Мая 1996 года. 5400 метров. Насколько крепко притягательность альпинизма зиждется на его упрощении

Насколько крепко притягательность альпинизма зиждется на его упрощении межличностных отношений, на сведении дружбы к слаженному взаимодействию (как на войне), на подмене самих взаимоотношений чем-то Другим (горой, сложной задачей)? За таинственностью приключений, за свободным бродяжничеством — за всем множествам необходимых противоядий к нашей культуре, построенной на комфорте и удобствах, — может лежать некая разновидность юношеского отказа принимать всерьез взрослую жизнь, бренность окружающего мира, всякого рода слабость, медленный и неувлекательный ход жизни самой по себе…

Лучшие альпинисты… могут быть людьми глубоко чувствующими, даже сентиментальными, но только с бывшими, изрядно намучившимися товарищами по несчастью. Некоторая холодность, поразительно сходная по тону, исходит от произведений Була, Джона Харлина. Бонатти, Бонингтона и Хастона — холодность правомочности. Возможно, именно такая холодность присуща экстремальным восхождениям: очутиться там, где, по словам Хастона: «Если что-то будет не так, то борьба пойдет не на жизнь, а на смерть. Если у вас достаточно хорошая подготовка, вы выживете, если нет — природа потребует расплаты».

Дэвид Робертс «Моменты сомнений»

Мы вышли из базового лагеря 6 мая в 4:30 утра, чтобы предпринять попытку восхождения на вершину. Верхушка Эвереста находилась в двух вертикальных милях от нас и казалась такой невероятно далекой, что я попробовал ограничить свои мысли вторым лагерем, нашим пунктом назначения на сегодняшний день. Когда первые лучи солнца упали на ледник, я был на высоте 6100 метров, в утробе Западного цирка, счастливый тем, что ледопад остался внизу и что мне придется проходить по нему лишь еще один раз, в финальном спуске с горы.

Всякий раз как я оказывался в Западном цирке, мне досаждала жара, и этот переход не был исключением. Поднимаясь с Энди Харрисом впереди группы, я постоянно напихивал снег под шапку и шел так быстро, как только позволяли мне ноги и легкие, в надежде, что попаду в тень от палаток раньше, чем умру от солнечной радиации. По мере того как прибывал день и распалялось солнце, у меня начинала раскалываться голова. Язык так распух, что было тяжело дышать ртом, и я заметил, что мысли становятся все менее ясными.

Мы с Энди притащились во второй лагерь в 10:30 утра. После того как я выпил два литра жидкости, ко мне вернулось равновесие. «Так хорошо, что мы наконец на пути к вершине, правда?» — спросил Энди. Почти все время с начала экспедиции он страдал разными кишечными недугами, а под конец к нему вернулись силы. Это был талантливый тренер, одаренный удивительным терпением, обычно его назначали пасти самых медленных клиентов, тянувшихся в хвосте нашей группы, и он чуть не прыгал от радости, когда этим утром Роб дал ему свободу при подъеме на вершину горы. Как младший проводник в команде Холла и единственный среди проводников, еще не побывавший на Эвересте, Энди стремился хорошо зарекомендовать себя среди закаленных коллег. «Я думаю, мы скоро одолеем эту ублюдочную громадину», — доверительно сообщил мне Энди, широко улыбаясь и пристально глядя на вершину.

Чуть позднее Геран Кропп, двадцатидевятилетний шведский альпинист-одиночка, выглядевший крайне утомленным, проследовал через второй лагерь вниз, в базовый лагерь. 16 октября 1995 года он покинул Стокгольм на сделанном на заказ велосипеде, который вез 110 килограммов снаряжения. Геран Кропп намеревался совершить путешествие с уровня моря в Швеции до вершины Эвереста, полагаясь только на свои силы, без поддержки шерпов и баллонов с кислородом. Это была чрезвычайно амбициозная цель, но Кропп имел все основания ее добиваться: он побывал раньше в шести гималайских экспедициях и проделал сольные восхождения на Броуд-Пик, Чо-Ойю и К-2.

Пока он добирался на велосипеде до Катманду — а это 29 000 километров, — его ограбили румынские школьники и атаковала толпа в Пакистане. В Иране разгневанный мотоциклист бросил бейсбольную биту Кроппу в голову (к счастью, тот был в шлеме). Тем не менее в начале апреля он прибыл целым и невредимым к подножию Эвереста и тут же начал делать акклиматизационные вылазки вверх по горе. А в среду, 1 мая он вышел из базового лагеря и отправился на вершину.

Кропп достиг своего последнего лагеря, располагавшегося на высоте 7900 метров, на Южной седловине, в четверг после полудня и ушел из него к вершине на следующий день, сразу после полуночи. В базовом лагере никто в этот день не расставался со своим радиоприемником, с волнением ожидая сообщении о его продвижении. Хелен Уилтон повесила в нашей палатке-столовой плакат с надписью «Иди, Геран, иди!».

Впервые за месяц ветер почти не обдувал вершину, но снега на вершине горы было почти по пояс, что замедляло продвижение и выматывало все силы. Кропп неустанно прокладывал себе дорогу наверх сквозь заносы, однако к двум часам пополудни, в пятницу, он достиг только высоты 8748 метров и оказался прямо под Южной вершиной. Несмотря на то, что до вершины оставалось 60 минут подъема, Кропп решил повернуть обратно, полагая, что он слишком устал и если продолжит подъем, то не сможет благополучно спуститься назад.

«Быть так близко от вершины — и повернуть назад… — качая головой, говорил Холл 6 мая, когда Кропп тащился мимо второго лагеря, спускаясь с горы. — Это невероятно хороший показатель рассудительности молодого Герана. Я впечатлен — и впечатлен гораздо больше, чем если бы он продолжал подъем и одолел вершину». За предыдущий месяц Роб не один раз прочитал нам нотацию о большом значении времени возвращения в день штурма вершины — в нашем случае это могло быть, вероятно, 13:00 или, самое позднее, 14:00, и назначенное время возвращения не должно было зависеть от того, как близко от вершины мы будем. «При достаточной решимости любой идиот может подняться на эту гору, — заметил Холл. — Но вся хитрость в том, чтобы спуститься назад живым».

За добродушно-веселым видом Холла скрывалось ревностное желание иметь успех, который для него определялся довольно просто: привести на вершину по возможности больше клиентов. Чтобы быть уверенным в успехе, он уделял пристальное внимание деталям: здоровью шерпов, эффективности работы солнечной электростанции; он проверял, достаточно ли острые кошки у его клиентов. Холлу нравилось быть проводником, и ему причиняло боль, когда некоторые прославленные альпинисты (и не только сэр Эдмунд Хиллари) не могли оценить, насколько трудно быть проводником, а он чувствовал, что чем профессиональнее делает свое дело, тем большего уважения заслуживает.

Роб назначил вторник 7 мая днем отдыха, поэтому мы встали позднее и, расположившись возле второго лагеря, сидели и болтали в нервном ожидании близкого штурма вершины. Я привел в порядок свои кошки, некоторые другие принадлежности, затем попытался читать книгу Карла Йаасена, но был так сосредоточен на восхождении, что пробегал глазами фразу за фразой, не вникая в их смысл.

В конце концов я отложил книгу в сторону, сделал несколько фотоснимков Дуга, позирующего с флагом, который школьники из Кента попросили его установить на вершине, а затем выудил из него подробную информацию о трудностях восхождения на пирамиду Эвереста, которые он хорошо помнил по прошлому году. «К тому времени, когда мы доберемся до вершины, — нахмурил он брови, — я гарантирую, что ты не будешь чувствовать ничего, кроме боли». Дуг безрассудно присоединился к штурму вершины, даже несмотря на то, что его все еще беспокоило горло и силы его, казалось, были на исходе. Как он выразился, «я слишком много отдал этой горе, чтобы уйти сейчас ни с чем».

Ближе к вечеру через наш лагерь проследовал Фишер; он непривычно медленно, стиснув зубы, тащился в направлении своей палатки. Обычно он шел во главе, неизменно бодро и оптимистично настроенный; однако в тот момент Скотт не производил привычного легкого впечатления, напротив, он выглядел озабоченным и слишком уставшим.

Поскольку он поддерживал своих клиентов во время акклиматизационного периода, независимо от того, двигались они вверх или вниз по горе, то в итоге Скотт проделал множество торопливых внеплановых переходов между базовым лагерем и верхними лагерями, когда несколько клиентов испытывали трудности и нуждались в сопровождении при спуске вниз. Он уже проделал быстрые переходы с Тимом Мэдсеном, Питом Шенингом и Дейлом Крузом. И теперь, несмотря на то, что Фишер уже второй день сильно нуждался в отдыхе, он был вынужден совершить поспешный переход из второго лагеря в базовый и обратно, чтобы помочь своему другу Крузу, у которого, похоже, начался рецидив высокогорного отека мозга.

Фишер пришел во второй лагерь около полудня предыдущего дня, сразу после Энди и меня, поднявшись из базового лагеря, значительно опередив своих клиентов. Он дал указание проводнику Анатолию Букрееву присмотреть за оставшимися клиентами, не отходить от группы и не спускать с них глаз при подъеме. Но Букреев проигнорировал указание Фишера: вместо того чтобы подниматься с группой, он проспал допоздна, принял душ и покинул базовый лагерь пять часов спустя после того, как ушли последние клиенты. Таким образом, когда Круз изнемогал от сильнейшей головной боли на высоте 6100 метров, Букреева поблизости не было; как только альпинисты, поднявшиеся из Западного цирка, принесли известие о состоянии Круза, Фишер и Бейдлман были вынуждены направиться вниз из второго лагеря, чтобы уладить критическую ситуацию.

Вскоре после того, как Фишер добрался до Круза и начал тревожный спуск к базовому лагерю, они столкнулись на вершине ледопада с Букреевым, который поднимался в одиночку, и Фишер как следует отчитал проводника за увиливание от ответственности. «Да, — вспоминает Круз, — Скотт очень сильно полагался на Толю. Он хотел знать, почему Анатолий так отстал от всех, почему он не поднимался вместе с группой».

По словам Круза и других клиентов Фишера, во время экспедиции в отношениях между Фишером и Букреевым возникла напряженность. Фишер уплатил Букрееву 25 тысяч долларов — необычайно щедрая плата за работу проводника на Эвересте (большинству других проводников на горе платили от 10 до 15 тысяч долларов; квалифицированные шерпы получали всего от 1400 до 2500 долларов), — и действия Букреева не оправдали ожиданий Фишера. «Толя был очень сильным и высокотехничным альпинистом, — объясняет Круз, — но он не умел работать в коллективе. Его не интересовали другие люди. Он просто не был командным игроком. Раньше я говорил Скотту, что не хочу подниматься вместе с Толей высоко на гору, потому что сомневаюсь в том, смогу ли рассчитывать на него, когда это действительно понадобится».

Корнем зла было то, что мнение Букреева о его обязанностях существенно отличалось от мнения Фишера. Будучи русским, он пришел из жесткой, горделивой и суровой культуры альпинизма, в которой не полагаются на изнеженных слабаков. В Восточной Европе проводников обучали действовать в большей мере как шерпов: переносить грузы, закреплять веревки на горе, прокладывать маршрут, и в меньшей мере — как опекунов клиентов. Высокий и светловолосый, с красивым славянским лицом, Букреев был одним из лучших высокогорных альпинистов мира, с двадцатилетним[43]гималайским опытом, включающим два восхождения на Эверест без кислородной поддержки. Имея за плечами столь значительные достижения, он сформулировал множество оригинальных заключений о том, как следует восходить на вершины, и очень строго их придерживался. Он был совершенно откровенен в своем убеждении, что ошибкой со стороны проводников было баловать клиентов. «Если клиент не может подняться на Эверест без помощи проводника, — говорил мне Букреев, — то ему нечего делать на Эвересте. Иначе могут возникнуть большие проблемы при подъеме на вершину».

Но отказ или неспособность Букреева выполнять обусловленные договором функции проводника в соответствии с западными традициями, выводили Фишера из себя. Также это вынудило Скотта и Бейдлмана взять на свои плечи несоразмерную долю обязанностей по опекунству над группой, и в первую неделю мая эти усилия, без сомнений, сказались на здоровье Фишера. После прибытия вечером 6 мая в базовый лагерь с больным Крузом, Фишер сделал два звонка по спутниковому телефону в Сиэтл и горько жаловался своей партнерше по бизнесу Карен Дикинсон и своему агенту по рекламе Джен Бромет[44]на непримиримость Букреева. Ни Джен, ни Карен не подозревали тогда, что этот разговор станет их последним разговором с Фишером.

8 мая команды Холла и Фишера покинули второй лагерь и приступили к подъему по перилам на стену Лхоцзе. На высоте 610 метров над днищем Западного цирка, прямо под третьим лагерем, валун размером с маленький телевизор сорвался вниз с крутого обрыва и врезался Энди Харрису в грудную клетку. Он сбил Энди с ног, забил ему дыхательные пути; в течение нескольких минут Энди в шоковом состоянии болтался на страховочной веревке. Если бы он не был пристегнут жумаром, то наверняка упал бы и разбился насмерть.

Когда мы добрались до палаток, он выглядел совсем побитым, но утверждал, что повреждений у него нет. «Этим утром я мог стать покойником, но, по-моему, эта чертова штуковина не причинила мне никакого вреда, кроме ушиба», — уверял он. Перед тем как на Энди налетел камень, он наклонился и опустил голову, но за секунду до удара он глянул вверх, так что камень только скользнул по его подбородку, а затем ударился в грудину, и все же он пролетел до тошноты близко, едва не врезавшись ему в череп. «Если бы этот камень попал мне в голову…», — проговорил Энди, скривив физиономию, и принялся сбрасывать рюкзак, оставив предложение недосказанным.

Третий лагерь был единственным лагерем на всей горе, который мы не делили с шерпами (выступ был слишком мал для того, чтобы вместить палатки для всех нас), поэтому здесь мы должны были сами заниматься приготовлением пищи, что по большей части означало приготовить питьевую воду из огромного количества талого льда. В связи с обезвоживанием организма, которое было неизбежным следствием тяжелого дыхания в таком иссушенном воздухе, каждый из нас потреблял больше галлона[45]жидкости ежедневно. Поэтому нам было необходимо приготовить приблизительно дюжину галлонов воды, чтобы удовлетворить нужды восьми клиентов и трех проводников.

8 мая я первым добрался до палаток, и мне досталась работа по вырубанию льда. В течение трех часов, пока мои спутники подтягивались в лагерь и рассаживались по своим спальным мешкам, я оставался снаружи, вонзая в склон ледоруб, наполняя пластиковые мешки для мусора осколками льда и разнося их по палаткам для оттаивания. На высоте 7300 метров это была изнурительная работа. Каждый раз, когда кто-нибудь из моих товарищей по команде кричал: «Эй, Джон! Ты еще там? У нас тут лед кончается!» — это позволяло мне понять, как много делали для нас шерпы и как мало ценили мы их труд.

Ближе к вечеру, когда солнце направилось к изрезанному горными пиками горизонту и температура начала падать, все подтянулись в лагерь за исключением Лу Кейсишка, Фрэнка Фишбека и Роба, который вызвался «пасти задних» и поднимался последним. Около половины пятого проводник Майк Грум принял по переносной рации вызов от Роба: Лу и Фрэнк были все еще внизу, метрах в шестидесяти от палаток, и двигались чрезвычайно медленно; Роб просил Майка спуститься вниз, чтобы их сопровождать. Майк снова торопливо надел свои кошки и направился вниз по веревке, не выказав ни капли недовольства.

Прошло около часа, когда он появился вновь, шагая впереди остальных. Лу, который так устал, что Роб нес его рюкзак, шатаясь подтянулся следом. «Мне конец. Мне конец. Совсем выдохся, полный аут», — бормотал он себе под нос. Фрэнк показался на несколько минут позже и выглядел еще более изнуренным, хотя он отказался отдать Майку свой рюкзак. Мы были шокированы, увидев этих парней (на днях оба они хорошо шли в гору) в таком состоянии. Явное ухудшение самочувствия Фрэнка особенно поражало: я с самого начала думал, что если кто-нибудь из членов нашей команды и достигнет вершины, то одним из них несомненно будет Фрэнк, который уже три раза побывал на горе и казался таким опытным и сильным.

Когда лагерь окутала тьма, наши проводники выдали всем канистры с кислородом, регуляторы и маски: оставшуюся часть подъема нам надлежало дышать сжатым воздухом.

Применение баллонного кислорода в качестве поддержки при восхождении является практикой, которая вызывает желчные споры с тех пор, как британцы первыми взяли экспериментальное кислородное снаряжение на Эверест в 1921 году. (Скептичные шерпы сразу прозвали громоздкие канистры «английским воздухом».) Первоначально самым главным критиком баллонного кислорода был Джордж Мэллори, который доказывал, что его использование было «неспортивным и, следовательно, небританским». Но скоро стало очевидно, что в так называемой Зоне Смерти, выше 7600 метров, без кислородной поддержки организм значительно больше подвержен опасности высокогорного отека мозга и легких, гипотермии, обморожению и другим смертельно опасным недугам. В 1924 году, возвратившись из своей третьей экспедиции на Эверест, Мэллори пришел к убеждению, что вершина никогда не будет достигнута без кислородной поддержки, и пересмотрел свои взгляды на использование кислорода.

Эксперименты, проводимые тогда в декомпрессионных камерах, показали, что если взять человека на уровне моря и переместить его на вершину Эвереста, где воздух содержит в три раза меньше кислорода, то этот человек через несколько минут потеряет сознание и после этого быстро умрет. Но множество идеалистически настроенных альпинистов продолжали настаивать на том, что атлеты, одаренные редко встречающимися физическими данными, могли бы после длительного периода акклиматизации подняться на вершину без кислородной поддержки. Доводя эту аргументацию до логической крайности, пуристы доказывали, что использование кислорода в таком случае будет обманом.

В 1970-е годы известный тирольский альпинист Райнхольд Месснер, стоявший во главе защитников альпинизма без кислородной поддержки, заявил, что он намерен подняться на Эверест «по-честному» или не подниматься вовсе. Вскоре после этого он и его давнишний партнер австриец Петер Хабелер поразили мировое альпинистское сообщество впечатляющим достижением: 8 мая 1978 года, в 13:00, они поднялись на вершину по маршруту, проходящему через Южную седловину и Юго-восточный гребень, без использования кислородной поддержки. Это событие в определенных кругах альпинистов приветствовали как первое истинное восхождение на Эверест. Однако исторический подвиг Месснера и Хабелера не был воспринят всеми однозначно, в особенности шерпами. Большинство из них просто отказывалось поверить в то, что представители Запада были способны на такое достижение, которое было не под силу даже сильнейшим шерпам. Широко распространились слухи о том, что Месснер и Хабелер потягивали кислород из миниатюрных цилиндров, спрятанных у них в одежде. Тенцинг Норгей и другие выдающиеся шерпы подписали петицию с требованием, чтобы правительство Непала провело официальное расследование сомнительного восхождения.

Но доказательства, подтверждающие восхождение без кислорода, были бесспорны. Более того, через два года Месснер заставил замолчать всех сомневающихся, совершив путешествие на тибетскую сторону Эвереста и поднявшись на вершину — снова без кислорода — на этот раз в полном одиночестве, без поддержки шерпов или кого бы то ни было еще. После того как Месснер 15 августа 1980 года в 15:00 поднялся на вершину, невзирая на плотные облака и снегопад, он признавался: «Это была непрекращающаяся агония; за всю свою жизнь я никогда так не уставал». В своей книге «Хрустальный горизонт» Месснер описывает преодоление последних метров до вершины:

Передышка. Полное бессилие, только гортань горит при каждом вдохе… Вряд ли я дойду. Ни сомнений, ни радости, ни страха. Никаких чувств. Осталась только воля. Еще несколько метров — умирает и воля, побежденная бесконечным измождением. Теперь уже ни о чем не думаю, ничего не чувствую. Падаю и просто лежу. На какое-то время воля покидает меня совсем. Потом я снова делаю несколько шагов.

После возвращения Месснера в цивилизованный мир его восхождение широко восхвалялось как величайший подвиг всех времен в альпинизме.

Когда Месснер и Хабелер доказали, что на Эверест можно подняться без кислородной поддержки, то амбициозно настроенные альпинисты согласились с тем, что следовало бы подниматься без кислорода. Отныне для тех, кто стремился войти в гималайскую элиту, обязательным условием стало воздержание от баллонного кислорода. К 1996 году около шестидесяти мужчин и женщин достигли вершины без кислорода, пятеро из них погибли при спуске.

Однако, несмотря на грандиозность некоторых наших личных амбиции, никто из команды Холла не собирался идти к вершине без баллонов с кислородом. Даже Майк Грум, поднявшийся на Эверест три года назад без кислорода, объяснил мне, что намерен в этот раз пользоваться кислородной поддержкой, поскольку он будет подниматься в качестве проводника и знает по предыдущему опыту, что без баллонного кислорода он будет настолько ослаблен умственно и физически, что не сможет выполнять свои профессиональные обязанности. Как и большинство проводников-ветеранов Эвереста, Грум полагал, что хотя восхождение без кислородной поддержки было и возможным, и этически предпочтительным, но идти к вершине без кислорода в качестве проводника означало бы полную безответственность.

Наиболее современные кислородные системы российского производства, которыми пользовался Холл, состояли из жестких пластиковых кислородных масок, какие носили летчики-истребители МиГ-ов во время войны во Вьетнаме, соединенных резиновым шлангом и грубым регулятором со стальной, оранжевого цвета канистрой со сжатым газом. (Будучи меньше и намного легче, чем водолазный баллон, такая канистра, наполненная кислородом, весила около трех килограммов.) Хотя во время нашей предыдущей стоянки в третьем лагере мы спали без кислородной поддержки, но теперь, во время штурма вершины, Роб строго настаивал на том, чтобы мы дышали кислородом на протяжении ночи. «Каждую минуту, пока вы находитесь на этой высоте и выше, состояние вашего организма и мозга ухудшается», — предостерегал он. Клетки мозга отмирали. Кровь опасно густела и становилась вязкой. Капилляры на сетчатке самопроизвольно лопались. Даже во время отдыха наши сердца бились с сумасшедшей скоростью. Роб обещал: «Кислород замедлит ухудшение состояния и поможет заснуть».

Я попытался внять советам Роба, но клаустрофобия взяла верх. Когда я зажимал маской рот и нос, мне представлялось, что я задыхаюсь, поэтому через час мучений я снял ее и провел остаток ночи без кислорода, тяжело дыша и нервно ерзая, проверяя часы каждые двадцать минут, чтобы убедиться, что время вставать еще не пришло.

Внизу, в тридцати метрах от нашего лагеря, вкопанные в склон в столь же опасном месте, стояли палатки большинства других команд, включая группу Скотта Фишера, южноафриканцев и тайваньцев. Рано утром следующего дня, в четверг, 9 мая, когда я натягивал ботинки для подъема в четвертый лагерь, Чен Ю-Нан, тридцатишестилетний сталевар из Тайпея, выполз из своей палатки, чтобы опорожнить кишечник. Он был обут только во вкладыши ботинок с очень гладкой подошвой — эта ошибка ему дорого стоила.

Когда он присел на корточки, то потерял на льду опору под ногами и полетел вниз со стены Лхоцзе. Невероятно, но пролетев больше 20 метров, он попал вниз головой в трещину, которая задержала его падение. Шерпы, которые все это видели, спустили веревку, быстро выбили его из щели и сопроводили назад в палатку. Хотя он был побит и сильно напуган, но не казался серьезно пораненным. В то время никто из команды Холла, в том числе и я, еще не понимали, что случилось несчастье.

Вскоре после этого Макалу-Го и его команда оставили Чена одного в палатке восстанавливать силы, а сами отбыли к Южной седловине. Несмотря на обещание Макалу не штурмовать вершину 10 мая, данное им Робу и Скотту, Го явно изменил свои планы и теперь предпринимал попытку подняться на вершину в тот же день, что и мы.

Во второй половине того же дня шерп Джангбу перенес грузы к Южной седловине и на спуске вниз остановился в третьем лагере, чтобы проверить состояние Чена. Он обнаружил, что состояние тайваньского альпиниста значительно ухудшилось: он потерял ориентацию и испытывал сильную боль. Приняв решение о необходимости его эвакуации, Джангбу привлек к участию еще двух шерпов и начал спуск Чена вниз по стене Лхоцзе. Через сотню метров от начала спуска по ледяному склону Чен неожиданно опрокинулся и потерял сознание. Минутой позже внизу, во втором лагере, с треском ожило радио Дэвида Бришерса: это был Джангбу, сообщавший испуганным голосом, что Чен перестал дышать.

Бришерс и его товарищ по команде IMAX, Эд Вистурс, поспешили наверх, чтобы попробовать привести его в чувство, но когда они добрались до Чена — на это потребовалось приблизительно сорок минут, — то уже не обнаружили у него признаков жизни. В тот вечер, когда тайваньцы прибыли к Южной седловине, Бришерс связался с ними по радио. «Макалу, Чен умер», — сообщил Бришерс руководителю тайваньцев.

«О’кей, — ответил Го. — Спасибо за информацию». Затем он заверил свою команду, что смерть Чена никоим образом не повлияет на их планы уйти в полночь к вершине. Бришерс был поражен. «Мне пришлось вместо Макалу закрыть глаза его товарищу, — говорит он, не скрывая гнева. — Мне пришлось стащить тело Чена вниз. И все, что Макалу мог сказать, было „о’кей“. Я не знаю, может быть, это нормально в их культуре. Может быть, он считал, что лучшим способом почтить память Чена было продолжить штурм вершины».

За шесть прошедших недель на горе произошло несколько серьезных несчастных случаев: Тенцинг упал в трещину еще до того, как мы прибыли в базовый лагерь; заболел высокогорным отеком легких Нгаванг Топче и последовало ухудшение его состояния; у молодого, по всем меркам здорового английского альпиниста Джинджа Фуллена из команды Мэла Даффа случился сердечный приступ возле вершины ледопада; на датчанина Кима Сейберга из команды Даффа на ледопаде свалился серак и поломал ему несколько ребер. Однако до этого момента никто не умирал.

Смерть Чена набросила на гору погребальный покров, молва о несчастье распространялась от палатки к палатке, но тридцати трем альпинистам через несколько часов предстояло отправиться на вершину, и уныние было быстро вытеснено предвкушением того, что ожидало впереди. Большинство из нас просто были слишком глубоко во власти вершинной лихорадки, чтобы размышлять об этой утрате. Мы предполагали, что позже, когда мы все поднимемся на вершину и вернемся обратно, будет достаточно времени для раздумий.

Дата добавления: 2015-08-18