Часть первая 12 страница. – Расскажите нам еще про Париж, – сказал Дэвид

– Расскажите нам еще про Париж, – сказал Дэвид. – Раз мы туда едем, нам нужно узнать о нем побольше.

– Я помню, Одри, как мы, бывало, стояли у самых перил и лошади, после заключительного препятствия, мчались прямо на нас, словно вырастая с каждой секундой, и помню глухой стук копыт по дерну, когда они наконец пролетали мимо.

– А ты помнишь, как в холодные дни мы теснились к большим braziers, чтобы согреться, и ели бутерброды, купленные в баре?

– Лучше всего бывало осенью, – сказал Том-младший. – Домой мы возвращались в открытом экипаже, помните? Через Булонский лес и потом вдоль берега, а кругом уже сумерки, и жгут сухие листья, и буксиры тянут баржи по Сене.

– Как это ты так хорошо все запомнил? Ведь ты был совсем крошечным мальчуганом.

– Я помню каждый мост от Сюрена до Шарантона, – сказал Том-младший.

– Быть не может.

– Я не взялся бы перечислить их по названиям. Но они у меня все в голове.

– Не поверю я, что ты все это помнишь. И потом, река ведь довольно безобразна, кое-где и многие мосты тоже.

– Знаю. Но ведь я еще после вас очень долго жил в Париже, и мы с папой чуть не все берега исходили пешком. И где красиво и где безобразно, и во многих местах я с приятелями ловил рыбу.

– Ты, правда, ловил рыбу в Сене?

– Правда.

– И твой папа тоже?

– Не так часто, но иногда ловил – в Шарантоне. Но обычно ему после работы хотелось размяться, и мы с ним ходили и ходили, пока я не уставал до того, что уже не мог идти дальше, и тогда мы возвращались домой на автобусе. А когда у нас стало больше денег, то в экипаже или на такси.

– Но были же у вас деньги в тот год, когда мы ездили на скачки.

– Наверно, были, – сказал Том-младший. – Вот этого я точно не помню. Скорей всего – когда были, когда нет.

– А у нас всегда были деньги, – сказала девушка. – Мама выходила замуж только за людей с большими деньгами.

– Значит, вы богатая, Одри? – спросил Том-младший.

– Нет, – сказала девушка. – Мой отец частью истратил, частью потерял свое состояние после того, как женился на маме, а ни один из моих отчимов меня не обеспечил.

– Вам деньги не нужны, – сказал ей Эндрю.

– Знаете что, живите у нас, – сказал ей Томми. – Вам у нас будет очень хорошо.

– Заманчивое предложение. Но не могу же я жить на ваш счет.

– Мы отсюда едем в Париж, – сказал Энди. – Поедемте с нами. Вот будет здорово. Мы с вами вдвоем осмотрим все арондисманы.

– Надо будет подумать, – сказала девушка.

– Хотите, я вам приготовлю коктейль, чтобы легче было принять решение, – сказал Дэвид. – В книгах мистера Дэвиса всегда так поступают.

– Вы меня подпоить хотите.

– Известный прием торговцев живым товаром, – сказал Том-младший. – А когда жертва приходит в себя, оказывается, она уже в Буэнос-Айресе.

– Ну, значит, ей дали чего-нибудь адски крепкого, – сказал Дэвид. – До Буэнос-Айреса неблизкий путь.

– Ничего нет крепче мартини, который приготовляет мистер Дэвис, – сказал Эндрю. – Угостите ее своим мартини, мистер Дэвис.

– Хотите, Одри? – спросил Роджер.

– Выпью, если не слишком долго ждать ленча.

Роджер пошел приготовлять коктейль, а Том-младший пересел к девушке поближе. Энди теперь сидел у ее ног.

– Смотрите, Одри, лучше не пейте, – сказал Том-младший. – Ведь это первый шаг. Помните, ce n'est que le premier pas qui compte19.

Наверху Томас Хадсон продолжал накладывать мазок за мазком. Он невольно слушал их разговор, но ни разу не глянул вниз после того, как они вернулись с купания. Ему трудно приходилось в том панцире работы, который он создал себе для защиты от внешнего мира, но он думал: если я брошу работать сейчас, я могу совсем лишиться этой защиты. Ведь будет довольно времени для работы, когда они все уедут, возразил он себе. Но он знал, что бросать сейчас работу нельзя, что тогда рушится вся система безопасности, которую он себе создал работой. Сделаю ровно столько, сколько сделал бы, если б их тут не было, думал он. Потом приберу все и пойду вниз, а Рейберна, и Париж, и все прошлое выкину из головы. Но, работая, он чувствовал, как внутрь уже закрадывается тоска одиночества. Работай, сказал он себе. Держись и не изменяй своим привычкам, они скоро понадобятся тебе.

Когда Томас Хадсон отработал положенное и спустился вниз, мысли его еще были заняты живописью. Он сказал девушке: «Привет!», потом отвернулся в сторону. Потом снова посмотрел на нее.

– Я поневоле все слышал, – сказал он. – Или, если хотите, подслушал. Очень рад, что мы, оказывается, старые друзья.

– И я рада. А вы меня в самом деле не узнали?

– Может быть, и узнал, – сказал он. – Ну, пора к столу. Вы уже высохли, Одри?

– Я приму душ и переоденусь, – сказала она. – У меня с собой блузка и юбка.

– Скажи Джозефу и Эдди, что мы готовы, – сказал Томас Хадсон Тому-младшему. – Идемте, Одри, я покажу вам, где душ.

Роджер ушел в дом.

– Мне было бы неприятно думать, что я сюда попала обманом, – сказала девушка.

– Вы этого и не сделали, – сказал Томас Хадсон.

– Я могу ему чем-нибудь помочь, как вам кажется?

– Попробуйте. Для спасения его души нужно, чтобы он стал хорошо работать. Я по душам не специалист. Но я знаю, что свою он продешевил, когда первый раз приехал на побережье.

– Но ведь он теперь пишет новый роман. И роман замечательный.

– Откуда вы это знаете?

– Читала в газете. В статье Чолли Никербокера, кажется.

– А-а, – сказал Томас Хадсон. – Ну, тогда, значит, так и есть.

– Вы, правда, думаете, что я могу ему помочь?

– Попробуйте.

– Это все не так просто.

– Просто ничего не бывает.

– Рассказать вам почему?

– Нет, – сказал Томас Хадсон. – Лучше вы причешитесь, оденьтесь и приходите наверх. А то пока он ожидает, ему может попасться на глаза другая женщина.

– Вы раньше таким не были. Мне казалось, вы самый добрый человек на свете.

– Очень жаль, что я изменился. Но я искренне рад встрече, Одри.

– Мы ведь старые друзья, правда?

– Еще бы, – сказал он. – Ну, скорей приводите себя в порядок, переодевайтесь и приходите наверх.

Он отвернулся, и она скрылась за дверью душа. Он сам не мог понять, что такое с ним происходит. Но радость этих летних недель вдруг пошла в нем на убыль, как во время смены течений за отмелью, когда в узком проливе, ведущем в открытое море, начинается отлив. Всматриваясь в море и в береговую линию, он заметил, что течение уже изменилось и на вновь обнажившейся полосе мокрого песка деловито хлопочут береговые птицы. Он еще раз долгим взглядом окинул берег и ушел в дом.

XIII

Последние несколько дней они провели чудесно. Все шло ничуть не хуже, чем в прежние дни, и предотъездной грусти не было. Яхта ушла, и Одри сняла комнату над баром «Понсе-де-Леон», но жила она у них, спала на закрытой веранде в дальнем конце дома и пользовалась гостевой комнатой.

О своей любви к Роджеру она больше не говорила. А единственное, что Роджер сказал о ней Томасу Хадсону, было: «Она замужем за каким-то сукиным сыном».

– Неужели ты рассчитывал, что она всю жизнь будет тебя ждать?

– Как бы там ни было, а он сукин сын.

– Так всегда бывает. Но подожди, ты еще обнаружишь в нем привлекательные черты.

– Он богатый.

– Вот это, наверно, и есть его привлекательная черта, – сказал Томас Хадсон. – Такие девушки всегда выходят замуж за сукиных сынов, а у них всегда оказывается какая-нибудь привлекательная черта.

– Ладно, – сказал Роджер. – Хватит об этом.

– Книгу писать ты будешь?

– Обязательно. Этого она от меня и ждет.

– Вот почему ты решил взяться за дело.

– Отвяжись, Том, – сказал ему Роджер.

– Хочешь пожить на Кубе? Там у меня всего лишь хибарка, но мешать тебе никто не будет.

– Нет. Я думаю поехать на Запад.

– В Калифорнию?

– Нет. Не в Калифорнию. А что, если я поживу у тебя на ранчо?

– На ранчо у меня осталась только хижина на дальнем берегу реки.

– Вот и прекрасно.

Девушка и Роджер совершали длинные прогулки по берегу, купались вдвоем и с мальчиками. Мальчики выходили на рыбную ловлю, брали с собой Одри порыбачить и поплавать в масках около рифа. Томас Хадсон много работал, и, пока он сидел за мольбертом, а мальчики проводили время на море, ему было приятно думать, что скоро они вернутся домой и будут обедать или ужинать вместе с ним. Он беспокоился, когда они плавали в масках, но знал, что Роджер и Эдди не позволят им заплывать далеко. Как-то раз все они отправились с утра удить на блесну, добрались до самого дальнего маяка на краю отмели, чудесно провели день и выловили несколько макрелей, белобочек и трех крупных скумбрий. Он написал скумбрию со странной сплющенной головой, с полосками, опоясывающими ее длинное обтекаемое тело, и подарил картину Энди, который поймал из трех самую крупную. На заднем плане картины были летние облака в небе, высокий маяк с паучьими лапами и зеленые берега.

Потом наступил день, когда старенький гидроплан Сикорского описал круг над домом и сел в заливе, и они подвезли к нему на шлюпке своих мальчиков. На другой Джозеф вез их чемоданы. Том-младший сказал:

– До свидания, папа. Лето мы провели у тебя замечательно.

Дэвид сказал:

– До свидания, папа. Нам было очень хорошо. Ты не беспокойся о нас. Ничего с нами не случится.

Эндрю сказал:

– До свидания, папа. Спасибо тебе за чудесное, чудесное лето и за то, что мы едем в Париж.

Они взобрались по трапу на гидроплан и помахали Одри, которая стояла на причале, и крикнули ей:

– До свидания! До свидания, Одри!

Роджер помог им взобраться, и они сказали:

– До свидания, мистер Дэвис! До свидания, папа! – И еще раз, очень громко, так, чтобы слышно было на причале: – До свидания, Одри!

Потом дверь закрыли, задраили, и остались только лица за стеклами небольших окошек, а потом лица, залитые водой, плеснувшей в стекла, когда гидроплан заработал своими старыми кофейными мельницами. Томас Хадсон подался назад от вихря брызг, и допотопный, уродливый гидроплан вырулил на старт и поднялся на легком ветру, а потом сделал круг в воздухе и, уродливый, медлительный, ровно пошел своим курсом через залив.

Томас Хадсон знал, что Роджер и Одри тоже собираются в дорогу, и, так как рейсовое судно ожидалось на следующий день, он спросил Роджера, когда они решили уезжать.

– Завтра, старик, – сказал Роджер.

– С Уилсоном?

– Да, я просил его вернуться за нами.

– Я только хотел знать, сколько мне всего заказывать.

И на следующий день они тоже улетели. На прощание Томас Хадсон поцеловал девушку, а она поцеловала его. Накануне, прощаясь с мальчиками, Одри плакала и, прощаясь с ним, тоже заплакала, и обняла его, и прижалась к нему.

– Берегите его и себя тоже берегите.

– Постараюсь, Том. Вы были так добры к нам.

– Глупости!

– Я буду писать тебе, – сказал Роджер. – Поручения какие-нибудь есть? Что я там должен делать?

– Живи, радуйся. И напиши, как там у вас все сложится.

– Обязательно. Эта тоже тебе напишет.

И вот они уехали, и по дороге домой Томас Хадсон зашел к Бобби.

– Здорово одиноко вам будет, – сказал Бобби.

– Да, – сказал Томас Хадсон. – Мне будет здорово одиноко.

XIV

Как только мальчики уехали, Томас Хадсон затосковал. Но ему казалось, что это естественная тоска по сыновьям, и он продолжал работать. Конец твоего мира приходит не так, как на великом произведении искусства, описанном мистером Бобби. Его приносит с собой местный паренек – рассыльный из почтового отделения, который вручает тебе радиограмму и говорит:

– Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, на отрывном корешке. Мы очень сожалеем, мистер Том.

Он дал рассыльному шиллинг. Но рассыльный посмотрел на монету и положил ее на стол.

– Мне чаевых не надо, мистер Том, – сказал он и ушел.

Он прочитал телеграмму. Потом положил ее в карман, вышел на веранду и сел в кресло. Он вынул телеграмму и прочитал ее еще раз.

ВАШИ СЫНОВЬЯ ДЭВИД И ЭНДРЮ ПОГИБЛИ ВМЕСТЕ С МАТЕРЬЮ В АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ ПОД БИАРРИЦЕМ. ДО ВАШЕГО ПРИЕЗДА ВСЕ ХЛОПОТЫ БЕРЕМ НА СЕБЯ ПРИМИТЕ НАШЕ ГЛУБОЧАЙШЕЕ СОЧУВСТВИЕ.

Подписано парижским отделением нью-йоркского банка.

Вошел Эдди. Он узнал все от Джозефа, который узнал все от радиста.

Эдди сел рядом с ним и сказал:

– Мать твою. Как такое могло случиться, Том?

– Не знаю, – сказал Томас Хадсон. – Наверно, они на что-нибудь налетели или их кто-нибудь ударил.

– Уж наверно, не Дэви вел машину.

– Наверно, не Дэви. Но теперь это уже не имеет значения.

Томас Хадсон смотрел на плоскую синеву моря и на густо синеющий Гольфстрим. Солнце стояло низко и скоро должно было зайти за облака.

– Думаете, она правила?

– Вероятно. А может, у них был шофер. Какая разница?

– Думаете, Энди?

– Может быть. Она могла ему позволить.

– Он малый самонадеянный, – сказал Эдди.

– Был самонадеянный, – сказал Томас Хадсон. – Теперь уже вряд ли.

Солнце садилось, а перед ним стлались облака.

– Как только наши выйдут на связь, надо послать телеграмму Уилсону, чтобы он прилетел сюда пораньше и пусть позвонит и закажет мне билет в Нью-Йорк.

– А пока вас не будет, что мне делать здесь?

– Да так, присматривай за всем. Чеки на каждый месяц я оставлю. Если начнутся ураганы, найми людей, сколько потребуется, чтобы помощь у тебя была хорошая и на катере и в доме.

– Будет сделано, – сказал Эдди. – Но теперь мне на все это на…

– Мне тоже, – сказал Томас Хадсон.

– У нас есть Том-младший.

– Да, пока есть, – сказал Томас Хадсон и впервые заглянул в глубокую бесконечную перспективу ожидающей его впереди пустоты.

– Как-нибудь справитесь, – сказал Эдди.

– Конечно. А когда я не справлялся?

– Поживете в Париже, а потом поезжайте к себе на Кубу, и пусть Том-младший там с вами побудет. Писать на Кубе вам хорошо, вот и отвлечетесь.

– Конечно, – сказал Томас Хадсон.

– Путешествовать будете, это тоже хорошо. Будете ездить на огромных пароходах, мне всегда на таких хотелось поплавать. Все их перепробуйте. Пусть везут вас по своим путям-дорогам.

– Конечно.

– Ах, мать твою! – сказал Эдди. – И какого хрена нашего Дэви убило?

– Не надо, Эдди, – сказал Томас Хадсон. – Этого нам не дано знать.

– Да пропади все пропадом! – сказал Эдди и сдвинул шляпу на затылок.

– Как сумеем, так и сыграем, – сказал Томас Хадсон. Но теперь он знал, что для него игра не стоит свеч.

XV

Пересекая океан на «Ile de France», Томас Хадсон понял, что ад не обязательно такой, каким описывал его Данте или кто-нибудь другой из великих бытописателей ада, а может быть и комфортабельным, приятным, милым твоему сердцу пароходом, увозящим тебя на восток, в страну, к которой ты всегда приближался, заранее предвкушая свой приезд туда. Кругов в этом аду насчитывалось много, и они не имели таких четких границ, как у великого флорентийского эгоцентрика. Он сел на пароход рано, ища в нем (теперь это было уже ясно) спасения от города, где его пугали встречи с людьми, которые будут заговаривать с ним о случившемся. Он думал, что на пароходе сумеет прийти к какому-то соглашению со своим горем, еще не зная, что горю никакие соглашения не помогут. Излечить его может только смерть, а все другое лишь притупляет и обезболивает. Говорят, будто излечивает его и время. Но если излечение приносит тебе нечто иное, чем твоя смерть, тогда горе твое, скорее всего, не настоящее.

Одно из средств, которое притупляет его временно, притупляя в тебе вообще все остальные чувства, – это пьянство. Есть и другое, отвлекающее тебя от мыслей о нем, – и это работа. Оба эти средства были известны Томасу Хадсону. Но он знал также, что пьянство убьет в нем способность хорошо работать, а работа уже столько лет лежала в основе его жизни, что он не мог позволить себе потерять эту способность.

Но поскольку он знал, что несколько дней работать не сможет, то решил пить, читать, заниматься моционом и, замучившись за день, спать мертвым сном. Он спал в самолете. Но в Нью-Йорке спать не мог.

Теперь он сидел в своей двойной каюте люкс, куда носильщики уже внесли его чемоданы и большую пачку купленных им журналов и газет. Он решил, что с такого чтива начинать будет легче всего. Он отдал стюарду свой билет и попросил его принести бутылку перрье и льду. Когда это был подано, он достал из чемодана бутылку шотландского виски, откупорил ее и приготовил себе питье. Потом перерезал бечевку, которой была связана пачка журналов и газет, и разложил их на столе. Номера были свеженькие, девственные по сравнению с теми, которые приходили на остров. Он взял «Нью-Йоркер». На острове он всегда приберегал этот журнал к вечеру, и ему уже давно не приходилось видеть номер «Нью-Йоркера», вышедший на этой же неделе и не перегнутый пополам. Он сидел в глубоком, удобном кресле и пил виски и понимал, что невозможно читать «Нью-Йоркер», если те, кого ты любишь, умерли всего несколько дней назад. Он взял «Тайм» и «Тайм» смог читать – все, включая раздел «Некрологи», где были оба его мальчика – мертвые, и был указан их возраст, возраст их матери, не совсем точно, указано ее семейное положение и то, что она развелась с ним в 1933 году.

В журнале «Ньюсуик» сведения были те же самые. Но когда Томас Хадсон прочел эту краткую заметку, у него осталось странное чувство, будто автор ее пожалел погибших мальчиков.

Он смешал себе еще одну порцию и подумал, что лучше всего для смеси с виски годится перрье, потом прочел от корки до корки «Тайм» и «Ньюсуик». Какого черта ее понесло в Биарриц? – подумал он. Вполне могла бы поехать в Сен-Жан-де-Люс.

И понял, что виски уже немного помогло ему.

Отрешись от них, сказал он себе. Помни, какие они были, а остальное вычеркни из памяти. Рано или поздно придется это сделать. Так сделай это теперь.

Читай дальше, сказал он. И тут пароход отчалил от пристани. Он шел очень медленно, и Томас Хадсон даже не взглянул в иллюминатор. Он сидел в удобном кресле и просматривал кипу газет и журналов и пил шотландское виски с перрье.

Не стоит перед тобой никакой проблемы, сказал он. Ты отрешился от них, и они исчезли. Да и вообще нельзя было так любить этих мальчиков. Нельзя было любить мальчиков, и их мать нельзя было любить. Вот ведь что виски делает! – сказал он себе. Какое блистательнее разрешение всех наших проблем. Мудрец алхимик разрешил труднейшую задачу. Из олова он сотворил дерьмо. Нет, не вышло… Из олова он сотворил ко злату и дерьмо в придачу. Вот так лучше.

Интересно, где сейчас Роджер со своей девицей, подумал он. Где находится Томми, видимо, известно в банке. А где я – я сам знаю. Я сижу здесь с бутылкой «Старого лосося». Завтра я все это из себя выпарю в гимнастическом зале. Усядусь там на велосипед, который никуда не приезжает, и на механическую лошадку. Вот что мне требуется. Хорошенько протрястись на механической лошадке. Потом основательный массаж. Потом я встречусь с кем-нибудь в баре, и мы поговорим о том о сем. Ведь всего шесть дней. Шесть дней прожить можно.

Ночью он заснул и, проснувшись, услышал, как пароход одолевает море, и, вдохнув морской запах, подумал было, что он у себя дома, на острове, и что его разбудил дурной сон. Потом он понял, что это не сон, и почувствовал тяжелый запах смазки на раме открытого иллюминатора. Он зажег свет и выпил минеральной воды. Его мучила жажда.

На столике стоял поднос с сандвичами и фруктами, который принес накануне стюард, и в ведерке с бутылкой перрье еще остался лед.

Он знал, что надо что-нибудь съесть, и посмотрел на часы, висевшие на стене. Было двадцать минут четвертого. В морском воздухе веяло прохладой, и он съел сандвич и два яблока, а потом вынул из ведерка несколько кусочков льда и приготовил себе питье. От «Старого лосося» почти ничего не осталось, но у него была еще бутылка, и в прохладе раннего утра он сидел в удобном кресле и читал «Нью-Йоркер». Оказывается, он уже мог его читать, и, кроме того, пить на рассвете было очень приятно.

Годами он придерживался железного правила – не пить по ночам и не пить до конца работы, если день был рабочий. Но теперь, проснувшись ночью, он почувствовал тихую радость, что правилу конец. Это был возврат чисто животной радости или способности ощущать радость, которую он испытал впервые после того, как пришла та телеграмма.

Хороший журнал «Нью-Йоркер», подумал он. Его, видимо, можно читать на четвертый день после того, как что-то случилось. Не на первый, не на второй и не на третий. Но на четвертый можно. Такую вещь полезно знать. Следом за «Нью-Йоркером» он стал читать «Ринг», а потом все, что было читабельно, а также и нечитабельно в «Атлантик монсли». Потом приготовил себе третью порцию и взялся за «Харперс». Вот видишь, сказал он себе, все и обошлось.

Дата добавления: 2015-08-18