Жан Пекуа, ткач

15 августа в Сен-Кантенской ратуше собрались на совет военачальники и именитые граждане. Город еще держался, но уже подумывал о сдаче. Страдания и лишения горожан дошли до предела, и поскольку не было ни малейшей надежды отстоять этот старинный город, то не лучше ли было прекратить эти бесплодные мучения?

Доблестный адмирал Гаспар де Колиньи, которому его дядя, коннетабль Монморанси, поручил оборону города, решил открыть ворота перед испанцем только в самом крайнем случае. Он знал, что каждый лишний день обороны, как ни тяжел он был для несчастных горожан, мог оказаться спасительным для судьбы государства. Но как он мог унять ропот и недовольство населения? Борьба с внешним врагом не позволяла успешно бороться с внутренним, и если бы сен-кантенцы отказались вдруг от оборонных работ, то всякое сопротивление стало бы бесполезным и осталось бы только вручить ключи от города и ключ от Франции Филиппу II и его полководцу Филиберу-Эммануилу Савойскому.

Однако, прежде чем отважиться на этот страшный шаг, Колиньи решил сделать последнюю попытку, для чего и созвал в ратуше старейшин города.

На вступительную речь адмирала, взывавшую к патриотизму собравшихся, ответом было только угрюмое молчание. Тогда Гаспар де Колиньи предложил высказаться капитану Оже, одному из отважных дворян своей свиты. Он надеялся, начав с офицеров, увлечь и горожан на дальнейшую борьбу. Но капитан Оже, к несчастью, высказал не то мнение, какого ждал Колиньи.

– Коль скоро вы оказали мне честь, господин адмирал, и поинтересовались моим мнением, то я скажу вам с полной откровенностью: Сен-Кантен обороняться больше не может. Будь у нас надежда продержаться хоть еще неделю, хоть четыре дня, хоть даже два, я сказал бы: «Эти два дня могут спасти отечество. Пусть падут последняя стена и последний человек – мы не сдадимся». Но я убежден, что с первого же приступа неприятель овладеет городом. Не лучше ли, пока еще не поздно, капитулировать и спасти то, что еще можно спасти?

– Верно, верно, хорошо сказано! – зашумели горожане.

– Нет, господа, нет! – воскликнул адмирал. – И не разум должен здесь говорить, а сердце. Впрочем, не верю я и тому, что для овладения городом испанцам понадобится один только приступ… Ведь мы отбили их уже пять… Что вы скажете, Лофор, как руководитель инженерных работ? Только говорите правду, для того мы и собрались здесь.

– Извольте, монсеньер, – ответил инженер Лофор. – Я изложу всю правду без прикрас. Господин адмирал, в наших крепостных стенах неприятель проделал четыре бреши, и я, признаться, весьма удивлен, почему он еще не воспользовался ими. В бастионе Сен-Мартен брешь так широка, что через нее могли бы пройти двадцать человек рядом. У ворот Сен-Жан уцелела только большая башня, а наилучшая часть куртины снесена. В поселке Ремикур испанцы подвели траншеи к задней стенке рва и, укрывшись под образовавшимся карнизом, непрерывно подрывают стены. Наконец, со стороны предместья д'Иль, как вам известно, господин адмирал, неприятель овладел не только рвами, но и насыпью, и аббатством, и укрепился там настолько прочно, что в этом пункте ему уже невозможно нанести урон. Остальная же часть крепостных стен еще продержалась бы, пожалуй, но эти четыре смертельные раны скоро погубят город, монсеньер. Вы хотели правды, я вам изложил правду во всем ее неприглядном виде.

В зале опять поднялся ропот, и, хотя никто не осмеливался произнести вслух роковое слово, каждый твердил про себя: «Лучше сдаться и тем самым сохранить город».

Но адмирал, собрав все свое мужество, снова заговорил:

– Еще одно слово, господа. Вы сказали правду, господин Лофор, но если у нас ненадежные стены, то взамен их у нас есть доблестные солдаты, живые стены. Неужели нельзя с их помощью и при активном содействии горожан отдалить сдачу города на несколько дней? А тогда постыдное деяние превратилось бы в славный подвиг! Да, укрепления слишком слабы, я согласен, но ведь у нас достаточно солдат, верно же, господин де Рамбуйе?

– Господин адмирал, – ответил де Рамбуйе, – будь мы на площади, среди толпы, ожидающей наших решений, я сказал бы вам: да, достаточно, – ибо нельзя лишать горожан надежды и уверенности. Но здесь, перед испытанными храбрецами, я не колеблясь докладываю вам, что в действительности людей у нас недостаточно для такой невероятно трудной задачи. Мы раздали оружие всем способным его носить. Остальные поставлены на оборонные работы, им помогают дети, старики, женщины. Словом, нет незанятых рук, и все же рук не хватает. Поражение в день святого Лаврентия лишило нас защитников, на которых мы могли рассчитывать, и если вы не ждете подмоги из Парижа, монсеньер, то вам судить: не следует ли сохранить остатки нашего славного гарнизона, которые могут пригодиться для защиты других крепостей и, может быть, для спасения отчизны.

Одобрительный гул прокатился по зале и через окна долетел до волнующейся толпы, теснившейся вокруг ратуши. Но тут раздался громовой голос:

– Замолчите!

И все действительно умолкли, ибо этот властный голос принадлежал старшине цеха ткачей Жану Пекуа, человеку уважаемому, влиятельному и даже внушающему согражданам некоторый страх.

Жан Пекуа был выходцем из славного рода городских ремесленников, которые любили свой город и всегда жили для него, а если надобно было, то за него и умирали. Для честного ткача существовала на свете только Франция, а во Франции – только Сен-Кантен. Никто не знал лучше него истории города, его преданий, древних обычаев и старинных легенд. Не было квартала, улицы, дома, которые бы в прошлом или настоящем не имели бы для Жана Пекуа своего особого значения. В нем как бы воплотился дух сен-кантенского самоуправления. Его мастерская была второй городской площадью, и его деревянный дом на улице Сен-Мартен – второй ратушей. Этот почтенный дом приковывал к себе взгляды странной вывеской: она изображала ткацкий станок, увенчанный ветвистыми рогами оленя. Один из предков Жана Пекуа, тоже, разумеется, ткач и вдобавок знаменитый стрелок из лука, на расстоянии ста шагов пробил однажды двумя стрелами оба глаза красивого оленя. Еще и поныне в Сен-Кантене, на улице Сен-Мартен, можно видеть эти великолепные рога. И они и сам ткач были в ту пору известны всем в округе на расстоянии десяти лье. Жан Пекуа, таким образом, был как бы самим воплощением города.

Вот почему все замерли в неподвижности, когда возглас ткача покрыл гул голосов в зале.

– Да, – продолжал он, – замолчите и подарите мне, дорогие мои друзья и земляки, минуту внимания. Поглядим-ка вместе на то, что мы уже сделали: это, может, подскажет нам, что мы еще можем сделать. Когда неприятель осадил наши стены, мы мужественно приняли свой жребий. Мы не роптали на провидение за то, что искупительной жертвой оно избрало как раз наш Сен-Кантен. Да, не роптали. Больше того, когда прибыл сюда адмирал и отдал нам в помощь свой опыт и свою отвагу, мы всячески старались содействовать его плану. Мы отдавали свои запасы, сбережения, деньги, а сами брались за арбалеты, пики, кирки. Словом, мы делали, думается, все, что можно требовать от людей невоенных. Мы надеялись, что король вскоре вспомнит о своих доблестных сен-кантенцах и пришлет нам подмогу. Так и случилось. Господин коннетабль Монморанси поспешил сюда, чтобы отогнать войска Филиппа Второго. Однако роковая битва в день святого Лаврентия покончила со всеми нашими надеждами. Коннетабль попал в плен, его армия разгромлена, и мы теперь одиноки еще больше, чем когда-либо. С тех пор прошло уже пять дней, и противник не терял даром времени: пушки его и сейчас не перестают грохотать. Но мы не слушаем этого грохота, мы прислушиваемся к другому: не донесется ли какой-нибудь шум с парижской дороги, возвещая нам новую помощь. Увы, ничего не слышно! Король нас покинул. Видно, ему не до нас. Ему нужно собрать все оставшиеся силы, нужно в первую очередь спасать страну, а не наш город… Дорогие сограждане и друзья! Господин де Рамбуйе и господин Лофор сказали правду: наш старый город умирает. Мы покинуты, мы отчаялись, мы погибаем!

– Да, да, нужно сдаваться! Нужно сдаваться! – зашумели в зале.

– Нет, – возразил Жан Пекуа, – надо умирать.

Этот неожиданный вывод так поразил собравшихся, что они вдруг замолкли. Воспользовавшись этим, ткач продолжал с еще большим жаром:

– Да, надо умирать. Господа Лофор и Рамбуйе говорят, что мы сопротивляться не можем Но господин Колиньи говорит, что мы сопротивляться должны. Будем же сопротивляться! Господин адмирал знает, что делает и чего хочет. На весах своей мудрости он взвесил судьбу одного города и судьбу всей Франции. Он считает нужным, чтобы Сен-Кантен пал, как часовой на посту. И это хорошо! Кто ропщет – тот трус, кто не повинуется – тот изменник. Стены разваливаются – что ж, сложим стены из наших трупов! Выиграем неделю, выиграем два дня, выиграем хоть час ценой собственной крови! Господину адмиралу известно, каких это потребует жертв, и если он у нас их требует, то, значит, так надо. Это дело совести господина де Колиньи. Ответственность лежит на нем, мы же будем повиноваться!

После этой мрачной и торжественной речи все в молчании понурили головы, а с ними вместе и Гаспар де Колиньи. Поистине тяжкое бремя возложил на его плечи старшина цеха ткачей! Даже сама мысль об ответственности за судьбы этих людей вызывала у адмирала невольный трепет.

– Ваше молчание, друзья, – продолжал Жан Пекуа, – подтверждает, что вы поняли и одобрили меня. Правильно. Не говорите ничего и умирайте. Никто не посмеет потребовать от вас восторженных кликов: «Да погибнет Сен-Кантен!». Но если любовь к родине горит в ваших сердцах таким же пламенем, как и в моем, то вы должны воскликнуть: «Да здравствует Франция!».

– Да здравствует Франция! – послышались растерянные, похожие на жалобные стоны возгласы.

Но тут порывисто встал потрясенный Гаспар де Колиньи.

– Послушайте! Послушайте! – в волнении воскликнул он. – Такую страшную ответственность я не могу нести один. Я еще мог противиться вам, когда вы хотели сдаться неприятелю, но, когда вы сдаетесь мне, я не в силах больше обсуждать этот вопрос… и раз вы считаете жертву ненужной…

– Мне кажется, – прервал его чей-то голос, – что и вы собираетесь говорить о сдаче, господин адмирал!

XXVII.

Дата добавления: 2015-08-09