Святое и оскверненное 2 страница

Она молча, почтительно смотрела на него; ее радостный пыл угас, а взгляд помрачнел. Таггарт почувствовал себя лучше.

Он взял со стола стакан, сделал глоток и, вдруг вспомнив о чем-то, отрывисто хохотнул.

— Хотя, должен признать, это было весьма забавно, — доверительно, как закадычному другу, сказал он ей повеселевшим голосом. — Видела бы ты, что стало с Ореном Бой-лом, когда он услышал по радио первое сообщение со станции Вайет. Да, на него стоило посмотреть. Он буквально позеленел. Лицо у него стало цвета дохлой рыбы, которая долго валялась на солнце. Знаешь, что он отколол вчера вечером, по-своему переживая это событие? Снял люкс в отеле «Вальхалла», а ты знаешь, чем славится этот отельчик, и, насколько мне известно, гудел там и сегодня, напившись до чертиков с несколькими избранными друзьями и доброй половиной женского населения верхней Амстердам-авеню.

— А кто такой Орен Бойл? — с изумлением спросила Шеррил.

— Жирный червь, который слишком много на себя берет. Шустрый малый, который временами становится слишком шустрым. Видела бы ты его вчера вечером! Я вот, к примеру, получил от этого огромное удовольствие. А доктор Флойд Феррис, элегантный доктор Феррис из Государственного института естественных наук, красноречивый слуга народа! Этому красавчику сообщение по радио тоже не понравилось, еще как не понравилось. Но должен признать, он не подал виду, даже глазом не моргнул, только его буквально корежит, — я имею в виду интервью, которое он дал сегодня утром. Он сказал: «Страна дала Реардэну этот металл, и хочется надеяться, теперь он, в свою очередь, что-то даст стране». Ловко, ничего не скажешь, если принять во внимание, кто загребает государственные денежки... И все равно он повел себя умнее, чем Бертрам Скаддер, который не придумал ничего лучше, чем «никаких комментариев», когда коллеги-журналисты попросили его высказать свое мнение. «Никаких комментариев» — и это сказал Бертрам Скаддер, который с рождения не закрывал рта, разглагольствуя о чем просят и не просят, начиная с абиссинской поэзии и кончая состоянием женских туалетов на текстильных фабриках. А доктор Притчет! Этот старый дурак талдычит всем подряд, что точно знает, будто Реардэн вовсе не изобретал этот сплав; ему, мол, стало известно из надежных источников, на которые он не имеет права ссылаться, что Реардэн украл формулу сплава у бедного изобретателя, которого убил.

Таггарт то и дело удовлетворенно хихикал. Шеррил ничего не понимала, словно ей читали лекцию по высшей математике, не понимала даже его манеры выражаться, отчего тайна казалась еще более загадочной: она была уверена, что раз эти слова произносит он, то они не могут означать того, что означали бы в устах любого другого человека.

Он вновь наполнил свой стакан и осушил его, но веселье улетучилось столь же внезапно, как и появилось. Он бухнулся в кресло напротив Шеррил, исподлобья глядя на нее помутневшим, затуманенным взглядом.

— Она возвращается завтра, — невесело усмехнулся он.

— Кто?

— Моя сестра. Моя разлюбезная сестрица. О, она возомнит себя великим человеком!

— Мистер Таггарт, вы не любите свою сестру?

Он снова горько усмехнулся. Смысл этой усмешки был столь красноречив, что она заменяла ответ.

— Но почему?

— Потому что она считает себя такой хорошей. Какое она имеет право так думать? Кто из нас имеет право считать себя хорошим? Мы все — ничтожные посредственности.

— Мистер Таггарт, вы говорите это не всерьез.

— Я просто хочу сказать, что мы всего лишь люди — а что такое человек? Слабое, гадкое, порочное существо, рожденное во грехе, нравственно испорченное и прогнившее до мозга костей. Смирение и покорность — единственные добродетели, которым должен следовать человек. Он должен жить на коленях, вымаливая прощение за свою грязную жизнь. Но когда человек возомнил себя хорошим — вот тогда он омерзителен по-настоящему, вне зависимости от поступков.

— Но если человек знает, что то, что он сделал, хорошо?

— В таком случае он должен извиниться.

— Перед кем?

— Перед теми, кто этого не сделал.

— Я... я вас не понимаю.

— Конечно, не понимаешь, и неудивительно. Для этого нужны годы и годы серьезнейших интеллектуальных изысканий. Ты слышала о книге «Метафизические противоречия вселенной», написанной доктором Притчетом? — Шеррил испуганно покачала головой, — Откуда ты знаешь, что хорошо? Откуда человек знает, что хорошо? Как он может быть в этом уверен? В мире нет абсолютов, как неопровержимо доказал доктор Притчет. Все лишь вопрос мнения. Откуда ты знаешь, что мост не рухнул? Ты всего лишь так думаешь. Откуда ты знаешь, что этот мост вообще существует? Ты думаешь, что философская система доктора Притчета — это что-то сугубо теоретическое, далекое от жизни, непрактичное? Это не так, далеко не так.

— Но, мистер Таггарт, железная дорога, которую вы построили...

— Да что в ней особенного, в этой дороге? Это всего-навсего материальное достижение. Что в ней такого значительного? Вообще, какое величие может быть в чем-то материальном? Лишь низменное животное может пялиться на этот мост, когда в жизни так много несравненно более достойного. Но разве что-нибудь достойное может завоевать признание? Нет! Только посмотри на людей. Из-за чего вся эта газетная шумиха? Из-за какого-то хитроумного сплетения кусков материи. Разве их волнуют более благородные проблемы? Разве они предоставляют первые полосы газет состоянию человеческой души? Разве замечают и ценят человека тонкого и чувствительного? И ты еще удивляешься, что великие люди обречены на несчастье в этом порочном мире. Я тебе вот что скажу... несчастье — это признак добродетели. Если человек несчастен, по-настоящему несчастен, это значит, что он — необыкновенная личность, на голову выше других.

На лице девушки появились озадаченность и беспокойство.

— Но, мистер Таггарт, вы же добились всего, чего хотели. Вам принадлежит лучшая железная дорога в стране, газеты называют вас выдающимся бизнесменом столетия, говорят, что акции вашей компании в мгновение ока принесли вам огромное состояние. Неужели вы не рады?

— Нет, — сказал Таггарт.

Шеррил испугалась, уловив в его коротком ответе внезапное проявление страха.

Она сама не знала, почему перешла на шепот, когда спросила:

— Неужели вы считаете, что было бы лучше, если бы этот мост рухнул?

— Я этого не говорил, — резко ответил Таггарт. Он пожал плечами и презрительно взмахнул рукой: — Ты не понимаешь.

— Извините, мистер Таггарт... Я знаю, мне еще так многому нужно научиться.

— Я говорю о жажде чего-то большего, чем этот мост. О жажде, которую не сможет утолить ничто материальное.

— Что это, мистер Таггарт? Чего вы хотите?

— Опять ты за свое! Как только ты спрашиваешь «что это», ты вновь возвращаешься в грубый материальный мир, где все может быть измерено и на все должен быть наклеен ярлык. Я говорю о вещах, которые невозможно описать материалистическими понятиями... о высочайших сферах духа, которых человеку не суждено достичь. Что значит любое достижение человека? Земля — всего лишь крохотный атом, затерявшийся в безграничных просторах вселенной. Что значит этот мост по сравнению с солнечной системой?

Взгляд Шеррил прояснился, на лице появилось радостное выражение понимания.

— Мистер Таггарт, это просто замечательно с вашей стороны — считать, что ваше достижение недостойно вас. Мне кажется, что, чего бы вы ни добились, вам всегда будет хотеться большего. Вы честолюбивы. Честолюбие — им я восхищаюсь больше всего. Не останавливаться, не опускать руки, не сдаваться, а упорно трудиться и добиваться своего... Я понимаю, мистер Таггарт... даже если мне и недоступны все высокие мысли.

— Научишься.

— О, я буду так стараться!

Она по-прежнему смотрела на него с восхищением. Он ходил по комнате, купаясь в этом взгляде, как в нежном солнечном свете. Таггарт подошел к бару, чтобы вновь наполнить свой стакан. В нише за баром висело зеркало. В нем он увидел свое отражение: длинное тело, искривленное небрежной, неряшливой позой, как будто отрицавшее само понятие грациозности, редеющие волосы и вялый, бесцветный рот. Его внезапно поразила мысль, что она не видит его истинного лица, а видит героя-строителя, с гордо расправленными плечами и развевающимися на ветру волосами. Таггарт усмехнулся, чувствуя, что неплохо подшутил над ней, ощущая смутное удовлетворение, напоминавшее радость победы: превосходство, порожденное тем, что он ее околпачил.

Потягивая коктейль, он посмотрел на дверь своей спальни и подумал об обычном завершении подобных приключений. Ему казалось, что это будет нетрудно: девушка слишком благоговела перед ним, чтобы сопротивляться. Она сидела на свету, слегка склонив голову, и он видел красно-коричневые отблески ее волос и полоску нежной, гладкой кожи у нее на плече. Таггарт отвернулся. «А зачем?» — подумал он.

Слабое желание, которое он испытывал, было не более чем чувством физического дискомфорта. Главным импульсом, подталкивавшим его к действию, была мысль не о девушке, а о мужчинах, которые не упустили бы подобной возможности. Он признавал, что Шеррил куда лучше, чем Бетти Поуп, пожалуй, она была самым лучшим человеком, с которым его сводила судьба. Это признание оставило его абсолютно равнодушным. Он испытывал к Шеррил то же, что и к Бетти Поуп: полное отсутствие чувств. Перспектива получить удовольствие не стоила труда; у него не было никакого желания получать удовольствие.

— Уже поздно, — сказал он. — Где ты живешь? Давай-ка я налью тебе еще и отвезу тебя домой.

Когда он попрощался с ней, стоя у дверей жалкого дома, расположенного в районе трущоб, Шеррил заколебалась, пытаясь подавить в себе желание задать ему вопрос, хотя ей очень этого хотелось.

— Я еще... — начала было она и замолчала.

— Что?

— Нет, нет, ничего.

Таггарт знал, что Шеррил хотела спросить, увидит ли она его еще, и ему доставило удовольствие не отвечать, хотя он знал, что обязательно увидит.

Она снова, словно в последний раз, взглянула на него и серьезно сказала тихим голосом:

— Мистер Таггарт, я очень благодарна вам за то, что вы... любой другой мужчина на вашем месте попытался бы... ему было бы нужно только это, но вы настолько выше всего этого, настолько выше...

Таггарт наклонился к ней. На его лице появилась легкая улыбка заинтересованности.

— А ты бы согласилась? — спросил он.

Она отстранилась от него, внезапно ужаснувшись собственным словам.

— О Господи... я не это хотела сказать. Я не пыталась намекнуть...

Она густо покраснела, резко повернулась и убежала вверх по длинной крутой лестнице.

Таггарт стоял на тротуаре, ощущая непривычное тяжелое, смутное удовлетворение, словно он совершил добродетельный поступок и тем самым отомстил каждому, кто приветствовал поезд, стоя вдоль линии Джона Галта.

* * *

Когда они прибыли в Филадельфию, Реардэн ушел, не сказав ни слова, словно ночи, проведенные вместе на обратном пути, ничего не значили в мире дневной реальности наводненных людьми платформ и проезжавших мимо поездов, — реальности, которую он всегда так уважал. В Нью-Йорк Дэгни поехала одна. Но поздно вечером в день приезда в ее квартире раздался звонок, и она знала, что ждала этого.

Войдя, Реардэн ничего не сказал, но посмотрел на Дэгни так, что его молчание показалось ей куда более теплым приветствием, чем любые слова. На его лице появилось что-то вроде презрительной улыбки, одновременно признававшей и насмехавшейся над его осознанием тех томительных часов нетерпеливого ожидания, которые пережили они оба. Он стоял посреди гостиной и неторопливо осматривался; это была ее квартира, единственное место в городе, которое было причиной его двухлетних мучений, о котором он не смел даже думать, но куда постоянно устремлялись его мысли, место, недоступное для него. Сейчас он вошел с небрежным видом хозяина. Он сел в кресло, вытянув ноги, а Дэгни стояла перед ним, словно ждала разрешения сесть, и это ожидание доставляло ей удовольствие.

— Должен ли я сказать, что ты блистательно проявила себя, построив эту линию? — спросил он.

Дэгни удивленно взглянула на него — он никогда не говорил ей подобных комплиментов. В его голосе сквозила неподдельная искренность, но лицо сохраняло едва уловимое насмешливое выражение; у нее возникло чувство, будто он говорит все это с какой-то непонятной целью.

— Я целый день только и делал, что отвечал на вопросы о тебе, о линии, о металле и о будущем. И еще принимал заказы на металл Реардэна. Они поступают со скоростью тысяча тонн в час. Когда это было, девять месяцев назад? Я не мог получить ни единого заказа. Сегодня мне пришлось отключить телефон, чтобы отделаться от тех, кто хотел поговорить лично со мной о том, как им необходим металл Реардэна. А что делала сегодня ты?

— Не знаю. Пыталась слушать отчеты Эдди, пыталась скрыться от людей, пыталась найти подвижной состав, чтобы вывести на линию Джона Галта побольше поездов, потому что расписание, которое я составила раньше, явно не годится, так мы не справимся даже с заказами, которые поступили лишь за эти три дня.

— Сегодня многие хотели увидеться с тобой, не так ли?

— Да, а что?

— Они отдали бы все на свете, чтобы поговорить с тобой, да?

— Да... наверное.

— Репортеры расспрашивали меня, какая ты. Молодой парень из местной газетенки все повторял, что ты необыкновенная женщина. Он сказал, что побоялся бы разговаривать с тобой, если бы ему предоставилась такая возможность. И он прав. Будущее, о котором все говорят и которого так боятся, будет таким, каким его сделаешь ты, потому что ты обладаешь силой и мужеством, которых никому из них не понять. Это твоя сила открыла перед ними дорогу к богатству, по которой все они теперь ползут, сила идти против всех и не признавать ничьей воли, кроме собственной.

Дэгни поняла, какую цель он преследовал, говоря все это. Она стояла посреди комнаты, выпрямившись и уперев руки в бока. Ее лицо было суровым и непреклонным. Она выслушивала его похвалы так, словно это были обжигающие оскорбления.

— Тебе ведь тоже все время задавали вопросы? — сказал он, наклонившись вперед и пристально глядя ей в глаза. — На тебя смотрели с восхищением, словно ты стоишь на

вершине горы, и тебя отделяет от всех огромное расстояние, и люди могут только обнажить перед тобой головы, да?

— Да, — прошептала она.

— Люди смотрели на тебя так, словно знали, что никто не имеет права приблизиться к тебе, заговорить в твоем присутствии или прикоснуться к складке твоего платья. Они ведь смотрели на тебя с уважением, с восторгом?

Реардэн схватил Дэгни за руку, повалил на колени, наклонился и поцеловал ее. Дэгни беззвучно рассмеялась, но глаза ее уже были полузакрыты, окутаны пеленой наслаждения.

Несколько часов спустя, когда, лежа в постели, Реардэн нежно гладил ее тело, он вдруг спросил, склонившись над ней, — и она поняла, что этот вопрос долго мучил его, увидев, как напряглось его лицо, услышав сдавленный стон, вырвавшийся из его груди, поняла, хотя его голос прозвучал тихо и ровно:

— Кто обладал тобой до меня?

Он смотрел на нее так, будто его вопрос обрел зримое воплощение — четкое, со всеми подробностями — и это зрелище было ему омерзительно, но он не хотел отвести взгляд. В его голосе звучали презрение, ненависть, страдание и вместе с тем какая-то необыкновенная заинтересованность, не имевшая ничего общего с душевными терзаниями. Он задал этот вопрос, крепко прижав ее к себе.

Она ответила, и ее голос прозвучал ровно и спокойно, но он заметил в ее глазах недобрые огоньки, словно предостерегавшие его, что она все поняла.

— До тебя у меня был всего один мужчина, Хэнк.

— Когда?

— Когда мне было семнадцать.

— И долго это продолжалось?

— Несколько лет.

— Кто он?

Лежа на его руке, Дэгни слегка отстранилась. Он наклонился к ней, лицо его напряглось. Она выдержала его взгляд.

— Этого я тебе не скажу, — ответила она.

— Ты любила его?

— Я не буду отвечать на этот вопрос.

— Тебе нравилось спать с ним?

— Да.

От смеха, искрившегося в ее глазах, ответ прозвучал как звонкая пощечина. Дэгни смеялась, потому что знала: именно такого ответа он боялся и именно такой ответ хотел услышать.

Он заломил ей руки за спину. Дэгни лежала беспомощная, прижавшись к нему грудью; она почувствовала резкую боль в лопатках и услышала злость и удовольствие, прозвучавшие в его хрипловатом голосе:

— Кто он?

Дэгни, не отвечая, смотрела на него. Ее темные глаза излучали какой-то необыкновенный свет, и он заметил, что ее искаженные болью губы сложились в насмешливую улыбку.

Поцеловав ее, он увидел, как эта улыбка исчезла, уступив место выражению покорности и смирения. Он сжимал ее тело так, словно неистовство и отчаяние, с которыми он овладевал ею, могли уничтожить его неведомого соперника, стереть его из ее прошлого, более того, словно благодаря неистовству и отчаянию все, что было связано с ней, даже его соперник, превращалось для него в источник наслаждения. Она прильнула к нему, яростно обхватив его руками, и он понял, что она хотела, чтобы ею овладевали именно так и не иначе.

* * *

Лента конвейера мерно ползла на фоне огненных полосок вечернего неба, поднимая уголь к вершине далекого элеватора; бесчисленное множество маленьких черных бадеек появлялось словно откуда-то из-под земли и по диагонали поднималось вверх через освещенное лучами заходящего солнца небо. Гремя цепями, молодой человек в синей спецовке закреплял станки и оборудование на вагонах-платформах, стоявших на запасных путях шарикоподшипниковой компании Квинна из Коннектикута.

Мистер Моуэн из Объединенной компании по производству стрелок и сигнальных систем стоял рядом с человеком в спецовке. Он остановился, чтобы понаблюдать за ним, возвращаясь домой со своего завода. На нем было легкое пальто, обтягивающее приземистое, с брюшком тело, и котелок, покрывавший голову с седеющими светлыми волосами. В воздухе чувствовалось дыхание приближающихся осенних холодов. Все заводские ворота были широко распахнуты; рабочие вывозили краны и станки. Как будто из тела вынимают все жизненно важные органы и оставляют лишь скелет, подумал мистер Моуэн.

— Еще одна? — спросил Моуэн, указав пальцем на завод, хотя ответ был ему прекрасно известен.

— Что? — отозвался молодой человек, который только сейчас заметил, что Моуэн стоит рядом.

— Еще одна компания переезжает в Колорадо?

— Угу.

— За последние две недели это уже третья компания. Из Коннектикута. А что сейчас творится в Нью-Джерси, на Род-Айленде, в Массачусетсе и по всему Атлантическому побережью... — Молодой человек не обращал на Моуэна никакого внимания и, похоже, не слушал. — И все утекает в Колорадо. Все деньги. — Молодой человек перебросил цепь через что-то покрытое брезентом и начал взбираться вверх. — Людям подобает испытывать хоть какое-нибудь чувство к родному штату, преданность ему... А они бегут. Не понимаю, что происходит с людьми.

— Это все из-за закона.

— Из-за какого закона?

— Закона о равных возможностях.

— То есть как?

— Я слышал, что мистер Квинн год назад собирался открыть филиал в Колорадо. Закон лишил его такой возможности, вот он и решил полностью перебраться туда.

— Не думаю, что это может служить оправданием. Этот закон был необходим. Стыд и позор — старые фирмы, которые проработали здесь целые поколения... Нужен специальный закон...

Молодой человек работал быстро и ловко, словно получал от этого удовольствие. За его спиной к небу, грохоча, поднимался конвейер. Вдали, возвышаясь словно флагштоки, виднелись четыре трубы, над которыми в освещенном закатом небе медленно развевались длинные дымовые знамена.

Моуэн помнил эти трубы еще со времен своего отца и деда, когда был маленьким. Тридцать лет он наблюдал из окон своего кабинета за лентой конвейера. То, что компания Квинна исчезнет с этой улицы, казалось ему непостижимым. Он знал о решении Квинна и не верил этому; скорее, верил так же, как всем словам, которые слышал или сам произносил: как звукам, которые не имели непосредственного отношения к реальному миру. Теперь он знал, что это не пустые слова. Он стоял на запасном пути около вагонов, словно их еще можно было остановить.

— Это несправедливо. — Он обращался главным образом к полоске вечернего неба, но слышать его мог только молодой человек. — Во времена моего отца все было иначе. Я птица невысокого полета, ни с кем не хочу драться. Да что же происходит с миром? — Его вопрос остался без ответа. — Вот ты, к примеру. Они забирают тебя с собой в Колорадо?

— Меня? Нет. Я здесь не работаю. Я получил эту работу лишь на время, помогаю все отгрузить.

— И куда же ты пойдешь, когда они уедут?

— Понятия не имею.

— А что ты будешь делать, если и другие последуют за ними?

— Ждать и смотреть.

Моуэн в сомнении уставился на рабочего: он не знал, к кому в большей степени относится этот ответ — к нему или к этому парню. Но тот сосредоточился на работе и даже не смотрел вниз. Парень двинулся к следующей платформе, и Моуэн последовал за ним, глядя вверх и словно взывая к чему-то в небесах:

— У меня тоже есть права! Я здесь родился. И думал, что, когда вырасту, все старые компании останутся здесь. Я думал, что буду управлять заводом, как мой отец. Человек — часть общества, разве он не имеет права рассчитывать на общество?.. С этим надо что-то делать.

— С чем?

— Я знаю, ты считаешь это чем-то выдающимся — весь этот бум вокруг «Таггарт трансконтинентал» и металла Реардэна, эту золотую лихорадку в Колорадо, это шумное веселье, устроенное Вайетом и его друзьями, которые расширяют свое производство, словно переполненный чайник, брызжущий кипятком во все стороны! Все думают, что это что-то грандиозное, куда ни ткнись, везде только об этом и говорят. Люди просто обалдели, все что-то планируют, словно шестилетние дети, собирающиеся на каникулы. Можно подумать, наступил какой-то общенациональный медовый месяц, бесконечное Четвертое июля.

Парень не ответил.

— Я так не считаю, — сказал Моуэн и добавил чуть тише: — Газеты тоже так не думают, учти, газеты ничего такого не пишут.

В ответ Моуэн услышал лишь лязг цепей.

— Почему все бегут в Колорадо? Что там есть такого, чего нет у нас?

Парень усмехнулся:

— Может быть, здесь есть что-то такое, чего нет у них?

— Но что именно? Я этого никак не могу понять. Это же отсталый, примитивный штат. У них нет даже нормального правительства. Это худшее правительство во всей федерации. Самое ленивое. Оно ничего не делает, если не принимать во внимание суд и полицию. Оно ничего не делает для людей. Никому не помогает. Не понимаю, почему наши лучшие компании так рвутся туда.

Парень взглянул на него, но ничего не ответил. Моуэн вздохнул:

— Это неправильно. Закон о равных возможностях по замыслу очень хорош. У каждого должен быть шанс в жизни. Стыд и позор, что такие люди, как Квинн, нечестно используют этот закон. Почему он не позволил кому-то другому начать производство шарикоподшипников в Колорадо?.. Почему люди из Колорадо не оставят нас в покое? Компания «Стоктон фаундри» не имела права начинать производство железнодорожных стрелок и сигнальных систем. Я занимаюсь этим уже долгие годы, у меня право старшинства. Это несправедливо, это самая что ни на есть хищническая конкуренция, надо запретить ее. Где я теперь буду продавать стрелки и сигнальные системы? Кому я их буду продавать? В Колорадо были две большие железные дороги. Теперь «Финикс — Дуранго» больше нет, осталась лишь «Таггарт трансконтинентал». Это несправедливо. Зачем они прогнали Дэна Конвэя? Должно же быть место для конкуренции. Я целых полгода ждал, когда Орен Бойл поставит мне сталь, а сейчас он говорит, что не может ничего обещать, потому что металл Реардэна разрушил его рынок ко всем чертям, на этот металл возник небывалый спрос, и Бойл вынужден сокращать производство. Несправедливо, что Реардэну дозволено разрушать чужие рынки сбыта. Я тоже хочу получить этот металл, он мне нужен, но поди достань его! За ним такая очередь, что, выстрой всех в одну колонну, и она растянется на три штата. Никто не может получить его металл за исключением его старых друзей, таких как Вайет, Денеггер и им подобные. Это несправедливо. Это дискриминация. Я ничем не хуже других и имею право на свою долю металла.

Парень оторвался от работы и сказал:

— На прошлой неделе я был в Пенсильвании и видел заводы Реардэна. Вот где кипит работа! Они строят четыре новые печи, еще шесть на подходе... Новые печи, — сказал он, глядя на юг, — последние пять лет их не строили на всем Атлантическом побережье. — Он стоял на завернутом в брезент моторе и смотрел на сгущавшиеся сумерки с едва уловимой улыбкой, в которой чувствовались пыл и страстное стремление, — так человек вспоминает вдалеке о любимой. — Кипит работа... — повторил он.

Затем улыбка резко исчезла с его лица. Он дернул цепь — это был первый срыв в его спокойных, уверенных движениях, что-то вроде вспышки гнева.

Моуэн посмотрел на горизонт, на конвейер, колеса и дым; дым медленно и спокойно рассеивался в воздухе, растянувшись в сторону Нью-Йорка длинной лентой, исчезающей где-то за горизонтом. Ему стало спокойнее, когда он подумал о Нью-Йорке, объятом этими языками священного огня, окольцованном трубами заводов, цистернами с бензином, кранами и линиями высоковольтных передач. Он почувствовал приток сил, исходивший от каждого строения знакомой улицы. Ему нравился силуэт возвышавшегося над ним молодого парня; в том, как тот работал, было что-то успокаивающее, как в линии горизонта... И все же Моуэн задавался вопросом, почему у него возникло такое чувство, будто где-то росла и ширилась трещина, разъедающая прочные, сложенные на века стены.

— Надо что-то делать, — сказал Моуэн. — На прошлой неделе разорился один мой друг. Он добывал нефть, у него было несколько скважин в Оклахоме. Не смог конкурировать с Вайетом. Надо ввести ограничения на добычу нефти. Надо запретить Вайету добывать так много нефти, не то он всех смоет с рынка... Вчера я застрял в Нью-Йорке. Пришлось оставить там машину и возвращаться домой на этом чертовом поезде. Я не смог заправиться, говорят, в городе страшная напряженка с бензином... Так нельзя. С этим надо что-то делать... — Глядя на горизонт, мистер Моуэн задался вопросом, в чем заключается безымянная угроза всему окружающему и от кого она исходит.

— Что вы хотите с этим делать? — спросил парень.

— Кто, я? — удивился Моуэн. — Откуда я знаю? Я человек маленький и не могу решать национальных проблем. Я просто хочу зарабатывать себе на жизнь. Но должен же кто-то исправить все это... Это неправильно... Послушай, как тебя зовут?

— Оуэн Келлог.

— Послушай, Келлог, как ты думаешь, что будет с миром?

— Вам это ни к чему.

На одной из башен вдали раздался гудок для рабочих ночной смены, и Моуэн вдруг понял, что время уже позднее. Он вздохнул и, застегивая пальто, повернулся, чтобы уйти.

— Любые проблемы решаются, — сказал он. — Предпринимаются шаги. Конструктивные шаги. Законодательное собрание приняло закон, который дает более широкие полномочия Отделу экономического планирования и национальных ресурсов. На должность директора назначен очень способный человек. Не могу сказать, что слышал о нем раньше, но газеты говорят, что он еще заявит о себе. Его зовут Висли Мауч.

* * *

Дэгни стояла у окна в своей гостиной и смотрела на город. Было поздно, и огни города напоминали последние искорки, догоравшие на черном пепелище большого костра.

Она ощущала необыкновенное спокойствие и жалела, что не может дать волю чувствам и вновь пережить каждое мгновение месяца, который стремительно промчался мимо нее. У нее не было времени почувствовать, что она возвратилась в свой кабинет в здании «Таггарт трансконтинентал». Работы было так много, что она забыла, что это возвращение из ссылки. Она не помнила, что сказал ей Джим по возвращении и сказал ли он что-нибудь вообще. В мире был лишь один человек, мнение которого ей хотелось узнать. Она позвонила в отель «Вэйн-Фолкленд», но ей сказали, что сеньор Франциско Д'Анкония уехал обратно в Буэнос-Айрес.

Она помнила мгновение, когда расписалась под длинным юридическим документом, положив тем самым конец линии Джона Галта. Отныне это вновь стало линией Рио-Норт компании «Таггарт трансконтинентал», но рабочие поездных бригад называли линию прежним именем. Ей тоже трудно было забыть его. Дэгни заставляла себя не употреблять слова «линия Джона Галта» и задавалась вопросом, почему это требовало от нее усилий и почему от этого ей становилось грустно.

Однажды вечером, поддавшись внезапному порыву, она завернула за угол здания компании и направилась к глухому закоулку, чтобы в последний раз взглянуть на офис «Джон Галт инкорпорейтэд». Дэгни сама не знала, чего хотела, — просто посмотреть, думала она. Вдоль тротуара стоял деревянный забор — старое здание сносили. Дэгни перелезла через забор и при свете уличного фонаря, который когда-то отбрасывал на тротуар тень таинственного незнакомца, посмотрела через окно на то, что осталось от ее бывшего офиса. От первого этажа не осталось ничего; стены рухнули, с потолка свисали искореженные трубы, пол был усеян битым кирпичом. Смотреть было не на что.

Она спросила Реардэна, не приходил ли он однажды ночью прошлой весной к ней под окна, борясь с желанием зайти. Но прежде чем тот ответил, поняла, что это был не он. Дэгни не сказала ему, почему задала этот вопрос. Она сама не понимала, почему это воспоминание временами беспокоило ее.

Дата добавления: 2015-08-09