Часть вторая 8 страница

– Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы в ночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такие планы?

– Какие новости у Тома?

– Все в порядке, – сказал он, и колючий озноб прошел у него по телу.

– Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы, кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал очень аккуратно.

– Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А может быть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается.

– Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорил по-английски?

– А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? И в Энгадине и в Цуге.

– У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии?

– Только та, которая и у тебя есть.

– Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можно выпить.

– Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Вино в погребе.

– Только не уходи надолго.

– Не подходящие слова для нас с тобой.

– Не уходи надолго, – повторила она. – Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не в этом была беда. Ты сам знаешь.

– Знаю, – сказал он. – И я не уйду надолго.

– Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть?

– Может быть, – сказал Томас Хадсон. И прибавил, обращаясь к коту: – Ты пока побудь с нею, Бойз.

Зачем? – думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял эту комедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранить свое горе для себя одного? Но разве я правда такой?

А что было делать? – думал он. Как сказать матери о гибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себе сказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ и сейчас.

Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть.

– Том, – услышал он ее голос. – Мне тоскливо одной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя.

– Сбрось его на пол. Я сейчас, только наколю лед. Слуга ушел в деревню.

– Да бог с ним. Мне уже не хочется пить.

– Мне тоже, – сказал он и вернулся в комнату, мягко ступая по циновке после гулкого изразцового пола. Он взглянул на нее и убедился, что она здесь, не исчезла.

– Ты не хочешь о нем говорить, – сказала она.

– Не хочу.

– А почему? Разве так не лучше?

– Он слишком похож на тебя.

– Не в том дело. Скажи мне. Он погиб?

– Да, погиб.

– Обними меня, Том, только крепче. Я, кажется, правда заболела.

Он почувствовал, что ее бьет дрожь, и он опустился на колени у кресла, и обнял ее, и чувствовал, как она дрожит всем телом. Потом она сказала:

– Бедный ты мой. Бедный, бедный. – Помолчав, она сказала еще: – Прости меня за все, что я когда-нибудь делала или говорила.

– Ты меня прости.

– Бедный ты, и бедная я.

– Бедные все, – сказал он, по не добавил: «Бедный Том».

– Больше тебе нечего мне рассказать?

– Нет. Только это.

– Вероятно, мы потом научимся справляться.

– Очень может быть.

– Я бы хотела заплакать, но у меня внутри только пустота, от которой мутит.

– Понимаю.

– У всех это случается?

– Почти. Но у нас это уже больше случиться не может.

– Мне теперь кажется, будто мы в доме у мертвого.

– Я жалею, что не сказал тебе, как только мы встретились.

– Да нет, все равно, – сказала она. – Ты всегда был такой, все откладывал. Я не жалею.

– Я так нестерпимо хотел тебя, что поступил, как эгоист и дурак.

– Это не эгоизм. Мы всегда любили друг друга. Только слишком часто совершали ошибки.

– Особенно я.

– Нет. Мы оба. Давай больше никогда не будем ссориться, хорошо?

Что-то вдруг произошло в ней, она наконец разрыдалась и сказала:

– О Томми, я не могу, не могу это вынести.

– Я понимаю, – сказал он. – Родная моя, дорогая, прекрасная. Я тоже не могу.

– Мы были такие молодые, и глупые, и такие красивые оба, а Томми – господи, до чего же он был хорош…

– Весь в мать.

– Теперь этого уже и не докажешь ничем.

– Моя бедная любимая девочка.

– Что же мы будем делать дальше?

– Ты будешь заниматься своим делом, а я – своим.

– Нельзя ли нам хоть немного побыть вместе?

– Только если не уляжется ветер.

– Так пусть дует подольше. Иди ко мне – или, может быть, это нехорошо сейчас?

– Том бы не осудил нас за это.

– Я тоже так думаю. Помнишь, как ты ходил на лыжах, посадив его к себе на плечи, и мы спускались с гор уже в сумерках и пели, проходя через сад за гостиницей?

– Я всю помню.

– Я тоже, – сказала она. – Почему мы были такие глупые?

– Мы были не только влюбленными, но и соперниками.

– Увы, да. Но ведь ты никого другого не любишь, правда? Ведь теперь это все, что у нас осталось.

– Нет. Можешь мне верить.

– И я нет. А мы не могли бы вернуться друг к другу, как тебе кажется?

– Не знаю, что бы из этого вышло. Можно попробовать.

– Долго еще продлится война?

– Спроси у того, кто над нею хозяин.

– Несколько лет?

– Год-два во всяком случае.

– А тебя тоже могут убить?

– Вполне.

– Тогда что толку?

– Ну а если меня не убьют?

– Не знаю. Может быть, теперь, когда Тома нет, мы не станем злобствовать и давать волю самому дурному в себе.

– Я могу постараться. Злобы у меня нет, а с дурным в себе я научился справляться. Правда.

– Вот как? Это проститутки тебя умудрили?

– Должно быть. Но если мы будем вместе, они мне не понадобятся.

– Ты всегда умел для всего найти красивые слова.

– Ну вот. Уже начинается.

– Нет. Ведь мы в доме у мертвого.

– Ты это уже говорила.

– Извини, пожалуйста, – сказала она. – Но я не знаю, как по-другому сказать то же самое. У меня сейчас как-то немеет внутри.

– Чем дальше, тем больше будет неметь, – сказал он. – И вначале это не дает облегчения. Но потом будет легче.

– Скажи мне все самое худшее, что тебе известно, может быть, тогда быстрей онемеет совсем.

– Хорошо, – сказал он. – Как же я люблю тебя, господи.

– И всегда любил, – сказала она. – Ну, говори же.

Он сидел у ее ног и не смотрел на нее. Он смотрел на кота Бойза, который лениво развалился на циновке в солнечном прямоугольнике, падавшем от большого окна.

– Он был сбит зенитным орудием во время разведывательного полета в районе Абвиля.

– Он не выпрыгнул с парашютом?

– Нет. Машина сгорела. Вероятно, его убило сразу.

– Слава богу, – сказала она. – Слава богу, если так.

– Я почти уверен в этом. Он бы успел выпрыгнуть.

– Ты мне правду говоришь? Может быть, парашют сгорел после того, как он выпрыгнул?

– Нет, – солгал он, решив, что на сегодня довольно.

– От кого ты узнал?

Он назвал знакомое имя.

– Тогда это верно, – сказала она. – У меня больше нет сына и у тебя тоже. Надо привыкать к этому. Больше ты ничего не знаешь?

– Нет, – сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно правдивей.

– А мы будем жить дальше?

– Именно.

– Чем же?

– Ничем, – сказал он.

– Можно я останусь и буду с тобой?

– Едва ли в этом есть смысл, – сказал он. – Как только немного утихнет, я должен буду уйти в рейс. Ты не из болтливых, и ты умеешь похоронить то, что слышишь от меня. Так вот, похорони это.

– Но я бы могла быть с тобой, пока ты здесь, а потом дожидаться твоего возвращения.

– Не стоит, – сказал он. – Я никогда не знаю, когда мы вернемся, и потом, тебе будет тяжелей без работы. Если хочешь, побудь, пока мы не уйдем в рейс.

– Хорошо, – сказала она. – Я побуду с тобой это время, и никто нам не помешает думать о Томе. И любить друг друга, как только ты скажешь, что можно.

– Эта комната никак не связана с Томом.

– Да. А с кем она связана, тех я самый дух изгоню отсюда.

– Может быть, нам правда поесть чего-нибудь и выпить по стакану вина?

– Бутылку вина, – сказала она. – Он был такой красивый мальчик, Том. И такой забавный, и такой добрый.

– Послушай, из чего ты сделана?

– Из того, что ты любишь, – сказала она. – С примесью стали.

– Не пойму, куда девались все слуги, – сказал Томас Хадсон. – Они, правда, не ждали, что я вернусь сегодня домой. Но кто-то, во всяком случае, должен дежурить у телефона. Сейчас принесу вино. Оно уже, наверно, холодное.

Он откупорил бутылку и налил два стакана. Это было то вино, которое он приберегал для своих возвращений и пил его, уже успев поостыть после рейса, и на поверхности дружелюбно вскипали мелкие аккуратные пузырьки.

– За нас и за все, чего у нас уже нет, и за все, что у нас будет.

– Было, – сказал он.

– Было, – сказала она. Потом она сказала: – Единственное, чему ты всегда оставался верен, – это хорошему вину.

– Большое достоинство, не правда ли?

– Извини, мне не нужно было упрекать тебя утром, что ты много выпил.

– Ты знаешь, это мне очень помогает. Смешно, а это так.

– Что именно – то, что ты пил, или упреки?

– То, что я пил. Замороженное, в высоких стаканах.

– Возможно. И я впредь воздержусь от замечаний – разве насчет того, что в этом доме очень трудно дождаться какой-нибудь еды.

– Умей терпеть. Сколько раз ты меня этому учила.

– Я терплю, – сказала она. – Только я голодна. Я теперь понимаю, почему люди едят на поминках.

– Ничего, будь циничной, если тебе от этого легче.

– И буду, не беспокойся. Не прикажешь ли извиняться за каждое сказанное слово? Я уже раз извинилась, хватит.

– Слушай, ты, – сказал он. – Я живу с этим на три недели дольше тебя и, должно быть, уже нахожусь в другой стадии.

– Ну конечно, ты всегда в другой стадии, более значительной и интересной. Я тебя знаю. Не пора ли тебе возвращаться к своим шлюхам?

– Может быть, ты все-таки перестанешь?

– Нет. Мне так лучше.

– Кто это написал «Помилуй всех женщин, Мария»?

– Мужчина, конечно, – сказала она. – Какая-то сволочь в брюках.

– Хочешь, я прочитаю тебе эту вещь целиком?

– Нет. И вообще ты мне уже надоел со своим «на три недели дольше» и со всем прочим. Если я нестроевая, а ты занят чем-то настолько секретным, что даже спишь только с кошкой, чтобы не проговориться во сне, это…

– Тебе все еще не ясно, почему мы расстались?

– Расстались потому, что ты мне надоел. Ты всегда любил меня, и не мог не любить, и теперь не можешь.

– Это верно.

Рядом, в столовой, стоял мальчик-слуга и все слышал. Он и прежде не раз становился невольным свидетелем ссор и всегда огорчался этим так, что его даже в пот кидало. Он любил своего хозяина, любил его кошек и собак и с почтительным восхищением относился к красивым женщинам, бывавшим в доме, и, когда они ссорились, ему было невыразимо грустно. А эта женщина красивее всех других, и все равно кабальеро ссорится с ней, и она говорит кабальеро недобрые слова.

– Сеньор, – сказал он, подойдя к двери. – Простите великодушно. Но не выйдете ли вы в кухню, мне нужно кое-что передать вам.

– Извини, дорогая.

– Все какие-то тайны, – сказала она и налила себе еще вина.

– Сеньор, – сказал мальчик, когда они вышли. – Звонил лейтенант и просил вас немедленно явиться, даже повторил два раза: немедленно. Он сказал, что вы знаете куда и что это по делу. Я не хотел разговаривать по нашему телефону и позвонил из деревни во «Флоридиту». Там мне сказали, что вы поехали сюда.

– Хорошо, – сказал Томас Хадсон. – Большое тебе спасибо. Пожалуйста, изжарь нам с сеньорой яичницу и скажи шоферу, чтобы готовил машину.

– Слушаю, сэр.

– Что случилось, Том? Что-нибудь нехорошее?

– Меня вызывают на работу.

– Ты ведь говорил, что в такой ветер нельзя.

– Говорил. Но это не от меня зависит.

– Мне остаться здесь?

– Оставайся, если хочешь. Можешь почитать письма Тома, а к шести мой шофер отвезет тебя на аэродром.

– Хорошо.

– Можешь взять письма себе, если хочешь, и фотографии тоже, и все, что попадется. Просмотри все ящики моего стола.

– А ты все-таки изменился.

– Может, кой в чем и изменился, – сказал он. – Пойди в мастерскую, взгляни на работы, – сказал он. – Там есть неплохие вещи, написанные раньше, до всего. Возьми что понравится. Есть твой портрет, неплохой.

– Я возьму его, – сказала она. – Какой ты хороший, когда ты хороший.

– Почитай и ее письма, если захочешь. Среди них есть уникальные, прямо хоть в музей. Их тоже можешь взять, если это тебя позабавит.

– Ты, видно, думаешь, что я разъезжаю с сундуком.

– Ну, прочтешь, а потом спустишь в унитаз в самолете.

– Вот разве что.

– Я еще постараюсь вернуться к твоему отъезду. Но не знаю, удастся ли, так что не жди. Если шофер должен будет задержаться со мной, я пришлю такси, и оно отвезет тебя в отель или на аэродром.

– Хорошо.

– Если тебе что понадобится, скажи мальчику. Он тебе и выгладить может что нужно, а ты пока надень что-нибудь из моих вещей.

– Хорошо. Ты только люби меня, Том, и пусть такое, как только что было, этому не мешает.

– Не бойся. Это все пустяки, а не любить тебя я не могу, ты же сама сказала.

– Вот пусть так оно и будет.

– Это не от меня зависит. Возьми любые книги, все, что тебе приглянется в доме, а мою яичницу, всю или половину, отдай Бойзу. Ему только нужно нарезать помельче, он так любит. Ну, мне пора. И так уже вышла задержка.

– До свидания, Том.

– До свидания, чертовка. Смотри береги себя. А мне, верно, не предстоит ничего серьезного.

Он толкнул дверь и вышел. Кот прошмыгнул в коридор вместе с ним и смотрел на него, задрав мордочку кверху.

– Ничего, Бойз, все в порядке, – сказал он коту. – Я еще покажусь тут до выхода в море.

– Куда ехать? – спросил шофер.

– В город.

Не могу представить себе, чтобы нам нашлось дело в такую погоду. А может, и обнаружено что-нибудь. Может, кто-нибудь терпит бедствие в море. Черт, только бы не впустую опять. Не забыть бы составить коротенькое завещание, чтобы дом в случае чего достался ей. И не забыть заверить его в посольстве и положить в сейф. Она молодец, сумела принять это и не сломиться. Но до нее еще не дошло по-настоящему. Жаль, когда дойдет, меня с ней не будет. Жаль, я ничем не могу помочь ей. А может, еще смогу, если на этот раз все сойдет благополучно, и на следующий тоже, и на через следующий.

Ладно, пока пусть сойдет и на этот раз. Интересно, возьмет ли она письма и прочее. Надеюсь, возьмет, и надеюсь, она не забудет дать Бойзу яичницу. Когда холодно, у него всегда разыгрывается голод.

Разыскать людей будет нетрудно, вот только как катер, выдержит ли еще рейс до ремонта. Ну один-то выдержит. Один-то наверняка выдержит. Рискнем, во всяком случае. Запасных частей у нас хватит. Удалось бы только поближе подойти, это главное. А хорошо было бы, если бы не понадобилось выходить сегодня. Наверно, хорошо было бы. Да, черта с два.

Давай разберемся. Сына ты потерял. Любовь потерял. От славы уже давным-давно отказался. Остается долг, и его нужно исполнять.

А в чем он, твой долг? В том, что ты на себя взял. А все прочее, что ты на себя брал в жизни?

Она в это время лежала на постели в большой спальне, комнате, чем-то напоминавшей «Нормандию», и кот Бойз лежал около нее. Яичницу она так и не могла съесть, а вино показалось ей безвкусным. Всю яичницу она отдала Бойзу, нарезав на маленькие кусочки, а сама выдвинула верхний ящик стола, и увидела почерк сына на голубых конвертах со штампом цензуры, и вернулась назад, и ничком бросилась на кровать.

– И тот и другой, – сказала она коту, разнеженному яичницей и теплом, исходившим от женщины, которая была рядом. – И тот и другой, – сказала она. – Скажи, Бойз, что же нам теперь делать?

Кот тихонько урчал.

– Ты тоже не знаешь, Бойз, – сказала она. – И никто не знает.

Дата добавления: 2015-08-18