Внутренний полицейский

Утром я кручу педали через весь город – от своей гостиницы в Шепердс‑Буш до галереи Уайтчепел, где мне предстоит встреча с тамошней директрисой Ивоной Блазуик, с которой мне надо обсудить возможное сотрудничество будущей осенью. Это ведет меня через Лондон по более или менее прямой линии, тянущейся с запада на восток по северному берегу Темзы. Я мог бы воспользоваться широкой многополосной улицей, ведущей как раз в нужном направлении (Уэстуэй до Мэрилебон‑роуд, а затем Пентонвилл‑роуд – в сущности, одна длинная улица), но предпочитаю навигацию по достопримечательностям: таков общий для городских жителей инстинкт, как совсем недавно объяснила мне Генриетта Мортенсен, работающая в датской фирме «Гейл архитекс», которая консультирует городские власти в вопросах планирования. По ее словам, в Нью‑Йорке имеются целые зоны, где таких достопримечательностей на удивление мало, а потому попадающие туда люди зачастую перестают ориентироваться. Нет, они не безнадежно теряются – хотя туристы действительно могут заблудиться, – но в таких зонах им становится не по себе именно из‑за отсутствия ярких точек, на которые могло бы опереться наше, увы, довольно ограниченное инстинктивное чувство ориентации.

Во многих городах такими яркими точками выступают знаменитые здания, мосты и памятники. Триумфальная арка, старое здание вокзала или площадь с ратушей или церковью – такого плана достопримечательности встречаются чаще всего. Нередко их возведение совпадало с эпохой бурного развития того или иного города, что заставляет задуматься, будут ли башни из стекла и металла, которые вырастают повсюду в последние годы (некоторые самых нелепых форм, вроде огурца или набора острых треугольников), когда‑нибудь служить будущим поколениям согревающими душу памятниками былой эпохи, придающими городу индивидуальность. Будет ли какой‑то исполин из металлоконструкций и зеркального стекла в будущем выполнять ту же функцию, что и Эйфелева башня, Зокало[24]или Мраморная арка[25]?

Мой путь пролегает мимо Гайд‑парка, Мраморной арки, Букингемского дворца, Пикадилли‑серкус[26], театрального квартала и рынка Спиталфилдс. Не самый прямой маршрут до Уайтчепела, но эти прыжки от одной достопримечательности к другой оставляют ощущение игры в грандиозные «классики» и приносят массу радости. Каждая новая «клетка» практически видна с предыдущей, так что мое продвижение к цели напоминает серию гигантских шагов по огромной доске.

Прибыв на место, я встречаюсь с Ивоной за чаем, и она замечает между прочим, что недавно побывала в Иране, где познакомилась с несколькими живущими там художниками. Она говорит, тамошнее правительство регулярно награждает большинство этих художников показательной поркой, и им приходится учитывать это обстоятельство в повседневной жизни. Скажем, на очередную порку они надевают по шесть пар брюк.

Разговор вполне логично переходит на доминирование мужчин в некоторых обществах, и Ивона предлагает интересную мысль: общества с жестким разделением по половому признаку поддерживают такое устройство, чтобы поощрять насилие и агрессию внутри себя, поддерживать свою воинственность.

В какой‑то момент, развивая мысль о том, с какой легкостью угнетаемые становятся угнетателями, она упоминает доминирование Израиля над палестинцами и агрессивное поведение израильтян – так, словно это общеизвестный факт. Я не то чтобы совсем не согласен с Ивоной, но удивлен открытостью, с которой она это говорит. В Америке, и особенно в Нью‑Йорке, подобные рассуждения подвергаются неписаной, но не столь уж легковесной цензуре. Просто подобные вещи не произносят вслух, а если это случается, говорящего встречают насупленные взгляды или обвинения в антисемитизме.

Интересно, сколько тем подвергаются подобной цензуре в Северной Америке? Не так уж и мало, как мне кажется. У каждой культуры должны быть свои «щекотливые» темы, закрытые для обсуждения. Тут работает «внутренний полицейский», по выражению Уильяма Берроуза. Мы всячески поддерживаем свободу слова, но в то же время считаем какой‑то уровень самоцензуры вполне уместным. Мы сколько угодно можем строить грязные планы мести подрезавшему нас водителю или фантазировать о том, как именно мы поступили бы с грубияном на другом конце телефонной линии, но не всегда выражаем эти свои мысли вслух. Ну, разве что в виде шутки. Подобным же образом всякие вульгарные типы могут отпускать непристойности в адрес незнакомых им людей, но «воспитанные» люди, хотя их тоже заводят ножки привлекательной женщины или складки брюк на мужчине, держат свои похотливые мысли при себе. Один из пунктов общественного договора. С помощью этих обычаев мы терпим друг друга. Самоцензура – неотъемлемая часть жизни любого «общественного животного», и в этом смысле далеко не всегда негативный момент.

Мы воздерживаемся, как правило, от оскорблений или нападок на религиозные чувства наших друзей. Если быть точным, сам предмет религиозных убеждений, которых может придерживаться кто‑либо из присутствующих, зачастую считается запретным в вежливой беседе. Точно так же в присутствии человека мы стараемся не высмеивать членов его семьи – родителей, детей, братьев или сестер. Это разрешается только ему самому. И большинство из нас не станет напрямую комментировать внешний вид собеседника. Не стоит указывать, что тот слишком толстый, или хромает, или запустил прическу.

Но Берроуз имел в виду нечто большее. Он осознал (и совершенно справедливо, на мой взгляд), что в итоге мы начинаем принимать самоцензуру каких‑то идей, не обязательно сводящихся к «грубым замечаниям», как нечто естественное. В определенный момент «плохие», неподобающие, неполиткорректные, попросту необычные мысли перестают приходить в наши головы. А если и приходят, то подавляются с такой быстротой, на уровне подсознания, что нет уже никакой разницы, приходили они или нет. Вскоре они как бы вообще перестают нас посещать. Фрейд заметил это и решил, что «запретные» мысли где‑то накапливаются и гниют: по его убеждению, от этого мусора нельзя избавиться усилием мысли. Для Берроуза же такая цензура – признак некоего контроля над сознанием, подтверждение тому, что общество обуславливает не только наши действия и высказывания, но и мысли, которые мы можем себе позволить. Для него она – доказательство, что агенты «полиции нравов» или «национальной безопасности» в итоге сумели проникнуть в наши головы и оставить там маленького полицейского. И подобная цензура идеальна: когда человек начинает самостоятельно отметать «неудобные» мысли, ему уже не требуется контроль со стороны какой‑то внешней силы.

Когда самоцензура достигает подобного размаха, человек уже не понимает, что с ним произошло. Ему кажется, что никакой цензуры нет вовсе, поток своих мыслей он считает абсолютно свободным, ничем не сдерживаемым. Скорее всего, даже силы, обуславливающие ход мышления извне, – власти, СМИ, друзья и родители – тоже убеждают себя, что «запретные» мысли не возникают, что их вообще нет. В итоге сознание превращается в закрытый ящик, и за его пределами нет уже никаких мыслей. В ящике оказывается буквально все, включая и его создателя.

Деревенская жизнь [27]

На обратном пути до гостиницы я еду через Гайд‑парк. Солнце жарит вовсю, к чему этот город не привык. Множество людей выгуливают здесь собак – надо полагать, относящихся к высшим слоям собачьего общества. Многообразие пород сводится всего к нескольким разновидностям: ирландские сеттеры со светлой шкурой, шотландцы (белые, по большей части), изредка попадается гончая. Не видно почти никаких других представителей обширного собачьего семейства. То же и с людьми – похоже, парком наслаждаются лишь несколько утонченных пород.

Я проезжаю мимо мамаши с детьми – по всему видать, тоже не простолюдины. Она при полном параде – зеленый охотничий жакет, брюки из некрашеной шерсти и высокие сапожки. Уж не задумала ли она свернуть с аллеи? Найти здесь, в Гайд‑парке, участок землицы помягче и вдоволь поваляться на ней в своих веллингтонах[28]? Может, подстрелить пару местных уток или лебедей? Выбранные цвета помогут ей идеально слиться с ландшафтом. Детки тоже одеты для «выхода на природу» – уменьшенные копии мамочки. Забавно, что здесь, в центре одного из величайших городов планеты, они могут воображать, будто находятся в холмах Шотландии. Ну, не совсем так: мы же знаем, что здесь, как нигде больше, костюм представляет собой крайне важный атрибут классовой принадлежности.

После ленча в гостинице я вновь седлаю велосипед – мой маршрут лежит теперь вдоль променада, следующего северному берегу реки, до забитого туристами моста Тауэр, проехав по которому, я сворачиваю на маленькую боковую улочку, ведущую к Музею дизайна. Том Хитеруик курировал здесь открытие «Выставки коллекции Фонда Конрана», замечательно организованной, увлекательной и по‑хорошему ироничной. Выставка представляет его любимые странные вещички на общую сумму в тридцать тысяч футов (бюджет экспозиции), причем некоторые из них по праву могут считаться примерами высокого стиля в дизайне, а некоторые – нет. Интересно, что выставка не имеет решительно никакого отношения к магазину «Конранс», не считая того, что сэр Конран заседает в музейном совете и финансирует эту конкретную затею. Многие из выбранных Хитеруиком предметов – конечно, не образцы высокого дизайна – вполне могли бы обнаружиться в домах обычных людей, вроде моего или вашего. Поместив каждый из них на деревянную подставку в отдельной модульной витрине, Хитеруик позволяет рассмотреть один интересный объект за другим, сложный или простой, «низкий» или «высокий»: дозаторы зубной пасты, стильные электронные гаджеты, пластмассовые расчески и упаковки лапши быстрого приготовления.

Давным‑давно считалось непозволительной смелостью показывать товары массового производства в тех же залах, что и произведения искусства, – в музеях с мерцающими лампочками и маленькими табличками у каждого экспоната. Теперь же общий выставочный контекст уравнивает обыкновенный стакан сухой лапши с более дорогими предметами, несущими отпечаток личности дизайнера. Нам предлагают разглядеть элегантность линий или, как минимум, новаторство и эффективность в банальной чепухе, на которую дома мы не бросили бы и второго взгляда. Мы живем в окружении подобных безделиц день за днем и поэтому часто перестаем замечать их. Мы довольны уже тем, что они есть рядом, невыразительные, ничем не примечательные. Мы забыли, что когда‑то, где‑то, кто‑то придумал их такими, какими они попадают к нам, что на самом деле они достойны называться удобными, сделанными с умом и даже прекрасными.

© Steve Speller

Побродив по выставке, я выпил чаю с (теперь уже бывшей) директрисой Музея дизайна Элис Роусторн, которая умеет завязать серьезную философскую беседу быстрее, чем любой из тех, с кем мне доводилось встречаться прежде. Она немедленно поинтересовалась, попадался ли мне среди бравших у меня интервью журналистов такой, с кем по‑настоящему интересно было общаться. Я ответил рассуждением о восприятии, свойственном людям творческого склада, – тем, кто что‑нибудь создает, и особенно на сцене, подобно мне самому. Эти мысли родились у меня относительно недавно. Люди привычно считают, что творчество – это выражение уже существующих устремлений и страстей, что в творческом акте находит воплощение некое чувство. Отчасти это похоже на правду. Будто художника или композитора, как любого из нас, может охватить всеподчиняющая страсть, гнев, любовь, боль, тоска – и вся разница лишь в том, что творец не имеет другого выхода, кроме как выплеснуть свои чувства при помощи привычного выразительного средства. Я предположил, что гораздо чаще работа становится своего рода инструментом для разработки этой эмоциональной породы, с ее помощью творец обнаруживает и выносит на свет то или иное чувство. Те, кто выходит на сцену, чтобы спеть (и, вполне возможно, ценители музыки тоже), не подходят к микрофону с багажом уже готовых эмоций, мыслей и чувств. Исполняя или сочиняя песню, они используют творческий акт для того, чтобы воспроизвести их, извлечь на поверхность. Песня вызывает эмоции, а не наоборот. Ясное дело, эмоция должна была возникнуть в жизни певца когда‑то в прошлом, чтобы он сумел вновь вызвать ее к жизни, но мне лично представляется, что творческий акт (если только работу можно считать инструментом) воскрешает чувства влюбленности, печали, одиночества или радости, не являясь при этом плодом этих чувств. Творчество скорее подобно буровой установке, которая вгрызается в эмоциональную руду, вынося наружу сырой материал, из которого потом можно будет что‑то слепить, – глину, которая когда‑нибудь пригодится.

---

Дата добавления: 2015-08-18