На побывку!

— Руки, руки, сынок, руки для начала покажи.

Юра, широко улыбаясь, протянул отцу руки ладонями вверх. Тот потыкал в них указательным пальцем, нащупал твердые бугорки мозолей, одобрительно произнес:

— Точь-в-точь от топора такие бывают. Вижу, дурака не валяешь — рабочим человеком становишься.

Все три семьи — родители с Борисом, Зоя с Митей и с детьми, мы с Машей — собрались отпраздновать первый приезд Юры домой, на побывку. Вот, обмолвился я, три семьи, мол, а ведь это — весьма приблизительно. Хоть и повзрослели мы с Зоей, и собственными детьми обзавелись, и жил я отдельно от стариков, но по-прежнему считали мы себя одной семьей, по-прежнему не только в праздничные, но и в будничные дни, по поводу иль без повода, чаще всего собирались у родителей.

Вот и сейчас, наобнимав Юрку до хруста в костях, нацеловав его, женщины ушли на кухню — готовить праздничный ужин, а мы, мужики, остались на крыльце: покурить, поболтать о чем-нибудь незначащем, но абсолютно необходимом.

Был тихий вечер, в мягких сумерках оплывали деревья в саду, по улице — то в одном, то в другом окне — вспыхивали розовые огоньки. Юра снял с себя шинель, фуражку, положил на перила крыльца, заметно отросшие волосы пригладил расческой.

— Хорошо дома.

Отец критически окинул его взглядом со стороны. Видно, заправка — ремень по гимнастерке и ни единой лишней морщинки — пришлась ему по душе.

— Борька-то правду сказывал: на офицера смахиваешь.

— Простудишься, Юрка.

— Ну да! Даром, что ли, холодной водой по утрам обливаюсь? Ты бы, Валя, курить лучше бросал — наживешь беду.

Я оглянулся: нет ли Маши поблизости. Вот и еще союзник ей. С утра до вечера пилят на пару с матерью: бросай и бросай курить. Единственная поддержка — батя. Он не выпускает папироску изо рта, смолит и смолит, а махорка — он ее по своему, по собственному рецепту делает — какой-то особой злой крепостью отличается.

— Значит, говоришь, соскучился по дому?

— Еще как! Теперь бы на рыбалку наладиться.

— То-то и оно. Везде хорошо, а дома все-таки лучше, пусть и не столица.

Отец, хоть и смирился внешне с отъездом Юры из дому, а все переживал в душе. И признание сына, видимо, польстило ему.

Тут нас к столу кликнули, и, когда расселись мы, чересчур говорливо, шумно, Зоя попросила Юру рассказать об училище. Брат начал было отнекиваться, что-де и училища толком не видел, и занимается-то всего несколько месяцев, а потом разохотился, увлекся, и вскоре нам стало ясно, как великолепно, прямо-таки чудесно живется им, ремесленникам. И в классах чистота образцовая, и на заводе к ним рабочие внимательны, и в столовой их кормят на убой — четыре раза в день. А стадион под боком, и спортом не только желающие занимаются — всех заставляют. Оно и понятно — рабочему человеку сила нужна.

Мама слушала-слушала восторженный и сбивчивый Юркин рассказ, а потом вздохнула:

— Прикипел ты к той жизни, Юрушка. Теперь уж в Гжатск не вернешься. Насовсем прикипел.

— Да я, мам, не знаю, куда на работу пошлют. Только ведь в Гжатске нет пока таких заводов. Я, когда на слесаря меня не приняли, переживал даже, а когда в литейный цех попал... Вот это да! Ни на какую другую работу эту не променяю.

Отец, успев опрокинуть под шумок лишнюю чарочку, поднял палец вверх:

— Вот что я тебе, сын, скажу. Всякая работа интересна, если по душе она, если ты ее характер понял и полюбил. Ну, а если не зажгла она в тебе огня — бросай ее, ищи другую. Чтоб по душе...

— Хватит болтать-то, Лень.

— Погоди, мать, пусть послушает. Обидели они меня, и Валька, и Юрка. Никто по моему ремеслу не пошел. А ремесло-то мне от отца по наследству досталось. Борька, паршивец, тоже на ихний манер от топора сбежит. Обидели... Но я про обиду забуду, если они в своем деле мастерами себя покажут. Из тех, кто не за свое дело берется, путных людей не бывает. Вот я и посмотрю: будет ли прок? Уразумел, Юрка?

— Уразумел.

Тогда давай-ка вот по махонькой. Теперь ты рабочий человек, самостоятельный, теперь тебе можно.

Мама с тревогой посмотрела на отца, перевела взгляд на сына. Юра, улыбаясь, взял чарку, чокнулся с отцом:

— На доброе здоровье, папа. Ты уж прости, но пить я не буду. Я ведь говорил — спортом занимаюсь.

И поставил рюмку на стол.

Отец, против ожидания, не обиделся. Наоборот.

— Смотри-ка, мать,— протянул он восхищенно.— Не избаловался малый на чужих-то людях.

Вот такую проверку устроил отец сыну в тот день. Это, кстати, вторая была. А первая — там, на крыльце, когда отец заставил Юру показать руки.

Борис примеряет фуражку

Юра сидит за столом, подперев голову обеими руками. Тихо шелестят страницы книги.

Мама устроилась в стороне со спицами в руках: шерстяные варежки вяжет сыну. Неизвестно еще, как его оденут на зиму в училище, а зима — вот она, ночами подмораживает — дай бог! И то сказать, домашней вязки варежки или там носки завсегда теплее, надежнее казенных, фабричных.

Проворно мелькают спицы. А за окном — ребята гомонят. Распустили их из школы по случаю ноябрьских праздников, вот и радуются они свободе. Борис голосом выделяется — кричит, командует что-то. Даже охрип, бедняга.

— Юра, сынок, ты бы отдохнул,— говорит мама.

— Угу.

Проходит минут тридцать или сорок. По-прежнему шелестят страницы книги.

Мама искоса смотрит на Юру, вздыхает тихо. Как ни хорошо кормят их там, в училище, а все же похудел парень: скулы обострились, глаза запали, и синева обозначилась вокруг них. Может, оттого это, что в цехе своем с огнем имеет дело? Сушит огонь человека. Или оттого, что уж слишком много читает? Спать ложится — книжку под голову кладет, встает — опять из рук ее не выпускает.

Снова не выдержала мама:

— Иди погуляй, Юра, освежись немного. К товарищам загляни. Обидятся ведь: приехал домой и глаз не кажешь.

Юра нехотя оторвался от книги.

— Хорошо, мам, сейчас пойду. Только зря ты так волнуешься, ничего со мной не случится. Ты сама вон сколько читаешь.

— Я что... Помоложе была — тогда и впрямь читывала,— неловко оправдывается мама, и в голосе ее слышится сожаление — об утраченной ли молодости, о том ли, что не имеет уже теперь возможности читать так же, как читала когда-то.— Бывало, и у ночи часок-другой украдешь, а ныне и силы не те, и глаза устают от мелких строчек.

Юра вышел в сени, слышно, как топчется он там у вешалки, как поскрипывают под его каблуками половицы.

А минуты через полторы он возвращается обратно.

— Я, мам, лучше вечером в кино схожу, там и увижу всех ребят. А сейчас давай-ка я тебе вслух почитаю. Это знаешь какая книжка? Про Фрунзе. У нас ее все ребята по очереди читали. Вот слушай. Сидит Фрунзе в камере, в тюрьме царской, а каждое утро мимо его дверей товарищей на казнь ведут. А он тоже к смерти приговорен, и думает каждое утро: может, сегодня и за мной придут? И — понимаешь? — все равно изучает в тюрьме иностранные языки. Пригодятся, думает он, потому что из тюрьмы ведь и убежать можно, а иностранные языки для революционной работы могут понадобиться. Вот, слушай.

Он читает тихо, но не может сдержать волнения, и в напряженном его голосе слышится то боль за судьбу обреченных узников, то гнев и ненависть к их палачам. Мама отложила в сторону вязанье, сидит, слушает.

Чуть скрипнула дверь — в избе появился Борис. Юра погрозил ему пальцем: не перебивай, мол, и Борис присел на скамью у входа, уши топориком.

Стараясь не шуметь, мама зажигает свет.

Наконец перевернута последняя страница.

— Вот какие люди были, мама. Как же мало я о них знал раньше! Фрунзе, Артем, Ворошилов...

— И где это ты такие интересные книги всегда берешь? — Это Бориса вдруг заинтересовало.

— Как где?! В библиотеке. Ты бы записался туда да почаще заглядывал.

Мама смотрит на Бориса и замечает на его голове форменную Юркину фуражку. «Так вот почему он гулять не пошел,— думает она с горечью.— Борька-то в его фуражке с утра на улицу удрал».

— Как же ты посмел? — ругает она Бориса.— Юре на улицу выйти не в чем.

— Я только примерить хотел и забыл,— хитрит Борис.

Не надо, мам, не брани его,— просит Юра. Подходит ближе к ней, заглядывает в глаза.— Я ведь все равно никуда не пошел бы. Я ведь как раз и собирался тебе книжку почитать.

Дата добавления: 2015-08-18