?

— Но это абсурд!

— Не абсурднее указа десять двести восемьдесят девять.

— Это нереально и невозможно!

— А что, только зло реально и возможно?

— Но...

— Мистер Реардэн, уж не думаете ли вы, что в жизни реальны только смерть и налоги? Ну если с первым ничего нельзя поделать, то я уменьшу бремя второго, и люди научатся понимать связь между этими двумя факторами; они увидят, насколько дольше и счастливее может прожить человек. Может быть, они поймут, что двумя абсолютными величинами и основой системы ценностей являются не смерть и налоги, а жизнь и труд.

Реардэн без улыбки смотрел на Даннешильда. В высокой, стройной фигуре, чью гибкость и тренированность мышц подчеркивал бушлат, он видел разбойника с большой дороги; в суровом мраморном лице — судью; сухой четкий голос принадлежал расчетливому бухгалтеру.

— Не только эти бандиты следили за вашими делами, мистер Реардэн. Я тоже. У меня есть все копии ваших деклараций о доходах с указанием всех сумм подоходного налога, которые вы выплатили за последние двенадцать лет. Я храню подобные документы на всех моих клиентов. У меня есть друзья в самых невероятных местах, которые помогают мне достать копии. Деньги я распределяю среди своих клиентов пропорционально отнятым у них суммам. Большая часть счетов оплачена владельцам. Ваш — самый крупный из тех, что дожидаются оплаты. В тот день, когда вы будете готовы востребовать этот счет, в день, когда я буду знать, что ни цента не пойдет на поддержку бандитов, я вручу вам ваш счет. А пока... — Он посмотрел на упавший на землю слиток. — Поднимите золото, мистер Реардэн. Оно не краденое. Оно ваше.

Реардэн не двинулся, не ответил и не взглянул на золото.

— Гораздо большая сумма лежит на ваше имя в банке.

— Каком?

— Вы помните Мидаса Маллигана из Чикаго?

— Конечно.

— Все мои счета находятся в банке Маллигана.

— Но в Чикаго нет такого банка.

— А он не в Чикаго. Реардэн мгновение помолчал.

— А где же?

— Думаю, вы скоро узнаете это, мистер Реардэн. Но сейчас я не могу вам сказать. — Даннешильд добавил: — Однако должен сообщить, что только я отвечаю за это. Это мое личное дело. Никто, кроме меня и членов экипажа моего корабля, не задействован в этом. Даже мой банкир не участвует, он лишь хранит деньги, которые я вкладываю. Многие мои друзья не одобряют моих действий. Но все по-разному ведут одну и ту же битву, и это мой способ борьбы.

Реардэн презрительно улыбнулся:

— Уж не из тех ли вы чертовых альтруистов, которые тратят время на некоммерческие предприятия и рискуют жизнью, служа другим?

— Нет, мистер Реардэн. Я вкладываю время в собственное будущее. Когда мы станем свободными и потребуется поднимать мир из руин, я хочу, чтобы он возродился как можно скорее. Если в нужных руках будет рабочий капитал — в руках лучших людей страны, в самых трудолюбивых руках, это сэкономит годы для нас и, в конечном итоге, века для истории страны. Вы спросили, что значите для меня? Все, чем я восхищаюсь, все, чем я хотел бы быть в тот день, когда на Земле найдется место для такого бытия, все, с чем я хотел бы соприкасаться, даже если в настоящее время я могу быть вам полезен только вот этим.

— Но почему? — прошептал Реардэн.

— Потому что единственная моя любовь, единственная ценность, ради которой я хочу жить, — это то, что мир не любил никогда, то, что не имело ни друзей, ни защитников. Талант. Вот то дело, которому я служу, — и если мне суждено отдать жизнь, то можно ли отдать ее за что-то более благородное?

И это человек, утративший способность чувствовать? — спросил себя Реардэн и понял, что суровая простота мраморного лица была сдержанным проявлением способности чувствовать.

Ровный голос бесстрастно продолжал:

— Я хотел, чтобы вы знали это, знали сейчас, когда вам, должно быть, кажется, что вас оставили на дне ямы среди недочеловеков — единственного, что осталось от человечества. Я хотел, чтобы в самый безнадежный момент вы знали, что день освобождения намного ближе, чем вы думаете. Мне пришлось поговорить с вами и раскрыть свой секрет раньше времени, и на то есть особая причина. Вы слышали, что случилось со сталелитейным заводом Орена Бойла в штате Мэн?

— Да, — сказал Реардэн и удивился, что его ответ прозвучал эхом внезапной радости. — Я не знал, правда ли это.

— Правда. Я сделал это. Мистер Бойл не будет производить металл Реардэна на побережье Мэна. Он вообще не будет его производить. И никакая другая вошь, вообразившая, что указ дает ей право пользоваться вашим интеллектом. Кто бы ни попытался начать лить ваш металл, его домны будут взорваны, оборудование уничтожено, завод сожжен. С тем, кто попытается это сделать, случится много неприятностей, начнут поговаривать, будто на металле лежит проклятие, и вскоре ни один рабочий в стране не захочет войти в ворота завода, где рискнут производить металл Реардэна. Если люди, подобные Бойлу, думают, что можно отнимать у лучших, то пусть посмотрят, что произойдет, когда к силе захочет прибегнуть достойный человек. Я хочу, чтобы вы знали: ни один из них не сможет производить ваш металл и не заработает на этом ни цента.

Чувствуя непреодолимое желание рассмеяться, как он смеялся, узнав о пожаре у Вайета и о крахе «Д'Анкрния коппер», и, зная, что если он рассмеется, страх не покинет его, он не почувствует от этого облегчения в этот раз, и что он никогда больше не увидит своих заводов, Реардэн сдержался и какое-то время молчал, стиснув зубы. Справившись с собой, он твердо и холодно сказал:

— Забирайте ваше золото и уходите. Я не приму помощи преступника.

На лице Даннешильда не отразилось никаких чувств.

— Я не могу заставить вас принять это золото, мистер Реардэн. Но я не возьму его назад. Можете оставить его здесь, если хотите.

— Мне не нужна ваша помощь, и я не собираюсь защищать вас. Будь поблизости телефон, я вызвал бы полицию. Я так и поступлю, если вы еще когда-нибудь попробуете связаться со мной. Я сделаю это ради собственной безопасности.

— Я вас понимаю.

— Я вас слушал, вы видели, что я хотел выслушать вас и не проклял, как следовало бы. Я не могу осудить ни вас, ни кого-то другого. Принципы, в соответствии с которыми жили люди, подорваны, и я не хочу осуждать их за то, что они пытаются выжить в невыносимых условиях. Если вы выбрали такой путь, я не могу запретить вам идти по нему в ад, но не хочу быть с вами. Ни как ваш вдохновитель, ни как соучастник. Не надейтесь, что я приму ваш банковский счет, если он действительно существует. Потратьте эти деньги на бронежилет, потому что я собираюсь обратиться в полицию и дать всю возможную информацию, чтобы навести их на ваш след.

Даннешильд не двигался и молчал. Где-то далеко в темноте прогремел товарный поезд. Они не видели его, но слышали тяжелый ритм колес, заполнивший тишину, и казалось, колеса стучат где-то рядом, невидимый поезд, пронесшийся мимо них в ночи, как будто превратился в долгий звук.

— Вы хотели помочь мне в самый тяжелый момент? — спросил Реардэн. — Если моим единственным защитником стал пират, я не хочу, чтобы меня защищали. В ваших словах осталось немного от человеческой речи, поэтому я скажу вам, что у меня нет надежды. Но и когда придет конец, я не отрекусь от своих принципов, даже если они сохранили ценность только для меня одного. Я буду жить в мире, в котором начинал жизнь, и погибну вместе с ним. Думаю, вы не поймете меня, но...

Луч света обрушился на них как удар. Грохот поезда поглотил шум мотора, и они не услышали, как подъехала машина, вывернувшая с объездной дороги из-за дома. Они услышали, как скрипнули тормоза и невидимая машина остановилась. Реардэн непроизвольно отскочил в сторону, и у него было время оценить самообладание своего собеседника — тот не сдвинулся с места.

Это была полицейская машина. Водитель выглянул из окошка.

— А, это вы, мистер Реардэн! — сказал он, касаясь рукой фуражки. — Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер, — отозвался Реардэн неестественно резким тоном. В машине сидели двое патрульных, их лица были напряжены и озабочены, это не было похоже на дружеское желание поболтать о том о сем.

— Мистер Реардэн, вы шли с завода по дороге на Эджвуд мимо грота Блэксмит?

— Да. А в чем дело?

— Вы случайно не видели здесь человека, который очень спешил? Он мог бежать или ехать на старой, потрепанной машине с двигателем ценой в миллион долларов.

— А что за человек?

— Высокий мужчина, блондин.

— Кто он?

— Вы бы все равно не поверили мне, мистер Реардэн. Вы его видели?

Реардэн не понимал своих вопросов, но был удивлен, что может говорить, несмотря на пульсирующий ком в горле. Он смотрел прямо на полицейского, но боковым зрением видел лицо Даннешильда, которое ничего не выражало, ни один мускул не дрогнул. Реардэн видел, что руки Даннешильда расслабленно висят вдоль тела, не выказывая намерения достать оружие, что делало его высокую прямую фигуру беззащитной, открытой для целого взвода стрелков. При свете фар он заметил, что лицо Даннешильда моложе, чем ему казалось, а глаза небесно-голубые. Он знал, что смотреть на Даннешильда прямо опасно, и не отводил глаз от полицейского, от медных пуговиц на синей форме. Но образ Даннешильда заполнял все его сознание, застилая все происходящее, — он мысленно представлял тело Даннешильда, скрытое под одеждой, которое могло быть уничтожено. Реардэн не слышал, что говорит; в его сознании звучали слова, которые не относились к происходящему, но он чувствовал, что это единственное, что еще имеет для него значение: «Если мне суждено отдать жизнь, то можно ли отдать ее за что-то более благородное?»

— Вы видели его, мистер Реардэн?

— Нет, — ответил Реардэн, — не видел. Полицейский разочарованно пожал плечами и положил руки на руль.

— И не заметили никого подозрительного?

— Нет.

— Мимо не проезжала какая-нибудь машина?

— Нет.

Полицейский потянулся к ключу зажигания.

— Нам сообщили, что его видели на берегу где-то в этом районе, ведется прочесывание пяти округов. Его имя запрещено упоминать, чтобы не пугать людей, но за его голову обещано три миллиона долларов.

Он повернул ключ, и мотор уже зашумел, когда к Реардэну обернулся второй полицейский. Он заметил белокурую прядь, выбивавшуюся из-под кепки Даннешильда.

— Кто это, мистер Реардэн? — спросил он.

— Мой новый телохранитель, — ответил Реардэн.

— А!.. Разумная предосторожность в такие времена. Спокойной ночи, сэр.

Машина рванулась вперед. Красные огоньки постепенно таяли вдали. Даннешильд наблюдал, как исчезала машина, а потом перевел взгляд на правую руку Реардэна. Реардэн осознал, что, разговаривая с полицейским, сжимал в кармане пистолет и был готов пустить его в ход.

Он разжал пальцы и поспешно вынул руку из кармана. Даннешильд улыбнулся. Это была светлая радостная улыбка, немой смех чистой молодой души. И хотя эти двое были очень не похожи друг на друга, улыбка Даннешильда заставила Реардэна вспомнить о Франциско Д'Анкония.

— Вы сказали правду, — заговорил Рагнар Даннешильд. — Ваш телохранитель — вот кто я, и я заслужу эту честь — а как и когда, вы пока не можете знать. Спасибо, мистер Реардэн, и до скорой встречи — мы встретимся намного раньше, чем я надеялся.

Он исчез прежде, чем Реардэн успел ответить. Он скрылся за каменной оградой так же неожиданно и беззвучно, как и появился. Оглянувшись, Реардэн не обнаружил ни следа, никакого движения в темноте:

Реардэн стоял на обочине пустой дороги в одиночестве, которое ощущал еще сильнее, чем раньше. Он увидел лежащий на земле сверток. В уголке мешковина отогнулась, и металл блестел в лунном свете, напоминая цветом волосы Даннешильда. Реардэн наклонился, поднял золото и двинулся дальше.

* * *

Кип Чалмерс выругался, когда поезд, качнувшись, разлил по столу его коктейль. Он наклонился вперед, задев локтем лужицу, и сказал:

— Черт бы побрал эти железные дороги! Что у них происходит с рельсами? Хотелось бы думать, что с теми деньгами, которые у них есть, они постараются, чтобы нам не пришлось подобно фермерам трястись в повозке с сеном!

Никто из троих его попутчиков не потрудился ответить; они оставались в салоне просто потому, что им было лень возвращаться в купе. Огни в салоне походили на иллюминаторы, которые едва виднелись сквозь туман сигаретного дыма. Это был личный вагон, который Кип Чалмерс потребовал и получил для своего путешествия; он был прицеплен к «Комете» и болтался, как хвост встревоженного зверя, когда поезд огибал горные ущелья.

— Я начинаю кампанию за национализацию железных Дорог, — сказал Кип Чалмерс, вызывающе уставившись на невысокого седого мужчину, который смотрел на него без всякого интереса. — Это ляжет в основу моей политической платформы. Моей платформе нужна в основополагающая идея. Мне не нравится Джим Таггарт, он похож на недоваренную устрицу. К черту железные дороги! Пора прибрать их к рукам.

— Иди спать, — сказал мужчина, — если хочешь иметь пристойный вид на завтрашнем митинге.

— Думаешь, успеем?

— Надо успеть.

— Знаю, что надо. Но не уверен, что мы вовремя доберемся. Эта чертова сверхскоростная улитка опаздывает на несколько часов.

— Надо успеть вовремя, Кип, — зловещим тоном сказал его невзрачный собеседник с упрямой монотонностью человека, провозглашающего цель, не задумываясь о средствах.

— Черт побери, а то я не знаю!

У Кипа Чалмерса были волнистые светлые волосы и бесформенный рот. Он вырос в семье среднего достатка и среднего происхождения и презрительно относился к богатству и происхождению, всем своим видом демонстрируя, что только настоящий аристократ может позволить себе такое циничное равнодушие. Он закончил колледж, который был известен воспитанием аристократии такого рода. В колледже его научили, что назначение любой мысли — окончательно ввести в заблуждение тех, у кого хватает глупости думать. Он сделал карьеру в Вашингтоне, с ловкостью вора-форточника перебираясь из отдела в отдел, словно цепляясь за неровности на обвалившейся стене. Он считался величиной второго калибра, но держался так, что несведущие люди принимали его за фигуру, равную самому Висли Маучу.

Из собственных стратегических соображений Кип Чалмерс занялся общественной деятельностью и решил баллотироваться на пост члена Законодательного собрания от Калифорнии, хотя знал об этом штате только то, что там снимают кино и загорают на дорогих пляжах. Организатор его предвыборной кампании провел всю подготовительную работу, и сейчас Чалмерс в первый раз направлялся на встречу со своими будущими избирателями. Завтра вечером в Сан-Франциско намечался митинг, вокруг которого подняли большую шумиху. Организатор кампании хотел, чтобы Чалмерс выехал на день раньше, но он задержался в Вашингтоне, чтобы поприсутствовать на приеме с коктейлями, и выехал первым поездом на следующий день. Он не выказывал никакого беспокойства по поводу митинга, пока не заметил, что «Комета» опаздывает на шесть часов.

Троим его попутчикам было наплевать на его настроение: им нравилась его выпивка. Лестер Таг, организатор кампании, был маленьким пожилым человечком, чье лицо выглядело так, словно его вдавили внутрь и оно так и не восстановило своей формы. Он был адвокатом; если бы он жил лет на семьдесят раньше, то защищал бы магазинных воришек и тех, кто по заказу богатых корпораций устраивает в их помещениях «аварии». Сейчас он открыл более выгодное дельце — представлять людей, подобных Кипу Чалмерсу.

Лаура Брэдфорд была любовницей Чалмерса; она нравилась ему потому, что его предшественником числился Висли Мауч. Лаура была киноактрисой, она прошла путь от талантливой исполнительницы эпизодических ролей до бездарной звезды и достигла этого не интрижками с руководителями студии, а окольным, но более эффективным путем — через постели чиновников. В своих интервью она говорила об экономике, а не о роскошной жизни, высказываясь в воинственно праведном духе третьеразрядных бульварных листков; все ее экономические теории сводились к одному: «Надо помогать бедным».

Гилберт Кийт-Уортинг, английский писатель, всемирно известный лет тридцать назад, был гостем Чалмерса по никому не понятной причине. С тех пор никому не приходило в голову читать его творения, но все воспринимали его как живого классика. Его считали гением, потому что он обычно высказывался следующим образом: «Свобода? Давайте не будем о свободе. Свобода невозможна. Человек никогда не будет свободен от голода, холода, болезней, несчастных случаев. Он никогда не освободится от тирании окружающей среды. Так зачем бороться с тиранией политической диктатуры?» Когда в Европе было претворено в жизнь то, что он проповедовал, Гилберт Кийт-Уортинг переехал в Америку. С годами его стиль и его тело весьма одрябли. К семидесяти годам он превратился в толстого старика с крашеными волосами и манерами циника, сдабривающего свою речь цитатами из йоги, утверждающими тщетность всех человеческих устремлений. Кип Чалмерс пригласил Кийт-Уортинга потому, что его присутствие в свите придавало акции некую изысканность. Гилберт Кийт-Уортинг поехал с ним, потому что ему было все равно, куда ехать.

— Черт побери этих железнодорожников! — воскликнул Кип Чалмерс. — Они специально это устроили, хотят сорвать мне кампанию. Я не могу опоздать на этот митинг! О Господи, Лестер, сделай что-нибудь!

— Я уже пробовал, — ответил Лестер Таг. На последней станции он пытался найти самолет для завершения поездки; но в ближайшие два дня коммерческих рейсов не планировалось.

— Если они не доставят меня вовремя, я сниму с них скальпы и отниму у них железную дорогу! Надо сказать тому чертову кондуктору, чтобы они поторопились!

— Ты уже трижды говорил ему.

— Я его уволю. Он привел тысячу отговорок, мол, технические проблемы. Мне надо ехать, а не слушать отговорки! Они не имеют права поступать со мной, как с пассажиром общего вагона. Я хочу, чтобы меня доставили, куда хочу и когда хочу. Они что, не знают, что ли, что я еду в этом поезде?

— Уже знают, — сказала Лаура Брэдфорд. — Заткнись, Кип. Ты действуешь мне на нервы.

Чалмерс вновь наполнил свой стакан. Вагон дергался, и на полках бара чуть слышно дребезжало стекло. Звездное небо в окнах беспрестанно дрожало, и казалось, что звезды ударяются друг о друга. За стеклом окна в конце вагона не было видно ничего, кроме мерцания красных и зеленых фонариков, обозначающих конец состава, и убегающих в темноту рельсов. Рядом с поездом бежала скалистая стена; звезды время от времени неожиданно ныряли в провал между высоко очерченными пиками Колорадских гор.

— Горы... — удовлетворенно произнес Кийт-Уортинг. — Подобные зрелища заставляют человека вспомнить о своей незначительности. Что значит эта никчемная полоска рельсов, которой так гордятся грубые материалисты, в сравнении с вечным великолепием? Не более чем нитка, которой швея подшивает подол природы. Если один из этих гранитных исполинов рухнет, он уничтожит поезд.

— С чего это он вдруг рухнет? — без особого интереса спросила Лаура Брэдфорд.

— Похоже, этот проклятый поезд замедлил ход, — сказал Кип Чалмерс. — Эти скоты останавливают поезд, несмотря на то что я им сказал!

— Ну... это ведь горы, знаете ли... — заметил Лестер Таг.

— Будь они прокляты, эти горы! Лестер, какой сегодня день? Из-за этих проклятых часовых поясов ничего не разберешь...

— Двадцать седьмое мая, — вздохнул Лестер Таг.

— Двадцать восьмое мая, — поправил его Гилберт Кийт-Уортинг, взглянув на часы. — Уже двенадцать минут как двадцать восьмое.

— О Господи! — воскликнул Чалмерс. — Выходит, митинг уже сегодня'?

— Точно, — подтвердил Лестер Таг.

— Мы опаздываем, мы...

Поезд сильно тряхнуло, и стакан выпал из руки Чалмерса. Звон стекла слился со скрежетом колес на крутом повороте.

— Послушайте, — нервно спросил Гилберт Кийт-Уортинг, — ваши железные дороги достаточно безопасны?

— Да, черт возьми! — проревел Чалмерс. — У нас столько правил, инструкций и всего прочего, что эти скоты не посмеют быть неосторожными!.. Лестер, где мы сейчас? Какая следующая остановка?

— Остановок не будет до Солт-Лейк-Сити.

— Я спрашиваю, какая следующая станция.

Лестер Таг достал засаленную карту, с которой сверялся каждые пять минут, как только за окнами стемнело.

— Уинстон, — сказал он, — штат Колорадо. Чалмерс потянулся за новым стаканом.

— Тинки Хэллоуэй слышал от Висли, что, если ты проиграешь эти выборы, с тобой покончено, — сказала Лаура Брэдфорд. Она растянулась в кресле и смотрела мимо Чалмерса, изучая свое лицо в зеркале на стене салона; от нечего делать она развлекалась, распаляя в Чалмерсе бессильный гнев.

— Да неужели?

— Ага. Висли не хочет, чтобы в Законодательное собрание попал твой соперник, как его там... Если ты проиграешь, Висли обозлится, как черт. Тинки сказал …

— Черт бы побрал этого скота! Позаботился бы лучше, собственной шкуре

— Ну не знаю. Висли он очень нравится. — И добавила: —Тинки Хэллоуэй не позволил бы какому-то злосчастному поезду помешать важной встрече. Его они не осмелились бы задержать!

Кип Чалмерс сидел, пристально глядя в свой стакан.

— Я заставлю правительство национализировать железные дороги, — хрипло сказал он.

— И давно пора, — согласился Кийт-Уортинг. Не понимаю, почему вы не сделали этого раньше. Это единственная на земле страна, настолько отсталая, что допускает частное владение железными дорогами

— Мы догоняем вас, — ответил Кип Чалмерс.

— Ваша страна невероятно наивна! Это просто анахронизм. Все эти разговоры о свободе и правах человека... Я не слышал ничего подобного со времен, когда был жив мой прадед. Это словеса богатых. В конце концов, беднякам без разницы, чьей милостью они живут — промышленника или чиновника.

— Эпоха промышленников прошла. Наступила эпоха...

Могучий толчок сотряс воздух в вагоне. От резкой остановки пассажиров швырнуло вперед. Кипа Чалмерса бросило на ковер. Гилберт Кийт-Уортинг упал на стол, лампы разбились. Стаканы повалились на пол, потолок и стальные стены вагона заскрежетали, готовые порваться; долгий, далекий грохот судорогой пробежал по колесам.

Подняв голову, Чалмерс увидел, что вагон цел и стоит неподвижно; он услышал стоны своих попутчиков и истерические всхлипывания Лауры Брэдфорд. Чалмерс ползком пробрался к двери, открыл ее и скатился вниз по лестнице. Далеко впереди, на повороте, он увидел двигающиеся фонари и красное зарево. Он пробирался сквозь тьму, то и дело наталкиваясь на полуголых людей, которые подавали друг другу сигналы быстро гаснущими спичками. Вдоль дороги шел человек с фонарем, Чалмерс схватил его за руку.

Это был проводник.

— Что случилось? — выдохнул Чалмерс.

— Лопнули рельсы, — спокойно ответил проводник, — локомотив сошел с путей.

— Сошел?..

— Да, упал набок.

— Кто-нибудь... погиб?

— Нет. С машинистом все в порядке. Ранен помощник машиниста.

— Говорите, рельсы лопнули?

На лице проводника застыло странное выражение — суровое, осуждающее, отрешенное.

— Рельсы изнашиваются, мистер Чалмерс, — ответил он и с особенной интонацией добавил: — Особенно на поворотах.

— Разве вы не знали об износе?

— Мы знали.

— Так почему их не заменили?

— Их собирались заменить. Но мистер Лоуси отменил плановые работы.

— Кто такой мистер Лоуси?

— Нынешний вице-президент нашей компании.

Чалмерсу показалось, что проводник смотрит на него так, словно в случившемся есть и его вина.

— Ну... вы ведь поставите локомотив обратно на рельсы?

— Этот локомотив, похоже, уже не поставить на рельсы.

— Но... он должен нас везти!

— Он не может.

Среди немногих ярких огней и сдавленных криков Чалмерс неожиданно против воли ощутил громады гор, безмолвие сотен необжитых миль и хрупкую полоску карниза между отвесной скалой и бездной. Он сильнее сжал руку проводника:

— Что же делать?

— Машинист пошел звонить в Уинстон.

— Звонить? Как?

— В двух милях отсюда есть телефон.

— Нас отсюда вывезут?

— Да, вывезут.

— Но... — Разум Чалмерса наконец соединил прошлое будущим, и его голос поднялся до крика: — Сколько нам придется ждать?

— Не знаю, — ответил проводник. Он сбросил со своей руки руку Чалмерса и ушел.

Ночной диспетчер на станции Уинстон принял телефонограмму, уронил трубку и бросился вверх по лестнице будить начальника станции. Начальник станции был здоровенным раздражительным, вечно слоняющимся без дела типом, которого направил сюда десять дней назад новый управляющий центральным отделением. Он постоянно спотыкался в полудреме, но, когда до него дошли слова диспетчера, встрепенулся.

— Что? — Он с трудом перевел дыхание. — Господи! «Комета»? Хватит трястись! Свяжись с Силвер-Спрингс! Ночной диспетчер управления центрального отделения в Силвер-Спрингс выслушал сообщение и позвонил Дэвиду Митчаму, новому управляющему по штату Колорадо.

— «Комета»? — выдохнул Митчам. Его рука прижимала к уху трубку, а ноги, едва коснувшись пола, заставили его вскочить с постели. — Сошел с рельсов? Лучший локомотив? — Да, сэр.— О Господи! Боже праведный! Что делать? — Затем, вспомнив о своей должности, Митчам добавил: — Пошлите аварийный поезд.

— Уже сделано.

— Свяжитесь с дежурным в Шервуде и велите остановить движение

— Уже связался..

— Какой следующий у нас по расписанию?

— Специальный армейский товарный эшелон, следующий на запад. Но у нас он будет не раньше чем через четыре часа. Он опаздывает.

— Я сейчас приеду... Подождите... пусть Билл, Сэнди и Кларенс будут на месте, когда я приеду. Такая заваруха начинается!

Дэйв Митчам постоянно жаловался на несправедливость, потому что, как он говорил, ему не везло в жизни. Он мрачно объяснял это заговором «больших парней», которые не давали ему шанса, хотя не уточнял, кого имеет в виду. Выслуга лет была излюбленной темой его жалоб и единственным мерилом ценностей. Митчам работал на железной дороге намного дольше тех, кто продвинулся по службе, и считал это доказательством несправедливости общественной системы, хотя никогда не объяснял, что подразумевает под «общественной системой». Он работал на многих железных дорогах, но ни на одной не задерживался. У начальников Митчама не было особых поводов увольнять его, но они делали это, потому что он слишком часто повторял: «Никто мне этого не приказывал!» Он не знал, что своей нынешней должностью обязан договоренности между Джеймсом Таггартом и Висли Маучем. Когда Таггарт продал Маучу секрет личной жизни своей сестры в обмен на повышение тарифов, Мауч вытянул из него еще одну услугу — это вполне соответствовало их правилам делового общения, которые состояли в том, чтобы выжать из любой ситуации все что можно. Этой дополнительной услугой стала работа для Дэйва Митчама, который был деверем Клода Слагенхопа, президента ассоциации «Друзья всемирного прогресса», влияние которой на общественное мнение Мауч ценил. Джеймс Таггарт переложил ответственность за поиски работы для Дэвида Митчама на Клифтона Лоуси. Лоуси направил его на первое подвернувшееся место — управляющим по штату Колорадо, когда человек, занимавший его прежде, исчез, бросив все, после того как резервный дизельный локомотив, приписанный к. станции Уинстон, был передан в распоряжение Чика Моррисона

— Что будем делать? — громко спросил Дэйв Митчам, когда, полуодетый и полусонный, ворвался в свой кабинет где его ждали главный диспетчер, начальник депо и дорожный мастер.

Никто из троих не ответил. Они все были людьми среднего возраста, много лет отдавшими работе на железной Дороге. Месяц назад они свободно высказались бы в любой чрезвычайной ситуации; но теперь они понимали, что времена изменились и говорить опасно.

— Что, черт возьми, будем делать?

Дата добавления: 2015-08-09