На пароходе

М ы все сидели под синим тентом, и я радовался увидеть наконец море, беспредельный простор воды, где даже в лучший бинокль не маячат вдали берега.

Я поделился своими мыслями с И., но, к моему удивлению, он не разделил моей радости. Напротив, он пристально вглядывался в горизонт и, хотя мы шли по гладкой как зеркало воде, предсказывал бурю, редкую в это время года, свирепую бурю на Черном море. Я тоже стал в бинокль рассматривать горизонт, но кроме сливавшихся в одну серую полосу моря и неба ничего не видел.

— Как только придет капитан, мы возвратим ему бинокли, поблагодарим за гостеприимство и пойдем к себе в каюту, — сказал И. — Тебе, пока нет качки, надо хорошенько разобрать вещи в твоем саквояже. Я уверен, что Ананда положил тебе пилюли на случай бури, чтобы тебя не укачало. Если, как я полагаю, налетит ураган, признаки которого я замечаю, то тебе надо успеть до начала качки принять три раза пилюли. Мы с тобой должны быть хорошими помощниками людям в третьем классе. Привилегированная публика будет иметь удобств довольно, хотя тоже немало пострадает. Но третий и четвертый классы, как и всюду, заполненные до отказа нищетой, будут в нас нуждаться.

Я призадумался. Еще ни разу И. не говорил мне об опасности нашего морского путешествия, да и мне самому наше морское плаванье казалось приятной прогулкой.

Мы вышли вскоре из гавани в открытое море, но берега были еще совершенно ясно видны — пустынные, желтые, нисколько не привлекательные пока берега.

На нашей палубе показался капитан. Мы вернули ему бинокли, поблагодарили за любезность и хотели уйти. Но он зорко посмотрел на нас и спросил, часто ли мы ездили по морю. И. сказал, что сам он к морю привычен, но что я еду в первый раз.

— Боюсь, что первое впечатление от знакомства с морем не будет для вас приятным, — сказал мне капитан. — Барометр показывает такую небылицу для этого времени года, что, если бы я не сам его выбирал и выверил, я мог бы думать, что он шарлатански сделан. Надо ждать не только бури, но бури, редко бывающей вообще. Как ни прекрасно мое судно, — думаю, что мне придется немало побороться с ветром, морем и ливнем в эту ночь. Вам же придется наглухо закрыть свою каюту, и я еще прикажу матросам закрыть вас запасными щитами, так как предполагаю, что волны будут захлестывать и эту палубу.

Я ужаснулся. Высота парохода с нашей палубы напоминала хороший трехэтажный дом. Думалось мне, совершенно невозможно увидеть волны такой высоты.

Лицо капитана было очень решительно и бодро, но сурово. Очевидно, чувство страха было даже непонятно этому стальному человеку. Он точно радовался, что вступит в бой со стихией. Я подумал, что он, пожалуй, и любит-то море из-за той борьбы, в которую приходится вступать, и если его сейчас что-нибудь озабочивает, так это ответственность за жизни людей, груз и судно, которые ему доверены и над которыми он полновластный хозяин в этой серой пелене воды.

И. выразил свое мнение, что, пожалуй, буря разыграется к ночи. А капитан сказал, что зыби и качки, от которой будут страдать люди и животные, он ждет ночью, но настоящей бури только утром, возможно на рассвете.

К капитану стали подниматься его помощники с докладами и за распоряжениями, — мы расстались с ним и вошли в свою каюту.

Я начал разбирать саквояж, данный мне Флорентийцем в дорогу. Он оказался таким поместительным, как я и не ожидал. В нем было много отделений, и одно из них состояло из дорожной аптечки.

Я спросил И., не принять ли мне одну из волшебных пилюль Али, которые давали так много сил и свежести. Но И. ответил, что для морской качки они совершенно не годятся; а надо найти специально успокаивающие головокружение и рвоту, что вряд ли Ананда мог не предвидеть качки, укладывая мой саквояж.

Я предоставил самому И. искать их; он действительно их нашел очень скоро и сейчас же заставил меня принять одну из них.

— Ты полежи немного, дружок, — сказал он мне. — Если пилюли будут тебе полезны во время качки, то сейчас ты должен почувствовать легкое головокружение и тошноту, — говорил он, убирая все вещи обратно и в то же время подавая мне пижаму и ночные туфли. Я чувствовал себя превосходно, но соображал, что времени полюбоваться морем будет еще вдосталь, а сейчас неплохо бы и полежать — надел пижаму и вытянулся на мягком диване.

Оказалось, что лечь было самое время. Не успел я подумать, какое чудное подо мной ложе, как все завертелось у меня перед глазами, застучало в висках, замутило. Я даже издал нечто вроде стона. Рука И. легла на мой лоб, он нежно отер мое лицо, покрывшееся мгновенно испариной, и, наклонившись, заботливо положил мне под голову мягкую подушку.

— Это очень хороший признак, Левушка, — услышал я его голос, как будто бы он был не рядом со мной, а где-то очень далеко. — Через несколько минут ты оправишься и будешь нечувствителен даже к сильной качке. Если же буря начнется, как думает капитан, на рассвете, ты успеешь закалить этим лекарством организм и будешь отличным сотрудником мне в той помощи, что придется оказывать страдающим пассажирам третьего и четвертого классов. Ты говорил, что хочешь работать. Вот тебе жизнь посылает сразу же случай стать самоотверженным слугой целому ряду людей, которые не закалены и не приготовлены к тем страданиям, что ждут их сегодня. Если у тебя не появится страха, если ты не будешь отдаваться брезгливым чувствам, а будешь искать перепуганных детей и взрослых, чтобы им приносить бодрость и помощь, ты положишь основание твоей новой жизни труда и любви такое глубокое, что все дальнейшие испытания будут тебе казаться не заслуживающими страха.

Я слышал его слова, очень хорошо их понимал, но положительно не мог двинуть ни одним пальцем.

Не знаю, сколько времени я так лежал, но наконец почувствовал, что удары в виски прекратились, тошнота прошла. Но отвратительное состояние головокружения, когда все плыло у меня перед глазами, оставило настолько неприятное впечатление в организме, что я все еще боялся открыть глаза, чтобы не испытать того же противного чувства какого-то обмирания. Но с каждой минутой я чувствовал себя все лучше и наконец поднялся с дивана, весело глядя на И., мгновенно забыв все неприятности только что испытанных ощущений.

— Да ты, Левушка, герой, я даже не ожидал, что ты так легко отделаешься. Когда я привыкал к этому лекарству, — противоядию качки, — я подолгу лежал без движения, — весело сказал мне И.

— Да, это продолжалось недолго. Но надо быть все же чем-то вроде героя, чтобы решиться еще раз подвергнуть себя такому эксперименту ради закаления своих сил. Бог с ней, с закалкой, если ее надо достигать такими героическими усилиями, — ответил я ему.

— Как странно мне теперь слышать такие слова от человека, который стал понимать сложность жизни и все ее неожиданные повороты, которые принято называть случайностями. Мне казалось, что за эти дни, Левушка, ты увидел, сколько героического напряжения может потребовать от человека внезапно вечер того дня, когда он, проснувшись утром веселым, беззаботным ребенком, вечером сразу становится взрослым человеком, и судьба вызывает его на такой подвиг, о котором он только читал в сказке.

— Это верно, как и все, что я от вас слышал, — ответил я И., надевая снова свой костюм. — Быть может, и не на такие пустяки, как глотание гадких пилюль, я был бы способен, если бы умел всегда держаться в сосредоточенном кругу внимания. Но я так рассеян, что не в состоянии применить на деле всего того, что успел понять через вас и Флорентийца. Я не могу сразу думать о тех, кому я нужен, а думаю сначала о себе. Вот и сейчас я упустил из виду, что могу очутиться еще не раз в бурю на пароходе, пока мне надо отвлекать внимание от настоящих следов брата. А также и о той помощи несчастным, кто в эту бурю будет страдать и нуждаться в ваших заботах.

— Я, несомненно, готов хоть сейчас снова принять эту отвратительную зелень, — прибавил я, помолчав.

Я оделся, И. радостно обнял меня, заметив, что ни мгновения не сомневался в истинных моих чувствах. Он предложил мне спуститься к его друзьям в первый класс, чтобы познакомиться и получить письма. К тому же он предлагал мне пойти посмотреть устройство парохода, его многочисленные гостиные, читальню, библиотеку, большой зал, столовую и т. д. Но я, предвкушая горькие испытания предстоящей бури, потерял любопытство ко всей этой роскоши и сказал, что соглашусь только на одно путешествие — осмотр помещений третьего и четвертого классов, где нам предстоит трудиться ночью.

И. согласился со мной, позвонил нашему матросу, который опять так же легко демонстрировал свою виртуозность прыганья через несколько ступеней узкой лестницы, и дал ему записку в первый класс к своим друзьям-туркам.

Матрос не замедлил с ответом, так как вслед за его акробатическим взлетом я увидел красные фески друзей И.

И. встретил их у лестницы и велел матросу подать стулья. Через минуту он принес четыре плетеных кресла, казавшихся легкими, но на самом деле таких тяжелых, что я не мог свое кресло не только поднять, но даже сдвинуть с места.

Теперь я стал рассматривать новых знакомых.

Типичная турецкая наружность и без фесок не могла бы никого ввести в заблуждение. Старший, которому представил меня И. как брата своего друга, а потому и его брата, ласково улыбнулся мне, познакомил с молодым, сказав, что это его сын, и подал мне письмо Ананды. Он сказал мне свое имя, но так непривычно оно мне прозвучало и показалось таким длинным, что я его не разобрал даже. Он был очень красив, но теперь показался мне много старше, чем издали, когда я видел его в бинокль, и особенно рядом с сияющей молодостью и красотой И.

Я заметил, что оба турка были чрезвычайно почтительны к И. и так же беспрекословно слушали его слова, как сам И. и Ананда слушали Флорентийца.

Младший турок меня очень удивил светло-голубыми глазами. Сначала оба они казались мне черноглазыми, но когда луч солнца упал на бронзовое лицо молодого, я увидел, что от густейших длинных черных ресниц и больших зрачков глаза его только кажутся черными. Когда же зрачки сузились на солнце, я увидел темно-синие глаза, очень внимательные и добрые.

Я так сгорал нетерпением прочесть письмо от Флорентийца, что даже чувствовал, как щеки мои покраснели. Но правила воспитанности не позволяли мне прочесть немедленно письмо, и не без вздоха я положил его в карман.

Разговор шел о предстоящей буре, и старший турок передал И., что, несмотря на распоряжение капитана о молчании, слухи о возможной буре уже проникли частью в первый класс и все волнуются, особенно дамы. Младший прибавил, что сейчас по всем залам и коридорам парохода расклеивают объявления за подписью капитана, чтобы после ужина в десять часов никто не выходил на палубу и чтобы все оставались во внутренних помещениях или в каютах, так как для защиты от предполагаемой качки будут закрыты все выходы на палубу во всех классах парохода.

И. поделился со своими друзьями желанием обслуживать низшие классы парохода во время бури. Они сказали, что непременно присоединятся к нам. Но для того чтобы выполнить наш план, надо было получить согласие капитана, который собирался запереть нас в нашей каюте, защитив ее еще какими-то особыми щитами.

Старший турок взялся разыскать капитана и получить у него согласие. Но И. захотел непременно пойти сам с ним, и мне пришлось остаться с глазу на глаз с молодым турком.

Пока я придумывал, о чем бы мне начать с ним разговор, он сказал мне, что очень устал от экзаменов, что он естественник и перешел на третий курс Петербургского университета. Я был очень удивлен, сказал ему, что я тоже студент второго курса того же университета, что я математик, и поражался своей рассеянности, как это я его не приметил. Он же сказал, что меня видел не раз, что моя репутация не только математика, но и хорошего литератора известна почти всем.

Я смутился, покраснел и умолял его не упоминать о моих литературных трудах, потому что я давал их читать только интимным друзьям и не понимаю, как это могло получить огласку.

По словам турка, огласка произошла просто. На вечеринке в пользу больного товарища кто-то из студентов прочел мой рассказ. Рассказ так понравился публике, что потребовали огласить имя автора. Этим именем оказалось мое. Меня долго вызывали, не верили, что меня нет на вечере, и успокоились только тогда, когда кто-то из товарищей сказал, что я уехал в Азию. И что тогда же было постановлено послать мой рассказ в журнал, чтобы сделать мне приятный сюрприз по возвращении в Петербург.

Не знаю, чего во мне было больше: авторской гордости или возмущения, как могли люди распорядиться без меня моим рассказом.

Нас прервали раздавшиеся вблизи голоса, и мы увидели капитана и двух наших друзей входящими на лестницу.

— Я не могу запретить вам помогать беднякам, которым придется хуже всех, если буря грянет, — говорил своим металлическим голосом капитан. — Но зачем вам мучить этих детей? — продолжал он, указывая на нас. — Пусть себе спят или сидят в каютах. Немало будет еще бурь в их жизни. Если от одной можно их уберечь — слава Богу!

— Эти дети очень будут нам нужны как братья милосердия, если разразится буря. Сунуть лекарство или влить рому в рот застывшему человеку не так легко, если качка кладет чуть ли не на бок пароход, — ответил ему И. — Наши дети закалены и бури не испугаются.

Капитан пожал плечами и заметил, что не отвечает, если волна смоет кого-либо из нас, что мы все понимаем, какой опасности подвергается каждый привыкший к плаванию человек в сильную бурю, не только малоопытный мальчик, что он еще раз предлагает оставить нас, молодых, в каюте.

И. настаивал на своем решении. Я думал, что сейчас разразится ссора, но, к моему удивлению, капитан пристально посмотрел на И., поднял руку к козырьку фуражки и, усмехнувшись, сказал:

— Выходит, вы хотите быть капитаном в эту ночь на палубе четвертого класса. Согласен ее доверить вам; действуйте как санитары. Но я вам в помощь не смогу дать ни одного матроса, кроме разве того рыжего, который приставлен к вашей каюте. Он силач, но глуп, хотя парень он добрый и своей чудовищной силой может быть вам полезен.

С этими словами он нажал кнопку телефона и приказал кому-то принести к нему в каюту четыре пары резиновых сапог и четыре непромокаемых плаща с капюшонами. На его же звонок взлетел на палубу и наш матрос. Ему капитан отдал специальное приказание находиться всю ночь на палубе при нашей каюте. И если мы куда-либо двинемся ночью, состоять при нас и, в частности, не отлучаться лично от меня ни на шаг; что я в первый раз еду по морю и хороший матрос должен понимать, что значит приказ капитана не отлучаться от кого-либо неопытного в плавании.

Я был смущен такой нянькой, даже слегка обижен. Но капитан посмотрел на меня весело и сказал, что слуга мне пригодится во время обслуживания больных и я буду ему очень благодарен, даже сам захочу угостить его вином, если борьба с природой кончится благополучно.

Матросу же он сказал, что его вахта при нас начнется с девяти часов вечера, а сейчас чтобы шел есть и спать.

Нам принесли плащи и высокие сапоги, которые вовсе не были на вид резиновыми, но когда я их надел, то почувствовал их эластичность и теплоту. Всем пришлись плащи впору, только я в своем утопал до пят, а сапоги не лезли на высокого турка. Ему меняли их раза три, пока подобрали удобные для его необычно широких и больших ног. Мне также принесли плащ поменьше.

Выбрав вещи, мы распрощались с капитаном и с турками, условившись, что в девять часов они к нам поднимутся и, если будет буря, мы распределим роли и лекарства.

Капитан еще раз зашел к нам в каюту и еще раз убеждал И. оставить в каюте хотя бы меня одного, но ни И., ни я на это не согласились. Тогда капитан сказал, что идет в четвертый класс и приглашает нас с собой, чтобы познакомиться с возможной ареной наших будущих действий. Мы с восторгом приняли его предложение.

У конца лестницы матрос нес вахту и получил строгое распоряжение капитана никого — ни под каким предлогом — не пропускать без нас наверх, хотя бы то был старший помощник.

Мы двинулись за капитаном, который просил нас идти рядом с ним. К нам присоединились еще два офицера, которых он с нами познакомил, и два матроса. Целой группой мы двинулись вперед. Капитан отдал приказание найти старшего врача и передать ему его экстренное распоряжение присоединиться к нам.

Я был поражен не только количеством людей, но и длиной коридоров, высотой всевозможных общих комнат, роскошью, царившей везде. Буквально все комнаты были в цветах. Публика первого класса сидела в тени палубы в глубоких креслах и шезлонгах. Все было так нарядно, жизнь била ключом во всех углах, всюду несся аромат духов и сигар.

Наконец мы спустились в третий класс. Я ожидал той же грязи и неряшества, которые видел в сухопутных вагонах этого класса в русском поезде. Но сразу понял, что жестоко ошибся.

Здесь было очень чисто. Правда, здесь все было деревянное и нога не тонула в коврах, как в коридорах первого класса. На всех полах лежал линолеум красивых рисунков с цветами ярких красок. И должно быть, билеты и здесь стоили недешево, так как бедноты здесь совсем не было видно. Мелькали студенческие фуражки, ехали целые семьи, одежда которых показывала известный достаток. Общая столовая была красива, с деревянными креслами-вертушками, все было залито электрическим светом; была и общая гостиная, и читальня, и курительная комната.

Здесь коридор не разделялся пополам, как в первом и втором классе, гостиной комнатой, а потому казался длиннейшим.

Наконец мы спустились еще ниже и очутились у самой воды. Носовая часть была отдана четвертому классу; крышей ему служило помещение третьего класса, не имевшее иной палубы, как боковые, довольно широкие общие проходы в каюты, тянувшиеся от носа до кормы.

В четвертом классе не было вовсе кают. Пассажиры-бедняки — большей частью семьи переселявшихся рабочих или бродячие музыканты, целые группы жалких балаганных фокусников и петрушек. В отдельном углу расположился целый цыганский табор. Со всех сторон слышались самые разнохарактерные наречия и возгласы. Тут были и торговцы, ехавшие со своим товаром и желавшие, очевидно, быть ближе к трюму; тут были и конюхи, сопровождавшие лошадей, — словом, глаза разбегались, и я снова таращил их, позабыв все на свете.

— Не отставайте от меня, — услышал я повелительный голос капитана, и в ту же минуту почувствовал, что И. взял меня под руку, шепнув мне, чтобы я точно запоминал расположение парохода, а не увлекался картинностью зрелища.

Я вздохнул. Сколько представлялось возможностей для наблюдений, — и надо было идти мимо всего, памятуя только о буре, которая не то будет, не то нет; и я продолжал думать, что вряд ли она будет: солнце сияло, мы все еще ехали по глади, и единственные волны были те, которые делал наш пароход-великан.

Наша группа внезапно остановилась. В самом неудобном месте, в углу носа парохода, между бочками и ящиками, обдуваемая даже и сейчас ветром, сидела молодая, до крайности измученная женщина, держа на коленях ребенка лет двух, прелестного живого мальчугана, блондина, как сама женщина. Рядом лежала девочка лет пяти, очевидно больная. Положив головку, мертвенно бледную, на колени матери, она, очевидно, была в забытьи.

— Почему вы выбрали такое неудобное место? — спросил капитан, обращаясь к женщине, красивое лицо которой изобразило ужас и глаза заполнились слезами.

— О, не выбрасывайте нас, — взмолилась она по-французски. И очевидно, не понимая английской речи капитана, испугалась его повелительного металлического голоса и глядела на него с мольбой. Капитан оглянулся на нас, говоря, что его французский выговор не совершенство, и спрашивая, кто из нас говорит на языке женщины очень хорошо.

И. выдвинул меня вперед, я поклонился женщине и перевел ей вопрос капитана.

В ответ на это слезы как горох покатились из глаз женщины, и она объяснила нам, что это было единственное место, где ее перестали толкать и преследовать жестокие спутники; что сердобольный матрос устроил их здесь и пригрозил двум туркам, которые не давали ей проходу своими приставаниями.

— Моя девочка не больна, мы только голодны; не выбрасывайте нас, мы едем к моему отцу в Константинополь. Мой муж умер, его задавило на постройке, и французская компания не пожелала нам ничего заплатить без суда. Но я не могла ждать суда, мы умерли бы с голода. Пришлось все продать и кое-как добраться до Севастополя. Я отдала последние деньги за билет; не знаю, как доедем до Константинополя. Но билет мой в исправности, — говорила бедняжка, протягивая капитану свой билет и находясь в полном смятении и страхе.

Должно быть, нужда свалилась ей как снег на голову. Костюм ее, вероятно, еще не так давно новый, был запылен и запятнан; платье на малыше и девочке тоже новое и тоже испачканное в дороге. Высовывавшиеся из-под юбки ножки ее были обуты в крохотные лакированные туфельки, совершенно непригодные для далекого путешествия.

Мольба и страх, трепет за детей, которых она прижимала к себе, слабость, отчаяние, — столько разнородных чувств отражалось в глазах этого существа, что у меня защекотало в горле, и, не думая, что я делаю, я наклонился и поднял девочку на руки.

— Нельзя ее здесь оставить, — сказал я И. — Уступим ей свою каюту.

— Это принесет ей мало пользы, — ответил капитан. — Она и дети нуждаются в медицинской помощи. На пароходе есть платные палаты в лазарете первого класса. Если вы можете оплатить ее путь в такой каюте, это даст ей возможность отдохнуть, набраться сил и сойти с парохода здоровой. Ведь она сейчас упадет в обморок.

Не успел он договорить, как доктор бросился к валившейся набок женщине. Капитан дважды свистнул в висевший у него на груди свисток, и перед нами вырос здоровенный матрос.

— Прежде всего разогнать столпившихся вокруг нас, — приказал ему капитан.

И точно по мановению волшебной палочки столпившиеся вокруг нас пассажиры уселись по своим местам, не дожидаясь вторичного окрика матроса.

— Теперь — носилки, — снова сказал ему капитан.

Пока ходили за носилками, И. спросил капитана, куда и кому внести деньги за отдельную лазаретную палату для бедной женщины. Капитан написал записку, передал ее доктору, приказав поместить мать с детьми в лучшую лазаретную палату — каюту № 1А. Что же касается денег, то их надо было внести судовому кассиру первого класса, что вызвался выполнить немедленно младший турок.

Носилки принесли два лазаретных служителя, с ними пришла и сестра милосердия. Женщина все еще не приходила в себя, ее уложили на носилки. Матрос протянул руки, чтобы взять от меня девочку, но дитя крепко охватило мою шею руками и громко заплакало. Я прижал девочку к себе и сказал И., что сам отнесу ребенка и останусь с больной матерью, пока она не придет в себя. Но И. отрицательно покачал головой и сказал:

— Отнеси дитя, дай матери капель из этого пузырька и немедленно возвращайся ко мне. У нас много дел. Но мы бедняжку не забудем. Оставь ей записку и скажи, как нас найти, и обещай, что мы вскоре зайдем к ней. Капли дай так, чтобы никто не видел, — шепнул он мне, и я двинулся вслед за носилками.

Шли мы долго, я думаю не менее двадцати минут мы всё взбирались по лестницам и коридорам, причем ни разу не прошли мимо парадных комнат, а проходили через подсобные помещения парохода.

И чего только тут не было, в этом плавучем доме! И прачечные, и сушильня, и склады провианта, и бельевые, и швейная мастерская, и специальное водохранилище пресной воды, и зал для гимнастики, и бассейн для плавания, и множество кухонь, и ледники, — я просто пришел в растерянное состояние и ни за что не нашел бы обратной дороги один.

Каюта, куда мы наконец добрались, была вся белая, имела две койки-дивана внизу и одну наверху. Все в ней было роскошно и чисто. Пока сестра ходила за халатом для больной, а доктор прошел в аптеку, я быстро влил в рюмку воды капель, данных мне И., и поднес их к губам больной. Она открыла глаза, выпила мои капли и снова опустила голову на подушку.

Но я сразу же заметил, что к щекам ее прилила кровь; она шевельнулась, вздохнула и, когда вошел доктор, уже приподнялась и спросила твердым голосом:

— Где я?

Я подал ей девочку и сказал, что она в пароходном лазарете, где будет ехать до конца путешествия. Я просил ее, от имени капитана, ни о чем не беспокоиться и сказал, что еще к ней зайду с братом. Объяснив, где нас найти в случае необходимости, я перевел ей предложение доктора пойти с детьми в ванную комнату и переодеться в белье и халаты, которые полагается носить в этом помещении.

Простившись с ней, я думал, как буду беспомощен в отыскивании обратного пути, но при выходе из лазарета увидел того же матроса-верзилу, который сопровождал носилки и теперь ждал меня, чтобы проводить обратно к капитану.

На этот раз мы достигли четвертого класса довольно скоро, так как и этот Верзила так же летел с лестницы, как наш рыжий великан, приставленный к нашей каюте.

Я нашел капитана и его спутников за работой. Вся густая толпа народа была разделена на женское и мужское царство. Женщин и детей поместили в середине палубы, которая имела стены, образуемые в этом месте сплошными бортами парохода. Кроме того, матросы принесли железные щиты и отделили ими носовую сторону палубы, так чтобы внутри не было сквозного ветра.

Мужское население, особенно цыгане, с ненавистью и протестами встретило распоряжение капитана отделиться от своих женщин. Тогда он свистнул особым манером — и точно из-под земли выросли четыре вооруженных матроса. Им капитан приказал нести здесь вахту, сменяясь каждые два часа.

Еще десяток матросов получили приказание крепко привязать весь груз и даже пассажиров, за чем остался наблюдать один из офицеров.

Мы спустились в трюм, который тоже имел несколько этажей. Нижние этажи были доверху забиты ящиками и тюками, а верхние — скотом. Весь скот и лошадей капитан приказал стреножить. Я заметил, что в стойлах лошадей все стены были обиты толстыми соломенными матрасами.

Отдав еще много каких-то специальных распоряжений, капитан вышел снова в четвертый класс, и мы все следовали за ним.

Здесь он обратился к мужчинам с речью, которую им переводили на все языки мы, его спутники, но больше всего переводили турки, знавшие восточные и балканские наречия. Капитан сказал, что всякий, кто будет замечен в пьянстве или игре в кости в эту ночь, немедленно будет посажен в карцер, где проведет на хлебе и воде не меньше суток. Тем, у кого была водка, он велел предъявить её немедленно. Должно быть, никому не хотелось попасть в карцер, и со всех сторон без всякого протеста протянулось немало бутылок и даже бутылей водки. Если кое-кто медлил подать свою бутылку, то глаза соседей были так выразительны, что рука, хотя и неохотно, но протягивала укрытую бутыль.

Теперь уже нечего было опасаться, что кому-то удастся укрыть свою флягу. Особенно резко проявили свои сыскные таланты цыгане. Обиженные и разлученные со своими женщинами, отдавшие свою водку из страха перед наказанием, они вымещали на спутниках свою досаду; и нигде не могло укрыться пьяное зелье от их зорких, пылающих глаз.

Вскоре большая корзина была доверху наполнена водкой и унесена матросами. Капитан сказал еще, что всякий имеет право передать на хранение деньги судовому кассиру — независимо от суммы — и получить ее, где и когда пожелает, обратно; что, если желающие найдутся, он пришлет кассира в помещение третьего класса, где каждый может сдать свои деньги и документы.

Несколько голосов, по всей вероятности, людей, мечтавших поиграть в кости за выпивкой, раздалось с просьбой прислать кассира. На этом наш обход кончился, мы простились с публикой четвертого класса и пошли к лестницам.

Поднявшись в первый класс, расставшись с капитаном, у которого было еще немало дел, а также с турками, которые уговорились нас ждать у себя в десятом часу, мы вернулись к себе в каюту.

Здесь немедленно И. опять дал мне омерзительную пилюлю. На этот раз головокружения не было, но тошнота, удары в висках и какой-то трепет всех членов тела был, пожалуй, еще сильнее. Я сидел на диване, и мне казалось, что у меня сейчас что-то лопнет в голове и спине. Не только лицо, но весь я покрылся испариной и снова не мог двинуть ни одним пальцем. Я слышал какой-то разговор, но даже не мог понять, кто и о чем говорит.

Снова не помню, долго ли я лежал в забытьи, но внезапно я ощутил какую-то легкость, гибкость в теле, как будто бы я проспал несколько часов. Оказалось, что прошло только двадцать минут. И. сказал, что сейчас дадут обедать и надо торопиться его окончить, так как мне необходимо принять лекарство в третий раз. Я весело отвечал, что сейчас могу горы двигать, что же будет в третий раз?

Но, как бы то ни было, надо было торопиться с обедом. У меня в кармане лежало письмо Флорентийца, которое меня сжигало уже столько часов, и прежде всего я хотел прочитать его, о чем и заявил И.

Он согласился с моим нетерпеливым желанием и вышел на палубу, где нам сервировали обед. Солнце уже стояло низко, очевидно, было часов семь.

Я вынул письмо — и позабыл все на свете, так тронули меня нежные и полные любви слова моего дивного друга.

Флорентиец писал мне, что мысленно следит за каждым моим шагом и, разделенные условностью расстояния, мы все так же крепко слиты в его дружеских мыслях и любви, верность которой в нем я имел случай не раз проверить за эти дни. Дальше он говорил, что ограничивается на этот раз коротким письмом, так как времени до поезда не так много, но просит меня глубоко сосредоточивать внимание во время путешествия по морю и не отходить от И., как я не отходил раньше от него, потому что врагам удалось пустить ищеек по нашему следу.

Желая мне полного спокойствия, он говорил, чтобы я не разочаровывался никакими новыми поворотами собственной судьбы, а только видел одну цель: жизнь брата. И был бы верен ей так, как он, Флорентиец, верен своей дружбе и помощи мне.

Я хотел еще раз перечитать дивное письмо, но И. увел меня обедать, обращая мое внимание на позднее время. Мы быстро пообедали. И. ел мало, пристально наблюдая близящийся закат. Он же рекомендовал мне не держать письмо в кармане, а оставить его в каюте, куда мы вошли, и уложил меня, сказав, что через полчаса даст мне третий прием лекарства.

Я задремал; как-то машинально проснулся от голоса И., принял, мало сознавая, пилюлю и заснул мгновенно, даже не успев ощутить, как подействовала третья пилюля.

Проснулся я, как мне показалось, от толчка, на самом же деле это хлопнула дверь нашей каюты, в которую вошел И. Я поднялся с дивана, с удивлением разглядывая И., который стоял в резиновых сапогах и плаще.

— Одевайся скорее, Левушка. Капитан прислал сказать, что буря наступает и разразится, верно, раньше утра. Но сильная качка так велика, что большая половина людей на пароходе уже, страдая, лежит. Надо спускаться в четвертый класс и нести там помощь.

Я стал надевать сапоги и плащ, а И. достал две походные аптечки в кожаных чехлах, привязанные на крепких ремнях; одну, поменьше, надел себе через плечо, другую, побольше, подал мне.

— У тебя будут запасные лекарства. Возьми непременно пилюли Али и вот эти, которые я вынул из твоего саквояжа — это тебе посылает Флорентиец.

И он подал мне зеленую эмалевую коробочку с белым павлином на крышке.

— Взгляни, как устроены отделения аптечки, — с этими словами он отстегнул кнопку, поднял крышку кожаного, твердого, как коробка, чехла, и я увидел три ряда пузырьков и несколько прозрачных резиновых капельниц с отметками: две капли, пять, десять. Я был поражен невиданной прозрачной резиной, но размышлять было некогда, любоваться зеленой коробочкой с павлином — также. Я поспешил засунуть обе коробочки в футляр аптечки и закрыл его крышкой.

Физически я чувствовал себя прекрасно, но мне казалось, что меня шатает. И. рекомендовал мне шире расставлять ноги, потому что качка дает себя знать.

Мы вышли из ярко освещенной каюты, и я поразился перемене погоды. Лил дождь, свистел ветер; тьма была вокруг непроницаемая. Возле меня выросла высокая тень — это оказался наш матрос-верзила. Он точно прилип ко мне. Я почувствовал, что И. взял меня под руку, и мы двинулись к зиявшей светлой дыре-лестнице вниз. На ней мы встретили двоих турок, шедших к нам. На их плащах я заметил такие же аптечки, как у меня и И.

Не обменявшись ни словом, все мы стали спускаться с лестницы.

Дата добавления: 2015-08-09